— Правда, Стамен? Ах ты, моя красавушка! Ну, будь жива-здорова!
— А на лобике белые волосики, — отозвалась Пенка задумчиво, держа руки под передником.
— Мама, мама, глянь! И кончик хвостика беленький… Подрастет, буду водить ее в лес пастись! — радостно воскликнул Маринчо.
Телочка тряхнула головой, пошевелила ушами, что привело в неописуемый восторг всю семью.
Маринчо заходил то с одного, то с другого боку, приседал, осторожно протянул было руку, чтобы потрогать малютку, но мать-буйволица сердито фыркнула и он попятился.
— Ну вот, поглядели — и будет, теперь пошли, мать хочет с ней побыть одна! Пускай… оближет, научит сосать.
— Уж такая пригоженькая! Тьфу, тьфу, чтоб не сглазить! И вы поплюйте! Пенка, найди пробитый камень да бердо, надо молоко подоить через них. А ты, Маринчо, его в речку выльешь, чтоб молоко из Вранки текло как вода.
Бедняцкий двор огласился веселым гомоном. Соседи, взъерошенные со сна, выглядывали из дверей и говорили:
— У добруджанцев радость!
Перевод Н. Ерменковой.
ПОМОЩНИЦЫ
На этом свете никому не обойтись без чужой помощи. Главными помощницами Стояна из Громодола были его буйволицы.
Он вернулся с войны, истосковавшись по работе, и первым делом взялся за починку телеги, от которой осталась ровно половина: доски да шины — остальное реквизировали во время войны, так что он заказал новую, железную. Осталась в хозяйстве и одна-единственная буйволица, Белка, другую забрали вместе с половиной телеги, да так и не вернули, верно, где-то там лежат ее косточки… И когда под бой барабана объявили на все село о том, что в соседнем городке будет распродажа телег и скота, возвращенных с фронта, Стоян с утра пораньше отправился в путь. А к вечеру привел буйволицу. Она была черная с головы до ног — ни единого светлого волоска. По ее крепким зубам было видно, что буйволица эта еще молодая. Да, к тому же, породистая: крупная, с длинным туловищем, отвисшим брюхом и с большим бугром между передними ногами. Серые крутые рога покачивались над ее головой точно разомкнутые клещи. Длинный хвост доходил чуть не до земли. Она так смотрела своими умными, подернутыми синевой глазами, что, казалось, вот-вот заговорит. Но долгая тяжелая служба в военных обозах не могла не оставить своих следов. От постоянного недоедания и долгих переходов буйволица совсем отощала, на шее шелушились зарубцевавшиеся раны, дышлом ей растерло до крови лопатку, а на заду от тычков нетерпеливых погонщиков живого места не осталось.
— Ничего, отойдет, — виновато сказал жене Стоян. — Вот увидишь! Будем подмешивать в пойло муки… Были бы кости, а мясо нарастет!
И, внезапно оживившись, добавил:
— Там, на торгах, один дед похлопал меня по плечу и говорит: «Вот увидишь, парень, не пожалеешь! Буйволица эта молочная!»
— Уж и то хорошо, что дешево куплена, — успокаивала его Денка. — Раз бы отелилась — и то ладно.
Новую буйволицу окрестили Вранкой и еще — Солдаткой.
Породу, к которой принадлежала Белка, громодольцы завели у себя давно. Буйволята появлялись на свет с белым пятном на лбу и с серо-голубыми глазами, а некоторые — белоногие. Их по привычке называли Сероглазками, порой получалось так, что у одного хозяина было две Сероглазки — старая и молодая. Буйволицы эти не были разборчивы в еде, но ели мало и оттого были поджарые, в работе отличались силой и выносливостью. У Белки же глаза были черные, но на лбу и на морде красовались белые отметины. Ноги длинные, высокие, а рога слегка загнуты вверх, и оттого громодольские в насмешку называли ее Криворогой. Короткая редковатая шерсть, сквозь которую на спине просвечивала толстая черная кожа, на брюхе и на ногах была гуще и длиннее, с рыжим отливом.
Когда телега была наконец готова, Стоян — силой его бог не обидел — сам прикатил ее из тележной мастерской к воротам дома. Черная, окованная сероватым железом, новехонькая, она красовалась посреди двора, и громодольские мужики целый день толпились вокруг нее, радостно прищелкивая языками.
На другой день спозаранку Стоян Громодолец запряг буйволиц и покатил по крутой дороге: стук железных колес оглашал пробуждающиеся окрестности.
Доехав до своего надела, он распряг буйволицу у межи, привязал их к ярму и бросил сухих кукурузных листьев; потом снял с телеги соху и со стрекалом в руках зашагал по полю. Воткнутые в землю палки и ветки показывали, где должна пройти борозда.
Вернувшись к телеге, Стоян собрал объедки и повел буйволиц к сохе.
— Пошли, пошли, родимые! — подбадривал он животных. Крепко держа буйволиц за рога, он запряг их в ярмо и ласково потрепал по шее. Потом отошел назад и выпрямил соху. Буйволицы ждали, послушные, отдохнувшие, готовые к работе. Он постоял немного со стрекалом в руках, потом глянул на восток, где всходило красное солнце, и перекрестился.
— Ну, бог в помощь! Ни пуха, ни пера! Что сказано, то сделано!
Захватив горсть парной земли, он поцеловал ее, растер пальцами и бросил на поле, словно то было зерно, взмахнул стрекалом и весело закричал:
— Ну, пошли, кормилицы!
Буйволицы напряглись, ярмо заскрипело, лезвие сохи врезалось в землю и дернулось. Пахота началась.
Широкое, ровное поле расстилалось перед ним.
Ступив босыми ногами в свежую борозду, он почувствовал, как по всему телу пробежала приятная дрожь, ощутил бродившую внутри силу. Утренний ветерок дул навстречу, обвевая ему лоб. Волна радости поднималась у него в груди.
На широком, подернутом синей дымкой, чуть холмистом поле здесь и там шагали, склонившись над сохой, пахари. Волы напрягали шеи и двигались тяжелой поступью, мотая головами, хлеща себя по бокам хвостами. Вдали, на горизонте, сгрудились похожие на скалы, лиловые облака с рваными краями. Небольшая речушка, сбежав со склонов, блестела среди холмов, будто расплавленное солнце. А в долине, между двух холмов, лежало село — белые дома с красными черепичными крышами утопали в свежей зелени. Все, что есть живого на земле, пробудилось и спешило напомнить о своем существовании.
Солнце поднимается все выше и выше, начинает припекать. Видно, что и Вранка, и Белка притомились. Ноги их забрызганы грязью, кусками шлепающейся на невспаханную землю.
— Айда! Пошли! Еще немножко, а потом можно и передохнуть! — покрикивает на буйволиц Стоян, погоняя их стрекалом.
Они ускоряли шаг, но вскоре усталость вновь давала о себе знать. Стоило Стояну случайно ударить стрекалом по сохе, как животные останавливались, стоило слово сказать — и опять их не сдвинуть с места. Белке приходилось идти по вспаханному, и она, чтоб было полегче, норовила сойти в борозду, соха из-за этого оставляла позади огрехи.
— Назад! Назад! — сердился Стоян, тыкая буйволицу стрекалом, чтоб шла там, где положено.
Он терпеть не мог никудышной работы, потому старался на обратном пути распахивать огрехи, а если это не удавалось, то пускал в ход скребок.
— Притомились, видать, вот и начали отлынивать, — ласково укорял он буйволиц. — Ладно, ладно, вот докончим борозду, маленько отдохнем…
Дойдя до межи, Стоян повернул буйволиц и бросил стрекало на обух. Буйволицы, встрепенувшись, остановились.
— Сто-о-ой! Перекур! — крикнул Стоян и направился к буйволицам.
С нежностью приподняв руками морду Вранки и ласково глядя на нее, он сказал:
— Что, моя хорошая, притомилась? Ох, я тоже устал маленько… В поту приходится добывать свой хлеб! Тяжело, ничего не скажешь, а все-таки не так, как на фронте, под пулями. Что скажешь? Хе-хе-хе!
Буйволица не противилась ласке, шевелила ушами, будто хотела что-то ответить.
— Ну, а ты, шелапутная! — обратился он к Белке. — Тихо, тихо, успокойся! Назад! Ну же! Тебе говорю, плутовка, так и норовишь выкинуть что-нибудь.
Он присел на меже и закурил. Буйволицы жевали свою жвачку, время от времени облегченно вздыхали, у той и у другой изо рта свисали клочья пены. Черная, как была в ярме, тяжко опустилась на колени и улеглась. Полежав немного, она поднялась, отгребла копытами в сторону несколько больших комьев и, расчистив место, снова легла. Дышала редко и тяжело, потом затихла и успокоилась. Белка осталась стоять. Откуда-то прилетела ворона, уселась ей на спину и с отрывистым радостным карканьем принялась копошиться клювом в ее шерсти. Буйволица, разнежившись на солнце, вытянула шею, приподняла хвост и, блаженствуя, зажмурила глаза. Время от времени она запрокидывала голову, обнажая огромные крепкие зубы, будто смеясь.
Соседи тоже, видно, решили дать скотине передохнуть. Буйволы застыли на возвышениях, неподвижные, как монументы.
Стоян бросил окурок, задымившийся на грудах земли, посмотрел на солнце, определяя время, и поднялся. Вранка спала, то и дело вздрагивая и тихо, испуганно мыча. «Дурной сон видит», — подумал Стоян и наклонился над ней, чтобы разбудить. Буйволица открыла глаза, тряхнула головой, огляделась по сторонам и лишь тогда успокоилась. Стоян постоял над ней, призадумавшись, потом подошел к сохе и, взмахнув стрекалом, гикнул. Черная буйволица встала на колени и, лениво потянувшись, поднялась.
— Ну пошли, пошли!
Буйволицы послушно двинулись вперед. Стоян с силой нажал на рукояти, лемех сохи глубоко ушел в землю, проводя новую борозду. Стоян пахал, насвистывая мелодию старой песни:
Гей, мои белые буйволы,
Гей вы, поля мои черные!
После полудня стало прохладнее, буйволицы приободрились, лемех скользил легко, почва рассыпалась мелкими комьями. Громодолец начал пахать другую половину поля, лежавшую за грушевым деревом, что росло посередине поля. Со стороны села донесся мягкий, сладостно-печальный звон церковного колокола. Там, над зелеными садами, показался первый вечерний дымок. На миг струйка дыма замерла, словно не зная, куда податься, потом появилась еще одна, вторая, третья, и все село окуталось прозрачной пеленой голубоватого дыма. В нижнем крае села дым плыл по течению реки куда-то в долину.