оторых кто-то неуклюже придавил в тине, как потом они все разом выходят на сухое место и начинают шумно чесать бока о деревья. Вшенок все прислушивался, одиночество обострило его слух и обоняние, он постепенно превращался в точную машину по обработке звуков, запахов, таинственных шумов и странного трепетанья, наполнявшего ночи. В нем, как в подвижной чувствительной точке встречались и пересекались все линии лесного житья-бытья. Он привык передвигаться крадучись, будто серый лесной дух. В лесу было много лесных духов, они сновали туда и сюда, совершенно бесшумные и совершенно бесплотные. Сначала они пугали его, но потом он к ним привык, потому что и сам превратился в такого же бродячего духа, и вечно сновал туда и сюда в ночной темноте.
Летними ночами он поддавался непреодолимому искушению и подолгу шел против ветра. Так он несколько раз заходил в незнакомые места, днем прятался в чаще, в какой-нибудь впадине, защищенной от ветра, и там, забившись в самое низкое место, слушал, как высоко над его головой, на плато, раздается перезвон металла и что-то злобно свистит в траве, кто-то вдруг вскрикивает или начинает надсадно кашлять. Это косари косили траву, клепали и точили стальные косы, во время косьбы слышался их глухой, надсадный кашель. Наверху ржали кони, блеяли овцы, звеня колокольцами, враждебный собачий лай долетал с высоты, будто камни катились вниз, к его логову. Летний ветер медленно кружил, меняя направление, это позволяло горбуну изучать окрестные звуки. Так он читал, перечитывал и заучивал наизусть первые простенькие тексты в огромной книге природы и, думаю, уже почти одолел первую страницу. Однажды найдя на взгорке дикую землянику, он с чавканьем принялся жевать сладкие душистые алые ягоды, по его губам, рылу и бороде стекал алый сок. Я говорю «по бороде», но это, конечно, несколько условно, потому что если посмотреть на горбуна спереди, то увидишь пологую морду с подвижным и влажным рылом, а под нижней челюстью торчит сноп черной щетины, ее-то я и позволил себе назвать бородой. Лоб его резко уходил назад, черепная коробка была невелика и полна мрака. Два плотно прилегающих к голове и по краям превращенных его собратьями в бахрому уха завершают его скромный портрет.
Иногда ему попадалась на пути запоздалая телега, кони молчаливо тащили воз, поскрипывала сбруя, колеса тяжело гремели коваными ободьями, из-под них вылетали искры, и еще долго потом одинокий бродяга чувствовал на своем влажном рыле тяжелый липучий запах незнакомого животного. Тот же тяжелый запах прилипал к его влажной морде, когда его внезапно настигало стадо овец, а вслед за овцами двигался кто-то двуногий и смешной, торчащий вверх, в самое небо. И когда женщины с песнями ворошили сено на скошенных лугах, он снова чуял тяжелый тревожный запах человека. Если ему случалось выйти к какому-нибудь хутору, полному собак, петухов и крикливых гусей, он приходил в ужас от шума и спешил как можно скорее удрать подальше. Сначала все они пугали его, но со временем он привык к петушиным крикам и собачьему лаю. Собаки боялись отбегать далеко от дома, они держались поближе к хозяевам, но иногда поднимали такой злобный лай, что хозяева с криками выскакивали из домов, а бывало кто-нибудь из них стрелял в воздух, вдребезги разнося стеклянную тьму. Тогда ему не оставалось ничего другого, как бежать, бежать и бежать…
Затрудняюсь сказать, какие расстояния он пробегал. Ночи он проводил в движении и бдении, этот вечный скиталец, маленький смешной одиночка, еще при рождении упавший за борт, и все же уцелевший, и мне кажется, что еще немало песку должно было вытечь тонкой струйкой в песочных часах маленького тощего поросенка. Однажды ночью он кружил возле небольшого картофельного поля, не решаясь покинуть спасительные лесные заросли, с поля волнами долетал вкусный запах картофеля, однако неподалеку, на фоне звездного неба, виднелся странный силуэт человекоподобного существа. Оно не дышало, не испускало тяжелого запаха, но стоя неподвижно среди поля наводило страх, потому что напоминало косарей в лугах, чабанов возле стад, возниц в телегах и просто пеших людей, пускающих струйки табачного дыма на горных тропах и склонах. Он знал, где растет дикая слива, и по ночам ходил к ней есть упавшие на землю плоды, но под ней уже давно ничего не было, и ему пришлось перебраться поближе к картофельному полю. Он приходил сюда уже во второй раз, но существо, торчавшее среди поля, настораживало его. Бедный зверь не знал, что перед ним всего-навсего безобидное пугало, поставленное хозяином среди поля в наивной надежде, что оно убережет картошку от набегов диких свиней. Стоя в укрытии темной полосы леса и обратившись в слух, он услышал, что с другой стороны поля кто-то тяжелый идет через лес, ломая на пути сучья. Этот кто-то вышел из чащи, раздвинув лес надвое, и не останавливаясь и громко фыркая, начал перепахивать картофельное поле.
Это был огромный кабан.
Он распарывал землю мощным рылом, крупные клубни хрустели в его огромной пасти, зверь шумно чавкал, половинки картофелин со стуком падали на землю, а те, что оставались в пасти, он громко глотал. Малыш, напрягшись всеми своими жилами и мускулами, сделал несколько шагов вперед, копыта его ступили на мягкую землю картофельного поля. В лунном свете казалось, что пучки покрывавшей его спинку щетины встали дыбом, и от этого он выглядел еще безобразнее. Кабан продвигался вперед будто не замечая его, пахал картофельное поле, а когда подошел к нему, остановился и поднял морду. Рыло у него было мокрое, оно шевелилось, двигалось, по бокам его торчали огромные белые клыки. Маленький скиталец сжался всем телом, сгорбился и вытянул вперед свое рыльце. Нельзя сказать, чтобы кабан обошелся с ним ласково, он толкнул его рылом, правда, легонько, отчего малыш покатился на землю и снова встал на ноги, с боязливым ожиданием глядя на гиганта. Тот не проявил ни радушия, ни вражды к белой вороне, случайно попавшейся ему на пути, два три раза обнюхал малыша, будто затем, чтобы запомнить его запах, повернулся и снова принялся перепахивать поле своим страшным рылом, а поросенок шагнул следом, нагнулся, попробовал один клубень, второй… и так, клубень за клубнем, пошел по пятам за грузным и темным чудовищем, непрерывно шевеля своими рваными ушами, просеивая ночные шумы, а наскоро прожевав клубень, останавливался, чтобы проверить влажной мордой ночные запахи. Ночь полна ловушек, а одиночество приучило его к бдительности.
И вдруг маленький звереныш вздрогнул, почуяв в воздухе враждебный запах человека, услышал и то, как хрустнул прутик, тоненький, не толще соломинки, но этого было достаточно, чтобы он подбежал к старому кабану, скользнул всем своим телом вдоль его жесткого бока и встал ему поперек дороги в тревожной позе, значение которой понятно только его собрату. Кабан гневно фыркнул и мигом обратился в бегство всей своей громоздкой темной массой. Будто не живое существо, а торпеда летела к лесу. В следующую минуту с другого конца поля раздался грохот, длинная вспышка пламени взлетела в воздух, волоча за собой огненный хвост.
Лес загремел, эхо выстрела покатилось по низинам и долго еще порхали в воздухе сухие листья и качались в темноте ветки, отмечая путь кабана и маленького лесного скитальца. С той ночи они были неразлучны. Кабан оказался старым одиноким самцом, на его шкуре виднелись шрамы от огнестрельного оружия и от кабаньих клыков, а тело было грузным и мощным. На груди и на хребте у него выросла настоящая броня. Весь он был полон силы и жизни, рядом с ним тощий горбатый поросенок казался крохотным карликом. Его присутствие не раздражало старого кабана. Больше того, он даже начал вести себя покровительственно. Если они поздно приходили на звериную ниву или на болото и заставали там стадо кабанов, самец разгонял их, позволяя маленькому скитальцу остаться, и даже разрешал ему совать рыло себе в пасть, в то время как сам он валялся в грязи, а то поддевал малыша клыками и осторожно переворачивал в тине, не оставив на кем ни единой царапины.
Этот самец спустился с гор сюда, в низину, потому что в тот год уродилось мало желудей, и дикие свиньи поодиночке или стадами начали передвигаться к подножиям в поисках картофельных полей, еще не убранной кукурузы или звериных нив — клочков земли, отторгнутых у леса и засеянных человеком для оказания робкой помощи лесным животным и в то же время служивших приманкой крупной дичи. Одинокий самец был очень силен, никому не уступал дороги и ни перед кем не сворачивал, однако он был уже стар, плохо слышал и плохо видел. Судьба свела его с маленьким горбуном, малыш был слаб и тощ, но умел выделять и читать все запахи леса, обладал великолепным слухом и острым обонянием и мне даже кажется, что мог иногда ловить далекие вибрации Вселенной, если она действительно излучает какие-то вибрации. У старика был огромный опыт и огромная сила, но его органы чувств перестали служить ему как раньше, и потому он пригрел маленького скитальца, допустил его к себе, чтобы тот отчасти восполнял ему утраченный слух, обоняние и зрение. Странным бывает иногда симбиоз в природе. Дикий буйвол терпит, чтобы на него садились птицы, которые избавляют его от паразитов. Крокодил впускает в свою открытую пасть крошечную птичку, чтобы та склевывала остатки пищи, застрявшие в его зубах. Но ни одно старое животное не делает молодое животное своим поводырем. Мне кажется, что исключение составляют только дикие свиньи. Когда охотники встречают старого глухого кабана-одиночку в сопровождении маленького, хилого, ужасно тощего поросенка, они дают малышу прозвище вшенок. Охотники знают, что такой вшенок — обычно изгой, отторгнутый стадом, поскитавшись в одиночестве несколько месяцев, он в конце концов пристраивается к какому-нибудь старику, чтобы быть его глазами и ушами в лесу, полном опасностей. Во Франции охотники называют такого малыша юнгой, а у нас на Балканах бедолагу называют вшенком, хотя никто не может точно сказать, водятся у него вши или нет. Да и необязательно животному иметь вшей, чтобы его прозвали вшенком.