На следующее утро я вновь застал маленького Эдуарда на Дремином одеяльце, а сам Дрема спал на стуле возле стола. В этот день коты почти было нашли общий язык, хотя старый старался напустить на себя вид до смерти уставшего и солидного кота, которого оскорбляют приставанья маленького задиры. На третье утро они уже спали вместе, спинка к спинке, но не на диване, а на стуле — значит, Дрема все еще сердился, и малыш первым сделал шаг к примирению. Думаю, что с этого дня началась их дружба, что было вполне объяснимо. Эдуард II оказался таким озорником, что даже самое жестокое и холодное сердце не устояло бы перед его шалостями. И Дрема не смог устоять, сбросив маску холодной сдержанности и высокомерия. Так начался второй, а скорее даже третий период его жизни, который во многом напоминал первый — беззаботный, веселый, когда всем нам было хорошо с ним. Разумеется, даже в самый разгар игры он, как старший, вел себя более благоразумно и осмотрительно. Из-за своей тучности он был неуклюж и неповоротлив, и в то же время бесконечно осторожен и уступчив. Истинным удовольствием было следить за тем, с каким трудом он отражает наскоки маленького чертенка, стараясь его не обидеть, боясь повредить хрупкое тельце противника ударом лапы, весившей столько, сколько весь Эдуард II, или острыми, крепкими зубами, что с завидной легкостью разгрызали кости цыпленка из нашего воскресного меню. Вечером кот и котенок укладывались на диване, и я заметил, что Дрема перестал сосать свое одеяльце, казалось, ему было неудобно перед малышом за эту привычку.
В наш дом вернулась радость тех дней, когда Эдуард, будучи маленьким котенком, игриво носился по квартире, сметая все на своем пути и сбивая в кучу половик, или же, улегшись на спину, к неописуемой радости нашей дочки, перебирал в лапах игрушечную табуреточку, вертел, ее как цирковой артист. Теперь они с Эдуардом II целыми днями гонялись друг за дружкой, катались в обнимку по полу, рыча как дикие звери, пока тот, кто постарше и поумнее, не уступал малому. Да, в дом пришла радость, и мы, вернувшись с работы, подолгу засиживались на кухне или в другой комнате, где находились наши четвероногие друзья. Нас даже перестало тянуть к телевизору. Молодость поселилась в нашем доме, а известно, где молодость, там и веселье, там и жизнь.
Вскоре мы заметили, что Дрема начал худеть — то ли от постоянных игр, то ли от недосыпания. За довольно короткое время он сумел вернуть себе «лучшую форму». Когда мы показали его, нашему другу-ветеринару, тот не обнаружил никаких шумов в сердце. И мы вновь стали величать его Эдуардом, а он вспомнил свою давнишнюю привычку важно расхаживать по перилам балкона и захотел обучить этому искусству маленького Эдуардика. И вновь пешеходы на улице стали останавливаться под нашим балконом и, задрав головы, с восторгом следить за необыкновенным зрелищем…
В то воскресное утро мы все проснулись поздно. Было около девяти, когда я открыл дверь в кухню. Первое, что бросилось мне в глаза, — странная, необычная поза Эдуарда II и взгляд взрослого кота — недоуменный и в то же время смущенный, виноватый. Когда я переступил порог, он выразительно посмотрел на меня, как бы спрашивая, почему это Эдуардик отказывается с ним играть. Шагнув к котенку, я сел на корточки, и мне сразу бросилась в глаза мокрая, свалявшаяся шерстка у него на загривке. Перевернув трупик, я увидел под ним лужицу крови.
Эх, Эдуард, Эдуард!
Я нисколько не сомневался, что он сделал это не нарочно. Но как я мог объяснить это маленькой дочке, убедить ее в этом, уменьшить ее скорбь да и мою тоже? Я завернул почти невесомый трупик в несколько газет и опустил на самое дно мусорного бака… Дочке я сказал, что Эдуарду II, видно, у нас не понравилось и он убежал…
После этого Дрема опять стал залеживаться на своем любимом одеяльце, а в доме воцарилась знакомая, отдающая старостью тишина, время от времени нарушаемая лишь голосом диктора телевидения.
Перевод Н. Нанкиновой.
ДОНЧО ЦОНЧЕВ
А Я ТУТ
Перепел, жил в овсяной ниве за околицей села. По утрам и когда день клонился к вечеру, люди слышали, как он подает голос: «А я тут! А я тут!» Слышать-то слышали, но никто его не видел. Овес в то лето удался высокий, тучный, густые метелки служили надежным, прикрытием. А жить внизу, у самой земли, не так уж плохо, если ты мал, как перепел, и бегаешь среда стеблей привольно, как в лесу.
Услыхав неизменное «А я тут!» где-то поблизости, дети порой отправлялись на поиски перепела. Они, конечно же, вовсе не собирались стрелять в него из рогатки, — им хотелось на него взглянуть. Но стоило детворе выбежать в поле, как песня тут же смолкала, а через некоторое время звучала уже где-то поодаль — сбоку или сзади.
Детям, ни разу не видевшим перепела, пришло в голову окрестить его странным именем А-Я-Тут. Одни находили это имя прекрасным, другие возражали. Мол, такой малой птахе не пристало иметь имя, отчества и фамилию. Но ведь эта фамилия очень даже ему подходит: он и правда всегда тут, — не сдавались первые. Ведь у всех у нас — и больших, и маленьких — есть имя, отчество и фамилия. Выходит, имя перепела А, смеялись ребята, отчество — Я, а фамилия — Тут. Разве не так?
Как бы то ни было, все стали называть перепела А-Я-Тут. И даже со временем научились распознавать его голос. У молодых перепелов голоса были потоньше — и различить голос папаши А-Я-Тута в общем-то не составляло труда.
Отец-перепел прогуливался с детками по овсяному полю, присматривал за ними. Вдвоем с матерью они учили перепелят прятаться, искать себе пищу и летать. И все шло прекрасно до того дня на исходе лета, который начался с собачьего лая и ружейной стрельбы.
В то утро А-Я-Тут проснулся, охваченный каким-то странным беспокойством. Оглядевшись, он увидел, что трое или четверо из его шестнадцати детей куда-то улетели. Остальные отправились на поиски спелых зерен и букашек. Мать-перепелка подавала голос где-то поблизости.
Прогремел выстрел, и она умолкла. Со стороны села и от лесной опушки донесся собачий лай. Очутившись в одиночестве, А-Я-Тут прислушался. Хуже нет этой пальбы. Он пришел к такому выводу через горький опыт. Сердечко его сжалось от тревоги за остальных.
Вдруг он услышал шелест, и из зарослей овса, будто из-под земли, вынырнула собака. Она застыла шагах в двух от него с неподвижно вытянутым длинным хвостом.
Рыжая голова собаки казалась ужасной, еще ужаснее были горящие желтые глаза.
А-Я-Тут смотрел на собаку, та смотрела на него.
И вдруг перепел крутнулся на месте и шмыгнул в просвет между овсяными стеблями. Большой собаке проделать это было не так-то просто, она замешкалась и потеряла птицу из виду. Описав большой полукруг на своих прытких ногах, А-Я-Тут очутился позади собаки. Увидев ее силуэт за стеблями овса, услышав страшное хриплое дыхание, он припустился в обратном направлении.
Через минуту А-Я-Тут был уже вне опасности. И спять, где-то совсем рядом, грохнули два выстрела. После второго — А-Я-Тут услышал это ясно — что-то тяжело упало в овес. Этот звук тоже был ему известен, перепел понял, что одного из детей уже нет в живых. Притаившись в траве, он услышал громкий шелест. Собака огромными прыжками промчалась мимо. А минуту спустя А-Я-Тут увидел, как она несет в зубах молодого перепела. Собака отнесла добычу охотнику, и тот подвесил ее к поясу, с которого уже свисали на неожиданно длинных вытянутых шейках несколько молодых перепелов — тех, кого постигла горькая участь.
Целый день, не смолкая, гремели выстрелы. Под вечер А-Я-Тут и его домочадцы начали звать друг друга. С наступлением сумерек вся перепелиная семья собралась в урочном месте, и тут выяснилось, что она убавилась наполовину.
В следующее воскресенье все повторилось сначала, и А-Я-Тут с женой недосчитались еще троих детей.
Так от воскресенья к воскресенью под грохот выстрелов и прыжки страшилищ-собак семейство А-Я-Тута все больше редело, а в начале осени их осталось всего пятеро: сам А-Я-Тут, его верная подруга и трое сыновей.
Они отправились на то место, куда уже слетались другие перепела, — наступило время отлета. Их манили заморские жаркие страны.
Стая поднялась в воздух и полетела.
Пролетев над несколькими селами, на берегу большой реки она соединилась с другой перепелиной стаей. А-Я-Тут был в числе вожаков.
Спустя два дня к ним прибилась еще одна стая. На другое утро впереди показалось море.
Несколько сот перепелов расположились на побережье. Надо было отдохнуть — их ждал перелет через море.
Перед самым вылетом вдруг грянул выстрел и заряды дроби просвистели над головами. Поднялся переполох. Одни перепела попрятались в траву, другие взмыли в воздух. Прогремел еще один выстрел, за ним — еще. А-Я-Тут, следивший за тем, чтобы в стае царил порядок, остался на земле. Он не хотел сеять панику и был уверен, что лучше всего пересидеть в траве. После очередного выстрела один из его сыновей вскинулся и упал на спинку. Посучил лапками и затих. Из клюва потекла струйка крови.
А-Я-Тут бросился под ближний куст, но раздался грохот, свист дробинок над головой, что-то больно ужалило крылышко. Он успел шмыгнуть в траву, нахохлился и замер.
Пальба все не смолкала, но постепенно начала удаляться. Вечером А-Я-Тут покинул свое укрытие. Пропел условный сигнал и прислушался. В ответ подали голоса другие перепела.
Мало-помалу поредевшая стая собралась в одно место, чтобы провести ночь на берегу перед полетом над морем.
Трудной выдалась эта ночь для А-Я-Тута. Крылышко его ныло, ни жены, ни детей рядом не оказалось.
Наутро А-Я-Тут долго, настойчиво звал их своей песней. И только минуты за две до отлета нашлась верная подруга и двое уцелевших сыновей.
А-Я-Тут воспрянул духом. Он расправил крылышки, взмахнул ими и полетел. Остальные последовали за ним.
Раненое крыло побаливало, но А-Я-Тут летел не хуже других. Море под ними делалось все синее, берег быстро удалялся.