С того места, где он нашел себе приют, лес казался густым, усыпанным листвой, огромной темной массой, умиротворяющей своей покорностью, однообразием но вблизи, он знал, было не так. Деревья просто стояли, вытянувшись одно возле другого (зимой торчали — голые и черные), и вряд ли между ними существовало какое-либо взаимопонимание. Скорее они просто притворялись дружными, ради удобства или расчета переплетая свои ветви, склоняя одновременно верхушки под порывами ветра, но чувствовало ли каждое из них чужую тревогу и муку — кто знает. Все эти сомнения вместе с болью и голодом — сжавшийся в комок, он чувствовал их — были неизбежно личными, кровно связанными с ним, страдавшим, и слишком невыносимыми, чтобы их мог вынести еще кто-то. Все это делало живших под этим небом столь одинокими, что за эту убийственную жестокую неделю он — если бы время от времени не двигался, не жевал и не поводил ушами — то ничем не отличался бы от нарытых кротом бугорков земли, которыми обозначены берега любого ручья. Его мучила жажда.
Он с большим трудом спустился вниз, но, когда оглянулся на проделанный путь, испытал некоторое удовлетворение. Подул ветер, и листья росшей на его пути вербы, коснувшись спинки, не вызвали боли даже там, где была рана, и это придало ему дерзости. Он сделал прыжок, за ним второй — явно, всему свое время, — поднялся на пригорок возле самого ручья, подыскивая удобное место, и остановился. Кусты позади были настолько густыми, что если бы кто-то вздумал искать его, то ему пришлось бы отодвигать ветку за веткой, чтобы добраться до него.
Он окунул в воду сначала одну переднюю лапку, потом другую, сунул мордочку, и бока у него задвигались. Глядя на его высохшее тельце, можно было подумать, что не жизнь подчиняет себе живое существо, а то подчиняет себе жизнь. Возможно, он шел по стопам других подобных ему, существовавших давно, — это была подробность, от который несчастному было ни холодно ни жарко. Прошлое существовало в той мере, в какой оно дало ему жизнь, но не совсем, поскольку тень любой птицы нагоняла трепет, сердце его заполняло до отказа всю грудь, а на траве долго виднелся отпечаток его тельца там, где он изо всех сил прижимался к земле животом, лапками, даже хвостиком. Еще не настало время узнать, что, привыкнув то и дело оглядываться назад, свыкаешься и с мыслью, что скоро умрешь. Торчавшая в спине кость мешала ему, цеплялась за ветки, за листья папоротника, не давала двигаться вперед, и поэтому хотя задерживаться на открытой местности было рискованно, он начал предпочитать менее заросшие участки.
Он облюбовал местечко близ монастыря, окруженное редкими могилами и десятком вязов. Деревья были старые, с облезшей корой на ветках, на них садились только дятлы. Дальше шла дорога, справа лежало село, а слева — не то болото, не то озеро, а точнее — заброшенный открытый рудник, затопленный водой. С западной и южной стороны его берега были отвесные — четко обозначались пласты известняка и узкий слой угля. В летнюю пору там обосновывались со своими машинами рыбаки. Два других берега были низкими, пологими, это был луг, на котором, правда, кое-где виднелись кучи мусора, а под ними стелился постоянный дымок, прозрачный и легкий, как пар, казалось, снизу бьет горячий источник. А это горели самовоспламенившиеся остатки угля, и вся окрестность пропахла дымом. Подчиняясь своим неписанным законам, над озером носилось с карканьем воронье. Весной и осенью на пару дней на воду опускались стаи диких уток. Берега заросли чертополохом, а в одном из заливчиков стеной стоял камыш, в котором звучал лягушачий хор.
Вниз вела тропинка, с двух сторон поросшая травой, посередине выдолбленная, как желоб, утыканная мелкой галькой. Между камешками сверкали мелкие осколки зеркальной колбы от термоса. Они были величиной с грушевый листок, напоминали следы косули, казалось, в отпечаток ее следа натекла и блестит на солнце вода. Рано по утрам сюда в самом деле часто наведывался самец косули — молодой, рыжевато-коричневый, с белым пятном сзади. Он приходил один и бесцельно бегал вокруг или же, задрав голову вверх, переступал мелкими шажками взад-вперед. В такие минуты его бока ходили ходуном, а опущенные рога хлестали по веткам кустов и молодым деревцам. Самки поджидали его в сосновом лесочке — очень густом, почти непроходимом, и заяц, побывав в нем впервые, понял, что там можно спокойно лежать на толстом ковре из хвои. Палая хвоя была сухая, коричневая, пыльная, в нее любили зарываться детеныши косуль. Поэтому заяц мог не бояться хищников — когда вблизи появлялась лисица, ему нечего было убегать, она предпочитала другую добычу. Бесспорно, думать так было подло, но его это не смущало — так, похоже, устроена жизнь. Глубоко в душе он даже перестал стыдиться страха — разумеется, по-другому, чем раньше, в былые годы. Однажды недалеко от него прошли волки, и заяц, зная, что ему, такому слабому, бессильному, не убежать от них, буквально окаменел. К счастью, волчья стая пробежала мимо, не повернув в его сторону. Он навострил уши: страх, который нагнали волки, улетучился вместе с ними за холмы. Нет, став малодушным и осторожным, заяц не состарился, а лишь начал лучше понимать подстерегавшие его опасности, что заставило его поближе познакомиться с долиной.
Он изучил ее не потому, что она казалась ему интересной, а потому, что надо было ее освоить. Раньше было легко, он мог бегать, кувыркаться через голову, даже сам искал приключений, встреч с незнакомыми соседями, жадно вслушивался в разные голоса, восторженно смотрел как все кругом движется, зовет его, манит. Но теперь все это было нежелательно, пугало, заставляло принюхиваться, раздув ноздри, прижав к спине уши. Теперь он предпочитал покой и однообразность. Какая польза обладать всем миром, если из-за этого нужно терять собственное тело? Им был сделан добровольный выбор между жизнью и смертью. Не было ни прошлого, ни будущего, — одно только настоящее, которым он определял ценность всего. И берег себя.
Днем он предпочитал прятаться в зарослях боярышника и дикой груши, среди которых случайно затерялся цветок дикой розы. Весну не любил. Когда расцветала примула, у дроздов начиналась пора любви, их крылья развевались, как паруса. Заяц подробно изучил все вокруг: где есть муравейник (он всегда первым показывался из-под снега — сверху сухой, с глубокими дырами, похожими на ноздри; вместо усов под ноздрями росла трава с пожелтевшими внизу стеблями — видно, там было сыро); где разгуливают кабаны (они без устали искали луковицы шалфея, оставляя после себя огромные бурые пятна); где золотится чемерица — желто-зеленая, с цветком, похожим на глаз, без зрачка и века. Чемерица чаще всего прорастала в дубравах, и, прыгая по опавшим за зиму поблекшим листьям, ему казалось, что он скачет по спинам крыс. Недалеко находился элеватор для щебенки — перевернутый усеченный конус с черно-синими, испачканными глиной стенками. Недалеко от прогнивших уже подпор, о которые ударялись при загрузке кузова самосвалов, росла береза и заблудившаяся сосенка. На дне каменоломни обычно поблескивала дождевая вода с черным, как угольная пыль, илом. К конусу вела дорога, очень ровная и сравнительно прямая для такой местности.
Но долина эта вовсе не была такой заброшенной, как это казалось. Кроме рыбаков, разжигавших костры на берегах озерка, сюда — ближняя речка была соленой — спускались косули и овцы, и выгнанные хозяевами на месячную вольную пастьбу козы. Колокольчики нарушали тишину, становилось почти весело — конечно, если со стадом не было собак. Те часто гонялись за ним — ленивые, неповоротливые домашние псы, — он без труда уходил от них, и это придавало ему уверенности. Он делался таким самоуверенным, что даже позволял людям приблизиться. Обычно это были пастухи, и он их видел со всеми подробностями: пуговицы на рукавах, складки одежды, козырьки фуражек. Он подметил нечто очень важное: эти люди единственные в этой долине, переполненной всевозможной живностью — от птиц до сусликов, — ничего не боялись, держались непринужденно, были спокойны. И он старался быть спокойным, но все же только зимой осмелился спуститься к реке.
На одном берегу этой речки тянулись железнодорожная линия и лента шоссе, а на другом светились огни села. По ночам улицы казались ему лентами с нанизанными на них огненными шарами. Но он так и не добрался до них — река не замерзала, она была полна мазута. В отличие от бежавших в горах потоков вода в ней не превращалась в лед даже в самые большие холода. Менялись только деревья и свет между ними. Он становился синим. Деревья же стояли неподвижно, или слегка покачивались под тяжестью снега. Он знал все эти подробности потому, что избрал себе убежищем крошечную тополиную рощицу. Она была редкой, и если б за ним погнались, бежать было бы некуда, но среди прямых стволов деревьев было так голо, что никто из его врагов просто не смел сунуться туда. Лисицы не шли дальше тропинки. Там была наброшена на пень довольно неряшливо содранная телячья кожа. Голодные зверьки, позабыв осторожность, по ночам забегали туда полакомиться, и тогда из засады звучал выстрел. Заяц был благодарен этим выстрелам — они спасали его.
Раз он наткнулся на патрон с поржавевшим ободком. Понюхал красный картон (тот пах землей и гарью), не предполагая, что в нем может таиться смерть. Он не ожидал встретить ее на шоссе. Как-то ночью, убегая от света фар, заяц долго прыгал по обледеневшему асфальту — до самого поворота, за которым резко свернул в сторону. И в то же мгновенье что-то ударило его сзади, но не очень сильно, он только кувыркнулся. Наверное, все получилось не так, как было задумано, — он пришел в себя в канавке, далеко от этого места, и долго сидел там очумелый, а двое мужчин из остановившейся машины, удивленные, что его нет на шоссе, начали поиски.
— Нет его, — сказал тот, что был с фонарем.
— Не может быть, — возразил второй, — я же слышал удар — мы его разделали в лепешку.
Это ударилась о броню ястребиная нога.
Хотел он того или нет — эта нога была перед глазами каждую ночь и каждый день. Кость одинаково ярко блестела и при свете луны и на солнце — вертикальная, тонкая посередине, а сверху, там, где она была сломана, утолщенная, округлая. Сначала ему казалось, что, когда он бежит, что-то летит над ним в воздухе — то ли оса, то ли стрекоза или бабочка, все равно, — и он очень удивлялся, почему оно преследует его непрерывно, не поднимается ввысь. Ему хотелось отскочить в сторону, чтобы дать тому дорогу, спрятаться, провалиться сквозь землю, но ему ни разу не удалось избавиться от своего преследователя, и тот ни разу не изменил ему; заяц к нему привык. У этого чудища не было такой кожи и шерстки как у зайца, у него вообще их не было; оно не меняло своего цвета, зимой на нем не задерживался снег, но оно было вполне настоящим, и все, даже эта его несгибаемость, говорило о том, что его нельзя путать с остальным, что оно сопровождает и будет сопровождать зайца до конца. Оно напоминало ему высохший стебель на сожженном зноем пятачке земли.