– Деда сослали, да, после войны, – игнорируя потуги Валенка что-то смягчить и скрасить, как будто сам с собой разговаривая, Рузгас раздельно продолжал, – но мы всегда знали, кто мы, и что мы, и где наше место. Просто отец вот не дожил, а я сумел… вернулся.
– Хорошо. Хорошо, – сказал Игорь, ловя, как ему показалось, конец этой опасной нити, все ловко завершая, ставя точку, – семья – это отлично. Очень рад за вас.
И тут впервые за все время ненужной, тягостной и долгой встречи большое носорожье лицо Рузгаса осветила неподдельная, искренняя радость. Как будто солнечный лучик пробежал по желтой, металлической оправе его очков:
– О да, тут да… Жена осталась. Не поехала. Гражданство ей не дали, она русская, и мы развелись. Свободен, вы знаете, свободен совершенно, не должен никому и ничего уже семь лет…
Пожали руки у выхода на лестницу.
– Да, думаю, два дня на договор мне хватит, подъезжайте в пятницу подписывать…
И после этого Валенок долго стоял у окна в пустом общем кабинете и смотрел, как во дворе офиса таксист мудрил с толстыми жгутами проводов, спаявших аккумулятор прогретой желтой «волги» и безнадежно задубелого сизого «матиза». Нырял под капот то одной машины, то другой и что-то все время говорил, плел, обещал маленькой, промерзшей совсем уж, казалось, насмерть, девушке.
Игорь глядел во двор и думал, что ничего бы для него не изменилось в жизни, даже если бы и был у него каким-то волшебством и чудом синий, нездешний паспорт на имя Ігара, Ігара Яраслававіча. Потому что он, Игорь, должен. Должен. Отчаянно и безысходно. За то, что было. Было, было и никогда, наверное, уже не будет снова.
Это был, наверное, первый год работы у Запотоцкого. Игоря попросили равно в восемь утра быть у начальника цеха связи шахты «Распадская». Ехать с ночевкой очень не хотелось. Алка только что вылезла из долго послесессионного запоя, тогда еще она проделывала это самостоятельно, через таблетки и пару суток непрерывного стоянья на коленях в сортире или ванной, отпаиванья чаем, молоком и нового стоянья. Она была слабая, никакая, зато Запотоцкий кипел жизненной силой и пенился энергией. Генерал ходил по кабинету и, пальцами пощелкивая, как застоявшийся танцор-испанец, повторял: «Там люди в золоте купаются, по сто вагонов ежемесячно в Находку гонят… Как, говоришь, он вышел на тебя… “РИКТ” надоел?.. Отлично!»
– Ты поезжай, – сказала Алка, – поезжай. Даже и хорошо, переночуешь, с людьми поговоришь и сразу после обеда будешь дома.
– Ну да. Конечно.
– Сколько из Междуреченска езды?
– Часа четыре. Триста двадцать километров…
– Ну вот. Полдня, можно считать, украдешь…
И как-то Игорь успокоился. И вечер в Междуреченске показался своим и тихим, как в пионерском лагере, свободный час между ужином и отбоем. Советская серийная гостиница «Югус», стандартная пятиэтажка с новомодным длинным навесом над входом а ля «Хилтон» на улице 50 лет Комсомола. На противоположной стороне во всю длину асфальтового пятидесятилетия – узкий рукав парка с дорожками и клумбами и резкий, крутой спуск к реке Усе. Широкой, дружественной, летней. А на реке зеленый остров и скалы дикого, северного берега. С бобриком густого бора сверху и стаями сосен, вцепившихся корнями, как когтями, во впадины и выступы то там, то здесь внизу. Серое и голубое. До самого неба. Легкомысленного и бесцветного.
И, главное, машина под окном. Тот, первый «лансер». Сразу, с порога, с первого дня Игорю на шею повешенная Запотоцким ссуда. Триста сорок тысяч рублей. Эти деньги, что были больше его еще недавней годовой доцентской зарплаты. Нечто, тогда казавшееся безмерным и беспредельным, как ночь и духота. За них, зачем-то и почему-то вверенные, ночуя в «Югусе», он мог не беспокоиться. Машина стояла прямо под окном. В узком и длинном кармане перед крыльцом к боку сучки-гостиницы припали, как сосунки молочные носами, десятка полтора ею во всем Сибирском округе нагулянных ублюдков. Горбатых, плоских, тонких, толстых. Синих, зеленых и серебряных. И черный «лансер» Игоря – один из выводка.
И Валенок смотрел на него сверху из окна третьего этажа, и слышал в ухе спокойный голос Алки, и улыбался:
– Все хорошо. Настя была. Свежий батон приперла из универсама, еще горячий, и сливочное масло. Анжеро-Судженское. Жар батона буду тебе сохранять собственным телом, а вот масло, придется засунуть в холодильник…
А за полоской парка, за рекою, там, где ночь съела скалы и деревья, роились, словно ночные пчелы, огоньки. И клумбы пахли медом. Почти что счастье.
Тем удивительнее яркость и дикость сна, от которого ничего не осталось, кроме огня и ужаса. И звука упавшего балкона. Где, что? На столике в спартанском узком номере пищал и выл брелок сигналки. А контрапунктом ему был целый хор автомобильного нытья и визга за окном.
Среди внезапной какофонии, припав к стеклу, он ничего вначале не мог понять и разобрать. «Лансер» был цел. И рядом с ним, вокруг, не изменилось ничего за два часа вязкого, потного сна. Бордовая компактная «шестерка» справа, а слева длинный, приплюснутый серебряный металлик «марка II» с вареником скругленной задницы, высунутым на дорогу. Шестерка, как и два часа назад, молчала, а «марк» на пару с «лансером» орал, моргая всеми сразу фарами. Еще одна машина вспыхивала молниями чуть дальше, в середине спящего ряда. И ничего. Ничего в ряд вклинившегося, воткнувшегося, въехавшего. Да что за черт?
И тут Игорь его увидел. Явно нетрезвый человек в белой рубашке качался посреди проспекта Комсомола. Бодал башкою ночную пустоту и разводил руками сиреневый свет фонарей. А за ним, за его дальним, левым плечом белое соединилось с красным. Вот что упало, как оторвавшийся балкон хрущевки. На той стороне дороги «тойта премио» по самые свои передние колеса мордой вошла в багажник новенькой «октавии». Удар был такой силы, что праворучка еще метра полтора тащила по асфальту тонну европейского металла, пока не ткнулась в темную задницу старенькой «вектры». Несчастная эта «вектра» не в такт машинам здесь, у гостиницы, внизу, надрывно верещала и что-то кому-то телеграфировала фарами. Звала на помощь.
И не напрасно. Два полуодетых типа уже неслись скачками вниз по ступеням широкого крыльца «Югуса». В шизофреническом, неверном свете фонарей, среди парализующих, мозг выносящих вспышек аварийных габаритов Игорь увидел в руках того, который летел первым, биту. Блестящую бейсбольную кувалду. И понял: сейчас случится самое ужасное. У него прямо на глазах убьют человека, пьяного идиота, разом разбившего три тачки. Свою и две чужие.
Но он не дался. С поразительной, необъяснимой ловкостью эта бессмысленно и тупо еще минуту тому назад качавшаяся посреди дороги тень, нырнула под ноги свирепо набегавших, и начала кататься между ними, отчего посыпавшиеся сверху жестокие удары ложились как попало, руки, ноги, плечи, а головы и не было как будто бы у извивающегося, дробящегося, сворачивавшегося и разворачивавшегося на асфальте ужика с белой приметной отметиной. Игорь почувствовал неудержимый, неумолимый приступ тошноты, кинулся в узкий пенал сортира и там, как Алка, рухнул на колени перед холодной белой вазой.
Когда с мокрым от ледяной воды лицом, с испариной, с дрожащими руками Валенок снова подошел к окну, внизу, на месте боя уже были местные менты. Неместные, два гостя «Югуса», лежали на земле с наручниками на запястьях, а негодяй в разорванной белой рубахе шатался между ними, глумливо скалился, самодовольно то вскидывая над головой, то упуская трофейное орудие убийства. Биту.
– Пидора! – орал он на всю улицу, затихшую, переставшую дико визжать и вспыхивать, лишь только дрожавшую тихонечко, нежно двоившуюся от едва-едва начавшегося смешения сирени фонарей с рассветным серебром. – Пидора!
Игорь свалился на кровать, закрыл лицо руками и попытался разъединить в сознанье день и ночь. Реку с зеленым островом, серые скалы с птицами-деревьями, все то, что он любил во снах и наяву, отрезать от крови, железа и людей, которых не хотел ни знать, ни понимать, ни видеть. Пытался и не мог. Не мог, потому что с некоторых пор, с какого-то проклятого момента любимое и ненавистное стали неразделимы.
Примерно месяц спустя после очередного ТО механик показал Валенку отметину на заднем бампере. Что-то, какой-то кусочек стекла или металла, перелетев дорогу в ту междуреченскую ночь, рикошетом прошелся, чиркнул справа в самом низу.
– Да чепуха, пластмасска, что ей станется? – сказал механик.
И Игорь согласился. Ничего.
Не то чтобы не пить. Не пахнуть старался Игорь. Вообще. Но особенно, принципиально, как мусульманин из Прокопьевска, Усят и Барачат, избегал любого соприкосновенья с алкоголем, когда Алка держалась. Однако в этот корпоративный новогодний праздник принял немного. Никакой отговорки не мог придумать, все видели и знали, что на работу Валенок приехал на такси. С утра оставил «лансер» на станции менять лобовое, расколотое еще в конце октября, по первом снежку, посыпанному плохо просеянным песочком. Камень со встречной. Больше месяца, после того как заявился в страховую, ждал новое, и вот теперь очень не хотелось с этими длинными гуляньями так и кататься с дурацким крестом трещин до середины января. Есть очередь на двадцать пятое – согласился на двадцать пятое.
– Вот молодец, – поздравил Запотоцкий, по-своему, как надо, интерпретировав известие о том, что Игорь без колес, – сегодня у меня все будете в отделе продаж друг с другом пить на брудершафт. Крепить командный дух, а то что-то ослаб, такое ощущение. Не дело.
– Я с Игорем Ярославовичем всегда… – быстро сказал Бобок, Борис Евгеньевич Гусаков, и даже посмотрел шефу в прямо глаза. Чего не делал никогда, но тут вопрос был жизни и смерти.
И Запотоцкий ухмыльнулся:
– Борис Евгеньевич, – с ласковым недоумением пожал плечами, – а как же Андрей Андреевич, с ним тоже надо целоваться иногда, по-русски, троекратно, по-мужски. Мы же не немцы тут какие-нибудь. Все свои…