Все это было. Мне же или везло на встречи с хорошими людьми, или я не очень разбирался в людях. Но сохранилось в памяти больше хорошее, светлое.
Очень хорошо помню начальника механического цеха господина Ганемана, начальника электроцеха Краузе, мастера чугунолитейного цеха Циммермана. Все они относились ко мне и другим рабочим просто и доброжелательно.
После бесед с мастерами и рабочими меня все больше тянуло на завод, туда, где из руды плавился чугун, варилась сталь, изготовляли листовое железо, трубы, проволоку и другую промышленную продукцию. Своим тогда еще незрелым умом я понял, что именно там, на заводе, творится главное дело, ради которого существует и заводская администрация, и контора, и почта, и бухгалтерия.
Знакомые мастера, их помощники, рабочие одобрили мое намерение.
ЗАВОДСКИЕ ТРОПЫ
И вот я на заводе. Работаю помощником машиниста на водокачке. Она находилась примерно в четырех километрах от завода, на берегу большого пруда. Отсюда вода подавалась в заводские резервуары, а затем уже шла на охлаждение доменных печей и на другие заводские нужды.
Работать приходилось посменно: неделю — днем и неделю — ночью. Дневная смена начиналась в семь часов утра, поэтому вставать приходилось очень рано. Дорога до водокачки мне была не в тягость и только приободряла. Труднее было пожилым рабочим. О том, чтобы организовать подвоз рабочих (а некоторые из них жили далеко), никто и не помышлял.
Моим непосредственным начальником был машинист поляк пан Сгожельских. Он показал мне машинное отделение, где стояли два больших паровых насоса, и спросил, приходилось ли мне когда-либо иметь дело с машинами. Я ответил, что бывал во всех заводских цехах, видел всякие машины: и паровые, и электрические.
— Смотри и учись, — назидательно сказал он. — Машина вежливое обращение любит. Вот хотя бы эти насосы. Только недогляди — враз разлетятся.
— Как это «разлетятся»? — возразил я. — Они ведь железные.
— Вот и видно, что ты ничего еще в этом деле не понимаешь. — Пан Сгожельских даже поморщился. — Такая сильная машина требует ровной и большой нагрузки. А если будет потеряна тяжесть всасывания — а это и есть ее нагрузка, — тогда что? — Он испытующе посмотрел на меня, подождал, не отвечу ли я. Но я молчал.
— Тогда, — продолжал он и, понизив голос и наклонившись к моему уху, чуть ли не шепотом закончил: — Тогда, брат, она сама себя разнесет и нас с тобой еще прихватит.
Он терпеливо и внимательно объяснил мне, что и как надо делать, и больше всего велел следить за водомерным стеклом и манометром, а также за всасывающими трубами. После этого требовательно добивался точного соблюдения своих указаний и сильно ругался по-русски и по-польски, если что-либо делалось не так.
Я быстро освоился со своими обязанностями, полюбил машины, постоянно держал их в образцовой чистоте. Это нравилось пану Сгожельских, но вначале он все же боялся оставлять меня одного и ревниво следил за каждым моим движением. Однако я понимал всю важность и ответственность нашей работы. «Случись у нас какая-либо оплошность, — думал я, — и весь завод останется без воды. Что тогда будет с домнами, с другими цехами?»
Начальник перестал меня опекать, оставлял меня на время одного, а сам шел отдыхать. Отпускал и меня; особенно передышка требовалась в ночную смену, когда дежурить было трудно: ведь наша рабочая вахта продолжалась 12 часов.
Несколько месяцев работы на водокачке сроднили меня не только с машинами, но и с товарищами по работе, со всем окружающим. Крепко подружился я с кочегарами, обслуживающими топки котлов, питающих паром наши насосы. Я часто заходил в котельную, хорошо знал все оборудование: три котла, из которых один постоянно находился в резерве или в ремонте.
Работа у кочегаров была трудной. Они, как и мы, работали по двенадцать часов, но их некому было подменить. У топок было неимоверно жарко. Кочегар истекал потом, а к концу вахты буквально валился с ног. Чтобы хоть как-нибудь облегчить свое положение, он снимал рубаху и мочил ее в холодной воде. Иногда работал без рубахи, периодически обливаясь водой.
Во время дежурства, когда машины работали исправно, я спускался на десять — пятнадцать минут в котельную и сменял кочегара у топки. Пока я шуровал уголь, кочегар имел возможность хоть немного передохнуть. Так продолжалось довольно долго, пока мой пан-начальник не засек меня. Он назвал мое поведение преступным, и я вынужден был внутренне согласиться с ним, так как из-за этой моей сердобольности чуть-чуть не случилось несчастье.
Произошло это в ночную смену. В середине ночи пан Сгожельских, дав мне очередной наказ, пошел немного вздремнуть. Осмотрев машины и убедившись, что все в порядке, я воспользовался отсутствием начальника и решил помочь своему товарищу — кочегару. В мое отсутствие что-то случилось с одним двигателем, и чуткое ухо машиниста быстро уловило это. Кинувшись в машинное отделение, он застал машины беспризорными. Устранив неполадки, он отправился искать меня.
Помню, влетел взбешенный пан Сгожельских в кочегарку и набросился на кочегара.
— Пся крев! — кричал он. — Вот они, на месте преступления. У тебя голова есть, ты почему парня с работы сманиваешь? Ты разве не знаешь, что может быть от этого?
Потом, путая польские и русские ругательства, он обрушился и на меня:
— Ты что, завод загубить хочешь, меня? Марш отсюда!
Я стремглав побежал в машинное. Долго меня мучили угрызения совести: бросил доверенные мне машины на произвол судьбы, могли произойти страшные вещи; мое воображение рисовало взорванные машины, разрушенную водокачку, погибшего от взрыва пана Сгожельских.
— Простите меня, пан Сгожельских, — говорил я. — Этого больше не повторится.
Но он и сам видел мои переживания.
— Смотри, чтобы это было в последний раз, — ответил он сурово. Но потом все же смягчился и уже совсем другим тоном объяснил мне, чем все это грозило заводу.
Вскоре меня перевели в электротехнический цех. Но и после этого я не забывал пана Сгожельских.
В электротехническом цехе все было для меня ново и интересно. Пришлось расспрашивать, читать книжки, до многого доходить своим умом. Работа здесь была еще более ответственной, чем у паровых насосов. Чуть оплошай — и электрический ток может убить наповал. Случись где-либо неполадки — останутся без света цехи, остановится весь завод.
Заметив мою любознательность, старшие старались помочь мне.
Основным моим занятием в электроцехе была слесарная работа, но я интересовался устройством динамомашин, электрических моторов и различных электроприборов, разновидностью электрокабелей, ремонтом электропроводки, изоляционными материалами, всякими новыми для меня терминами и понятиями, связанными с электричеством. Мне захотелось узнать побольше о жизни великих физиков и их открытиях в области электричества. Вскоре я уже знал кое-что о Фарадее, Ампере, Вольте, Оме, Эдисоне, Яблочкове, Ладыгине, Ленце, Якоби и других иностранных и русских ученых, внесших огромный вклад в науку об электричестве.
По просьбе монтеров я выполнял простейшие работы: сращивал провода, менял перегоревшие электролампы, ремонтировал электропатроны и выключатели, а иногда вместе с ними участвовал и в более сложном деле: помогал инженеру ремонтировать тот или иной электромотор. И хотя мне доверяли при этом лишь самое простое: относить или подносить части, зачищать контакты, стирать грязь и пыль, я был доволен и этим. Все это открывало передо мной целую область знаний, о которой я раньше не имел никакого представления.
Я готов был проводить в цехе дни и ночи — так было мне все здесь интересно. И не только здесь. Я уже не мог жить без книг, без друзей. Их радости и беды становились все более и более близкими мне.
Пестрота национального и возрастного состава рабочих, разница в квалификации мешали сплочению их в единую семью, крепко связанную классовыми узами.
Жили рабочие со своими семьями в бараках, в крестьянских хатах, в заводском поселке, который назывался колонией. Первая, старая колония была полностью заселена рабочими и служащими, а вторая только строилась и заселялась по мере ввода в строй отдельных домов.
Бараки располагались в стороне от колоний. Были они какие-то приземистые, серые, мрачные. Чернорабочие и временно работающие поденщики жили здесь большими артелями, теснились семья к семье, спали вповалку на нарах.
Никаких учреждений культуры: ни школ, ни клубов, ни тем более театров — не было, и не только в барачных поселениях, но и в колониях. Единственным местом притяжения людей была казенная винная лавка — монополька, находившаяся в селе Васильевка. В дни получек и особенно в праздники здесь устраивались дикие попойки. Пили чаще всего с горя, с беспросветной своей нужды, на которую тяжко было глядеть.
Заводские рабочие резко отличались по своему заработку и жилищным условиям от сезонных строительных рабочих, чаще всего вчерашних крестьян или отходников. Между ними нередко возникали стычки, которые во время попоек переходили в большие кулачные побоища. При этом попадало и случайным прохожим, просто подвернувшимся под горячую руку.
Вспоминается один смешной и в то же время дикий случай. Мы, группа молодых рабочих, шли из Васильевки в старую колонию. По дороге наткнулись на такую сцену. Наш старенький литейщик, малюсенький, сморщенный дядя Осип, полупьяный и с синяком под глазом, сидел верхом на животе огромного пьяного мужика-отходника, не то каменщика, не то печника из строительных рабочих. Не в силах уже действовать каким-либо иным образом, он наматывал на палку волосы из бороды своей жертвы и, откидываясь всем телом назад, вырывал их с корнем. Тот, не сопротивлялся, лишь тихо постанывал. Едва развели мы этих пьяных обессилевших драчунов.
Все эти дикие нравы порождались мрачной действительностью, тяжелой, беспросветной жизнью, поголовным бескультурьем трудового народа. Насаждая монопольки и крупно наживаясь на спаивании населения, царское правительство ничего не делало для просвещения рабочих и крестьян. Никто и думать не хотел о каких-либо культурных развлечениях для них.