Я надел штаны и рубаху, и он повел меня в другое помещение. На помосте, устроенном из довольно толстых досок, стоял тонкий железный шест и рядом с ним скамейка. Он велел мне стать на нее. Быстро и ловко зацепив надетое на меня приспособление за какой-то совершенно незаметный выступ на шесте, он сказал:
— Я буду сейчас говорить всякие слова, а ты постепенно «засыпай».
Он начал размахивать руками, что-то говорить; я, закрыв глаза, стал «засыпать». В это время раздались какие-то выстрелы, потом хохот, но я уже «ничего не слышал»: я «уснул».
После этого «господин циркач» развел в стороны мои руки, наклонил мое тело перпендикулярно шесту. Со стороны, видимо, казалось, что я вишу, ни на что не опираясь. Затем он «разгипнотизировал» меня и медленно поставил на ноги.
Прорепетировав со мной все это несколько раз, он одобрительно посмотрел на меня и весело сказал:
— Вот так и будем делать во время представления. А теперь давай займемся еще одним номером.
Теперь он надел на меня медвежью шкуру со страшной медвежьей мордой и учил ходить на четвереньках, вставать на дыбы, откликаться на различные команды, смешить народ. После этого номера мне надо было незаметно появиться среди публики и, когда он начнет вызывать желающих загипнотизироваться, выйти на помост. Я согласился все это проделать.
Дав мне в задаток несколько копеек, он пообещал остальные деньги заплатить после представления.
В день представления на знакомую поляну, где расположился балаган, повалил народ. Я тоже побежал туда, но и виду не подал о нашем замысле, нарочно расспрашивал знакомых, что там будет.
— Ишь чего захотел — раньше времени все узнать, — говорили некоторые. — Вот подожди — увидим.
Незаметно я прошмыгнул за цирковой балаган. На импровизированной сцене честно выполнил все, что от меня требовалось: в медвежьей шкуре ревел, вставал на задние лапы, плясал под губную гармошку. Все весело смеялись, а меня так и подмывало скинуть эту шкуру и выкинуть перед зрителями какое-нибудь замысловатое коленце — просто так, от себя.
Затем незаметно я проник в толпу. Но, увлекшись, забыл, что я должен сам вызваться и выйти на подмостки. Но хозяин увидел меня в толпе и, как будто мы с ним никогда не виделись, обратился ко мне:
— Эй, мальчик в зеленой рубахе, может быть, ты хочешь испытать счастье?
Те, кто были рядом со мной, весело заулыбались, стали подталкивать меня:
— Иди, иди, Клим! Нечего бояться. Валяй!
Получилось даже лучше, чем было задумано. Подталкиваемый знакомыми ребятами, я взошел на подмостки. Вначале я «заснул», потом повторял все, что мне «внушал» «гипнотизер». В заключение меня взяли на руки два цирковых артиста и поднесли к шесту, обвили мою руку вокруг него, и я «повис» в воздухе, а затем оказался и совсем в горизонтальном положении.
Зрители долго восхищались «чудесами» и не давали мне прохода, расспрашивая, как это я ничего не чувствовал, когда со мной творилось такое. Разумеется, я никому не выдал тайну и «удивлялся» не меньше их — неужели это было со мной на самом деле, уж не врут ли?
После, когда я уже играл в самодеятельном театре, я рассказал товарищам про этот случай, и мы долго смеялись над этой забавной историей. Когда же мне удавалась та или иная роль, ребята подшучивали:
— А что ему, Климу? Он и медведем стать может!
Участие в театральном кружке и в любительских спектаклях развивало нас, молодых рабочих, расширяло наши познания, приучало ценить силу и яркость мысли, живого слова, находить пути к сердцам людей. Все это пригодилось нам в нашей дальнейшей идейной закалке и в проведении агитационной работы среди заводских рабочих, в общении с населением, в политической борьбе против царских жандармов и полицейских ищеек, когда надо было перехитрить и обмануть врага.
Не знаю, как для других моих товарищей, а для меня особое значение имело общение в кружке и вне его с учителями, передовыми рабочими, заводскими служащими. У них я почерпнул очень многое, и не только знания, но и навыки внешней культуры, умение за позой и одеждой человека видеть его ум, сердечность и другие человеческие качества.
Между прочим хочется сказать, что участие в любительских спектаклях и постоянное общение с учителями и с нашими зрителями — рабочей массой столкнули меня и с той стороной жизни, с которой мне до сих пор не доводилось встречаться. Я имею в виду знакомство с одним из представителей заводской полиции — приставом Грековым. Оно сыграло в моей жизни исключительную роль, и я расскажу об этом в следующей главе.
ВСТРЕЧА С ПРИСТАВОМ
Обычно мы, небольшая группа рабочих завода ДЮМО, встречались в школе, где работал С. М. Рыжков, или в новой заводской школе, где занимался наш драматический кружок. Нередко мы засиживались за полночь за чтением какой-нибудь новой пьесы или слушая устные рассказы кого-либо из учителей о жизни писателей и знаменитых артистов. Часто на этих сборах мы обменивались различными новостями, впечатлениями о прочитанных книгах. Учителя расспрашивали нас о заводской жизни, а мы их — обо всем, что интересовало наши любознательные души. Иногда учителя приглашали нас на школьные вечера, новогодние праздники.
Участие в любительских спектаклях и импровизированных вечерах отдыха, где были и песни, и танцы, и декламация, еще больше сблизило нас. Время от времени кто-либо из учителей приглашал нас на чашку чая. Туда приходили другие учителя, и мы долго и интересно беседовали на разные темы. Очень часто заходила речь о заводских делах и о различных событиях, происходивших в стране. Мне казалось, что учителя не случайно рассказывают нам об этом, а для того, чтобы мы передали все это другим — своим заводским товарищам. Время стерло из памяти фамилии и имена многих из них, но до сих пор как живые проходят передо мной веселый учитель и лихой танцор Гаврило Фесенко и молоденькая, задорная, совсем еще юная учительница Анна Романовна Шустова. Они были обычно душой любой дружеской вечеринки.
Учительские коллективы Васильевской и заводской школ и молодежь, общавшаяся с ними, видимо, давно привлекали внимание полиции, но я как-то не догадывался тогда об этом. Не вызывали у меня никаких размышлений и посещения школьной библиотеки местным городовым. Он входил без стука, переминался с ноги на ногу, поеживался и, обращаясь к Семену Мартыновичу, смущенно говорил:
— Не найдется ли у вас чего почитать, ну… чтобы поинтереснее?
Затем он уходил и через какое-то время вновь входил без предупреждения и просил «переменить книжечку»: оказывается, уже «читал» раньше взятую книгу или в ней было мало картинок. Семен Мартынович усмехался и давал городовому новую книжку. Вслух эти визиты он не комментировал, а я по своей юношеской наивности не придавал им никакого значения и вообще относился к полиции как к чему-то неизбежному, призванному следить за порядком, задерживать буянов и отводить их в участок. Но вскоре случай свел меня с полицией лицом к лицу, и это событие явилось в какой-то мере поворотным в моей жизни.
Однажды во время летних каникул мы, группа молодежи, шли к школе, на репетицию. Были тут и заводские ребята, и некоторые парни из семей «дворовых» — работников поместья Алчевского, которых, как я уже отмечал, местные жители в шутку называли дворянами. Проходя мимо почтово-телеграфной конторы, мы поздоровались со знакомым почтмейстером и членами его семьи, расположившимися на террасе, примыкавшей к служебному помещению. Возвращаясь вскоре из школы, мы, естественно, прошли мимо, даже не взглянув в сторону отдыхавшей компании, чтобы не быть назойливыми. Однако за этот срок там, на террасе, появилось новое лицо, и его глубоко оскорбила и возмутила наша «непочтительность». Это был полицейский пристав Греков. Мы еще не знали его в лицо, так как он сравнительно недавно появился в наших местах. Он грозно выкрикнул какие-то ругательства и, поскольку из всей группы молодежи один я не обратил на это никакого внимания, обрушил весь свой гнев на мою, видимо показавшуюся ему особенно независимой, персону.
— Эй, ты, — закричал он еще более зычно, — остановись!
Остановились мы все сразу, так как никто не знал, к кому, собственно, относился этот окрик. Соскочивший со ступенек Греков уже бежал к нам и, ворвавшись в нашу группу, потянулся прямо ко мне. Он схватил меня за пиджак и рубаху у самого ворота. Рябое лицо его налилось кровью.
— Ты почему, мерзавец, не поздоровался?
Я попытался вырваться из его цепких рук и насколько мог спокойно произнес:
— Кто вы такой? Я вас впервые вижу.
Эти слова, наверное, еще больше подлили масла в огонь: как это так, какой-то сосунок не знает свое начальство, не знает Грекова! И он рванул меня к себе, намереваясь расправиться со мной по всем правилам зубодробительного искусства.
Я вовсе не собирался давать себя в обиду. Схватив его за воротник, я в свою очередь рванул обидчика. Тогда Греков стал кричать и звать на помощь полицию. Из-за угла почтово-телеграфной конторы выскочили двое полицейских. Увидев их, пристав приказал:
— Взять этого мерзавца и отвести в полицию. В подвал!
Полицейские дружно набросились на меня, скрутили мне руки, пустили в ход кулаки. Греков также несколько раз ткнул меня кулаком в шею. Вырвав одну руку, я хотел отплатить ему тем же, но полицейские схватили меня, заломили руки за спину и чуть не волоком потащили в заводское полицейское управление. За углом, скрывшись от глаз толпы, они основательно меня избили, а затем привели в околоток.
Вскоре меня увели в какой-то подвал и втолкнули в крохотную клетушку, куда едва проникал свет через маленькое подвальное оконце. В чуланчике было голо и пусто, лишь у стены стояла узкая скамейка. Привыкнув к полутьме и оглядевшись, я присел на скамью и стал ждать, что меня вызовут и наконец-то объяснят, в чем дело. Но никто за мной не пришел, и я до утра просидел, так и не сомкнув глаз.
Все во мне кипело: за что, думалось мне, схватили меня эти полицейские грубияны, что я сделал плохого, в чем провинился, как же можно чинить такой произвол, попирать человеческое достоинство! Хотелось расшвырять по кирпичику этот душный подвал, ответить обидой на обиду, пожаловаться на допущенную несправедливость. Однако я совсем не представлял, кому можно пожаловаться.