— Забежал проститься, — заявил он. — Уезжаю в Луганск. Вот подыщу там другую работу, потом вернусь сюда и оформлю расчет.
— Ну, а если не найдешь, — спросил я, — как же дальше жить будешь? Смотри, безработных сколько!
— Поищу работу в другом месте, — с какой-то напускной беспечностью ответил он и стал собираться. — Ну, будьте здоровы! Надоело все, кончать надо с такой жизнью.
Мы пытались задержать его, приглашали попить с нами чаю, но он ушел. Я почувствовал, что с Григорием творится что-то неладное, и предложил Степану Минаеву пойти на станцию, так как до отхода поезда оставалось еще минут сорок — сорок пять. Он согласился.
На вокзале мы нашли Григория у буфетной стойки. Перед ним стоял графинчик с водкой и наполненная рюмка. Он удивленно посмотрел на нас и спросил, зачем мы пришли.
— Товарища одного решили встретить, — неуклюже соврал Степан.
— Ну, ладно, шут с вами, — сказал он добродушно, почувствовав обман. — Давайте лучше выпьем на прощание.
Я отказался, а Минаев стал просить у буфетчика еще одну рюмку. Тем временем я узнал у дежурного, что поезд по каким-то причинам опаздывает более чем на час, и потихоньку сказал об этом Степану. Мы незаметно покинули вокзал и поспешили к брату Гаплевского, чтобы тот уговорил Григория вернуться домой.
У Гаплевских мы застали гулянку — отмечался день рождения малолетнего сына. Мы сообщили хозяину о своих подозрениях, но он лишь отмахнулся от нас и пьяным голосом пригласил нас к столу.
— Ничего с ним не случится, — сказал он. — Не маленький. Лучше выпейте по рюмочке, такой у нас сегодня день…
Мы остались. Но из головы не выходила мысль о Григории.
Я все порывался убедить хозяина пойти на вокзал, он же не хотел ничего слышать. И вот случилось страшное: через некоторое время прибежал фельдшер и с дрожью в голосе сообщил, что Григорий бросился под поезд и сейчас находится в больнице в безнадежном состоянии.
— Он все время спрашивает господина Ворошилова, — добавил фельдшер.
Мы со Степаном поспешили в больницу. Григорий, весь в бинтах, что-то говорил, но мы ничего не сумели разобрать. Вскоре он скончался. Это была ужасная смерть. Я был растерян и подавлен. Всю жизнь я жалел, что мы оставили Григория одного. Кто знает, может быть, нам и удалось бы уберечь его от этого рокового шага…
Извилистыми были тропы, по которым шли мы, молодые. Одних они заводили в безнадежные тупики, других выводили на широкую и прямую дорогу. Среди первых оказывались те, кто отбивался от общей массы, пытался бороться с трудностями в одиночку. Закалялись те, кто примыкал к нерушимому рабочему братству и шел с ним в едином строю.
Меня, как и многих других, подхватила общая волна рабочего движения, и в этом — мое счастье.
СКИТАНИЯ БЕЗРАБОТНОГО
Это случилось в самом конце прошлого столетия, накануне вступления России в новый, XX век. В то время на нашу страну надвигался острый экономический кризис, который в полной мере проявился несколько позднее — в 1900—1903 годы. Я и мои товарищи — рабочие, естественно, ничего не знали об этом, но и до нас доходили сведения о закрытии некоторых заводов и шахт в прилегающей округе. Толпы безработных у ворот нашего завода росли.
И вот та же участь постигла и меня. Пристав Греков не забыл своего обещания расправиться со мной. После инцидента с требованием вентиляции, когда меня объявили зачинщиком «крановщичьей забастовки», ему представился удобный случай. И он его не упустил.
Меня уволили и внесли в «черный список». Начались скитания в поисках работы. Мне довелось испытать всю горечь нищенского существования. При этом нередко было так тяжело, что терялась всякая надежда на лучшее, а порой не хотелось видеть и белый свет.
Следует сказать, что завод ДЮМО был в то время как бы островком в бушующем океане экономического кризиса. Здесь продолжали плавить чугун и сталь, выпускать разносортный прокат, хотя повсюду производство свертывалось. Правда, в отличие от предыдущих лет продукция не находила сбыта. Росли груды чугунных отливок и металлических изделий — рельсов, балок, швеллеров, углового и круглого проката. Но рабочих не увольняли, и именно поэтому здесь не чувствовались в полной мере те бедствия, которые уже катились по всей России.
Это странное в условиях экономического спада явление было связано с именем А. К. Алчевского. Но его бесплодные попытки противостоять стихии кризиса и, видимо, в какой-то мере облегчить положение рабочих кончились для него трагически.
Ходили слухи, что Алчевский решил обратиться к самому царю, Николаю II, и с этой целью выехал в Петербург. Рассказывали, что там он имел беседу с министром финансов Витте. Этот царедворец докладывал его величеству о просьбе Алчевского — выделить ему кредит на крупную сумму в несколько миллионов рублей. Николай II якобы разрешил ассигнование лишь трети этой суммы, но это не устраивало Алчевского. Он попросил Витте еще раз обратиться к царю, с более вескими обоснованиями его просьбы, но царь ответил решительным отказом.
Это было крушением надежд, и Алчевский, выехав в мае 1901 года из Петербурга, в пути бросился под колеса поезда. В память об этом человеке железнодорожную станцию Юрьевка и раскинувшийся вокруг нее город долго называли Алчевском.
Крах банка Алчевского до основания потряс Донецко-Юрьевское металлургическое общество: его акции при номинальной цене 250 рублей упали до 50 рублей. Напуганное этим, «Общее собрание кредиторов» в Петербурге учредило специальную администрацию по делам завода и поручило ей вывести предприятие из тяжелого положения и поправить его финансовые дела. Но, как и следовало ожидать, новое руководство постаралось восстановить финансовые потери прежде всего за счет рабочих: с завода ДЮМО была уволена значительная часть рабочих, почти наполовину снижена заработная плата, оставшимся увеличены штрафы; были ликвидированы и те жалкие пособия, которые выплачивались рабочим в случае их увечья.
О крахе Алчевского В. И. Ленин писал как о факте, подтверждающем централизацию и концентрацию капитализма в России, поглощение крупными монополиями более мелких предприятий, непримиримость общественного характера производства и частной формы присвоения продуктов общественного труда.
«Уроки кризиса, разоблачающего всю нелепость подчинения общественного производства частной собственности, так назидательны, что теперь и буржуазная печать требует усиления надзора — напр., над банками, — отмечал В. И. Ленин в газете «Искра» в августе 1901 года. — Но никакой надзор не помешает капиталистам основать во время оживления такие предприятия, которые неминуемо потом банкротятся. Алчевский, бывший основателем обанкротившихся земельного и торгового банков в Харькове, доставал себе правдами и неправдами миллионы рублей для основания и поддержки горнопромышленных предприятий, суливших золотые горы. И заминка в промышленности погубила эти банки и горные предприятия (Донецко-Юрьевское общество). Но что означает эта «гибель» предприятий в капиталистическом обществе? Это означает, что слабые капиталисты, капиталисты «второй величины», вытесняются более солидными миллионерами»[12].
Обо всем этом я узнал, разумеется, значительно позднее. Тогда же я был еще очень далек от понимания глубинных процессов развития капитализма и всех раздирающих его противоречий.
Передо мной, как и перед многими, оказавшимися без работы, вставал вопрос: что делать, как быть? Ведь у нас не только отняли возможность трудиться для пропитания самих себя и своих близких, но и лишили нас возможности быть в кругу семьи: надо было подаваться в другие места в поисках хотя бы случайной и временной работы. Мне было очень тяжело, но я успокаивал себя тем, что у других условия складывались еще хуже.
К тому времени вышла замуж и вторая моя сестра. На моем иждивении находилась одна лишь матушка. Она привыкла к трудной, полуголодной жизни, бралась за любую работу и могла еще прокормить себя. Кроме того, была еще надежда, что скоро вернется и отец (он искал где-то лучшей доли). В крайнем случае мама могла по очереди жить у своих дочерей. Однако все это мало утешало: надо было как-то выжить, чтобы не умереть с голоду.
Сознательно избегаю слова «нищенствовать». Побираться тогда было совершенно бессмысленно; попрошайничество как-то само по себе исчезло: ведь в положении нищих оказался весь трудовой народ и помощи ждать было неоткуда. И только в семье Семена Мартыновича Рыжкова со мной делились подлинно по-братски. Семен Мартынович получал мизерную зарплату и жил со своей многочисленной семьей, что называется, перебиваясь с хлеба на воду. Но он никогда не жаловался на свое полуголодное существование. Зная положение его семьи, я старался заглядывать к нему лишь когда мне было особенно невмоготу. Мой учитель и друг поддерживал во мне бодрость, убеждал, что вскоре станет лучше, угощал чем мог. Все это действительно помогало мне. Однако я понимал, что придется мне покинуть насиженные места и податься в дальние поиски.
Вначале я попытался поискать счастья в соседнем Луганске, где у меня были знакомые и друзья. Но бывшие дюмовцы, по разным причинам перебравшиеся на луганские предприятия, при самом искреннем расположении ко мне, не могли ничем мне помочь: везде сокращалось производство, шли увольнения.
Пробродив с неделю по Луганску, я отправился скитаться по разным городам Украины. Денег у меня, конечно, не было, и я жил только благодаря поддержке друзей. Не чрезмерно обременять их не позволяла мне моя совесть, и потому в городах я не задерживался.
Побывал в Екатеринославе, Александровске (ныне Запорожье), Харькове, Ростове-на-Дону и многих других городах и поселках. Пробирался «зайцем» в товарняках, на тормозных площадках, на крышах вагонов. Если же это не удавалось, шагал по шпалам или пыльному проселку, ночевал под какой-нибудь раскидистой вербой или тополем, а зимой — в сараях, на сеновалах, в любом случайном жилье, куда пускали сердобольные хозяева.