Однажды — это было в Донбассе, недалеко от станции Дружковка, — я забрел на окраину поселка и вышел к развалинам кирпичного завода. На ровном месте высоко возвышалась заводская труба, и я подумал, что, должно быть, с нее видно далеко вокруг. Потом, незаметно оказавшись у трубы, я по наземному вскрытому дымоходу дошел до ее основания и попал внутрь; отсюда вверху виднелось небольшое отверстие и кусочек такого синего неба, какого мне не приходилось видеть никогда. Здесь же заметил скобы, по которым можно было подняться вверх и спуститься обратно. И как-то вдруг в моей молодой и отчаянной голове возникла дерзкая мысль — подняться на трубу и оглядеть оттуда всю окрестность: наверное, подумалось, хорошо там!
И вот, перехватывая руками скобки, я стал подниматься все выше и выше, пока не добрался до верхнего обреза трубы. Отсюда действительно открывалось прекрасное зрелище: бескрайняя степь, поля и холмы простирались до горизонта. В темно-зеленой лощинке, словно оброненная кем-то голубая лента, извивалась небольшая речушка. Недалеко от нее в тени садочков белели хаты неизвестного мне села, а чуть подальше паслось стадо коров. И я вспомнил свои мальчишеские, пастушеские годы. Стало немного грустно от этих воспоминаний. Потом я вновь оживился, когда увидел вдалеке пыльную дорогу и повозку на ней, за которой резво бежал совсем еще маленький жеребенок. Не хотелось отрывать глаз от этих милых и родных картин, но надо было спускаться.
Еще и еще раз окинув взором бескрайний простор, я заглянул и во внутрь трубы, но там чернел лишь непроглядный мрак. Мне стало страшновато. Нащупывая ногами скобы, я начал осторожно спускаться. Вдруг сердце мое словно оборвалось: нога не ощутила опоры, а рука соскользнула со скобы, и я полетел в пропасть. Но тут же вновь каким-то чудом я успел зацепиться за скобу и повис на ней. Руки мои судорожно сжимали железный прут, голова болела, а ноги никак не могли ни во что упереться. «Ну, пропал, пропал», — стучало в голове. Не знаю, сколько времени пробыл я в таком буквально подвешенном положении: секунды показались вечностью. Наконец я нащупал скобы и мало-помалу спустился вниз.
Ноги дрожали, во рту пересохло, сердце билось тяжело, учащенно. Я побрел к селу, которое видел со злополучной трубы. Там оказались приветливые, добрые люди. Они напоили меня молоком, не пожалели горбушки хлеба. Через некоторое время я уже беспечно спал на соломе в сенях, чтобы назавтра вновь продолжать свои странствования.
Вспоминается и еще один случай, едва не стоивший мне жизни. Это произошло в Екатеринославе. Здесь также было много безработных. Я встретил знакомого рабочего, с которым вместе когда-то работал на заводе ДЮМО. Он пригласил меня к себе домой, накормил и обещал помочь. Вскоре он сообщил, что нашел одно место.
Однако на второй день мой знакомый с огорчением передал мне ответ администрации: принять на работу меня не могут, так как место было обещано другому лицу. Но, как мы вскоре выяснили, дело было куда хуже: мое имя числилось в «черном списке» и в этом городе. Искать работу здесь было бесполезно.
В расстроенных чувствах бродил я по Екатеринославу, красивому и большому городу, расположенному вдоль берега величественного Днепра. Я все еще надеялся, что, может быть, устроюсь в какой-нибудь крохотной мастерской, куда мог не попасть «черный список», пусть даже на самую черную работу, хоть на день-два. Но мест нигде не было. И вот у большого парка я наткнулся на вывеску «Потемкинский сад». Имя фаворита Екатерины II Потемкина я слышал, захотелось узнать, что же делается в этом парке. Прохожий сказал мне, что в парке находится прекрасный дворец, построенный царицей для Потемкина.
— Теперь во дворце музей, — добавил он. — Но сегодня он, кажется, закрыт.
Не зная, куда себя деть, я побрел по безлюдному парку. До меня доносился какой-то шум — это ревел могучий Днепр, пробивший себе здесь путь сквозь крепкие каменные преграды. Меня потянуло к воде.
Еле заметная стежка подвела меня к скале, нависшей над самой рекой. Внизу бурлил пенный поток. У верхнего края скалы были еле заметные выступы, а за ними виднелась небольшая площадка, своеобразная терраска, на которой валялись какие-то бумажки и окурки. Значит, там кто-то бывал, подумал я, и мне захотелось во что бы то ни стало пробраться на эту терраску. Словно какой-то чертик, скрывшийся во мне, подзадоривал меня на этот шаг: иди, иди, там были люди, а ты чем хуже! Но были и другие мысли: я один, как перст, а вдруг сорвусь? Ну и пусть, думалось мне. Зато здесь нет ни хозяев, ни «черных списков», ни городовых. Только один бушующий Днепр…
Прильнув к отвесной скале, я стал пробираться. Наконец добрался до цели и с облегчением вздохнул, на терраске можно было не только повернуться, но и немного размяться, сделать два-три шага. Однако все равно было страшно: под узкой полоской, на которой я стоял, ревел Днепр.
Слушая его, я был, что называется, на седьмом небе. Мне казалось, что на мою долю выпало редкое счастье — увидеть и услышать то, чего, может быть, никогда не увидит и не услышит никто.
Но надо было возвращаться в город, и только тогда я опомнился. Помню, я не ударился в панику, а рассуждал спокойно и уверенно: раз добрался сюда, значит, смогу вернуться и обратно — ведь камни-то остались на месте!
Однако все было значительно сложнее, чем думалось. Не знаю почему, но я решил вначале пробираться по выступам не как прежде, а по-иному: лицом к Днепру и спиной к скале. Это показалось мне более удобным, и я сделал первый шаг, который мог оказаться и самым последним в моей жизни. Очутившись над обрывом и опираясь одной ногой на едва ощутимый выступ, я стал искать опору для другой ноги, но никак не мог ее найти. Я еле-еле держался и мог в любую секунду сорваться в гудящую бездну.
На какой-то момент я буквально оцепенел от пережитой опасности, но жажда жизни поборола страх, и я снова обрел себя, твердо поверил, что со мной не может случиться ничего плохого, если я буду действовать спокойно и уверенно.
Пришлось повторить все сначала. Повернувшись лицом к скале, я стал медленно пробираться туда, откуда пришел на этот обрыв. Не знаю, сколько времени довелось потратить мне, чтобы оказаться в безопасности, но я выдержал это испытание и лишь потом почувствовал невероятную усталость и какую-то расслабленность во всем теле. Виски, помню, были влажны от пота, и в них тяжелыми толчками пульсировала кровь, и в такт этим толчкам, казалось, ликовало сердце: жив, жив, жив!
Опасность была позади, и невольно думалось: «Днипро пожалел меня, и пусть я безработный, но все-таки живой». И от этого стало вновь весело и радостно.
Из Потемкинского сада я отправился к моему знакомому и рассказал ему обо всем, что со мной случилось. Но меня поразило его равнодушие. Он никак не выразил своих чувств, и оказалось, что даже и не знал ничего о Потемкинском парке. Его ничто не интересовало…
Из Екатеринослава я перебрался в Ростов. Там меня радушно встретил Иван Алексеевич Галушка. Мы проговорили с ним чуть ли не до рассвета. Иван Алексеевич сказал мне, что в Ростове живет еще один наш общий знакомый, рабочий-поляк Зенкевич, и что они вместе с ним поищут для меня какую-нибудь работу. Однако «черный список», в котором я числился, как неблагонадежный, действовал и здесь. Приходилось довольствоваться случайными заработками на пристани, на вокзале.
Мои друзья помогали мне чем могли. В семьях Зенкевича и Галушки ко мне относились как к родному, делили со мной последний кусок хлеба. Особенно запомнилось мне теплое участие пани Зенкевич, которая по-матерински заботилась обо мне, беспокоилась, чтобы я не попадался на глаза подозрительным, по ее понятиям, людям и не навлек на себя каких-либо неприятностей (видимо, от мужа она знала о том, что за мной еще в Алчевске была установлена слежка полицейских агентов). Ее опасения были не напрасны: очень скоро около домов, где жили Галушка и Зенкевич, стали появляться какие-то типы.
Ясно, что полицейские нащупали мое пребывание в Ростове. Пришлось перейти на полулегальное существование, ночевать в разных местах и чаще всего у знакомых моих друзей в пригородах Ростова. Но жить так становилось невыносимо, надо было уходить отсюда.
Так я оказался в Таганроге. Был разгар лета, земля зеленела и благоухала, но для нашего брата безработного все складывалось отвратительно: нечего было есть и нечем было дышать. Однако этот город запомнился тем, что здесь мне улыбнулось счастье: один из знакомых помог устроиться на работу на их предприятие.
Это был небольшой котельный завод «Нельфиль и К°», который принадлежал не то французской, не то бельгийской компании. Мастер-бельгиец, по фамилии Стог, довольно благосклонно отнесся ко мне; узнав о моих скитаниях, даже посочувствовал. Работа в ремонтно-механической мастерской в качестве слесаря была не очень сложной. Было приятно вновь ощутить в своих руках инструмент, почувствовать свою сноровку. Появилась какая-то маленькая уверенность в завтрашнем дне.
К сожалению, радость моя была недолгой. Через несколько дней меня вызвали в контору завода, и тот же мастер-бельгиец, который принял меня на работу, с грустной улыбкой объявил мне об увольнении. Мы были с ним одни в помещении, и он сказал, ломая русский язык:
— Русский полицай нет корошо, нет корошо. Вам работай нет. — И он показал мне крест, сложенный из указательных пальцев: что поделаешь, не моя воля. Потом, видимо уловив мое недоумение, пояснил:
— Полицай сказаль: нет.
Мне оставалось только пожать плечами. Я не стал ему ничего объяснять и лишь спросил:
— А рассчитаются со мной за проработанные дни?
— О да, — ответил он, — я будет говориль контора, и ви получайт деньги.
На следующий день мне выдали полностью все, что причиталось, и даже с небольшой прибавкой. Видимо, постарался мастер-бельгиец.
Хотелось зайти поблагодарить его, но мне сказали, что он куда-то отлучился.
Как ни странно, покинул Таганрог я с легким сердцем: все-таки свет не без добрых людей. А кроме того, в кармане были хоть какие-то день