Бывая в Васильевской школе, Аким Николаевич угощал нас леденцами, а затем заходил к нашему учителю Семену Мартыновичу и подолгу беседовал с ним. Вот там, в семье Рыжковых, мы и сошлись с этим замечательным человеком и, несмотря на разницу в годах, стали большими друзьями.
Я узнал, что он работает на руднике Буроза, недалеко от Юзовского завода. Эти места были мне хорошо знакомы, и я отправился туда.
Аким Николаевич встретил меня радушно и обещал сделать все возможное, чтобы определить меня на какую-нибудь работу. Из его рассказов о руднике я понял, что это предприятие, как и другие, работает не на полную мощность и что у самого Акима Николаевича в последнее время установились неважные отношения с управляющим рудника и его помощником — инженером. Но он не унывал.
Приказав мне располагаться в его небольшой холостяцкой каморке как у себя дома, Аким Николаевич, уходя на шахту, похлопал меня по плечу и сказал:
— Живи, надейся, ешь и спи. Ни о чем плохом не думай.
Так начал я коротать день за днем на новом месте — руднике Буроза. Поиски работы ни к чему не приводили.
Аким Николаевич пытался развеселить меня, ходил со мной по рудничному поселку, показывал окрестности. Иногда мы дома, в его небольшой каморке, читали вслух Пушкина, Лермонтова, Некрасова или Никитина и восхищались их умением описывать жизнь, глубоко и ярко отображать переживания своих героев. Но чаще всего по вечерам, чтобы экономить керосин, мы подолгу разговаривали в темноте на самые различные темы, пока Аким Николаевич не засыпал, сморенный усталостью. Я же и после этого долго еще лежал на топчане с открытыми глазами, все думал и думал о своем: как жить дальше, чем занять себя на следующий день и куда податься, если усилия моего друга так и не увенчаются успехом.
Как-то в воскресенье Аким Николаевич предложил отправиться на одну бездействующую шахту (он давно уже обещал ознакомить меня с подземным хозяйством).
Спустившись в шахту, мы долго ходили по выработанным проходкам и штрекам. Аким Николаевич подробно объяснял мне, что к чему, показывал, как рубают угольный пласт, крепят кровлю, откатывают уголь и пустую породу. Мне было все интересно, хотелось представлять себе всю сложность горняцкого труда, как идет нарезка участков, как участки сообщаются друг с другом внутри одного угольного пласта и между разными горизонтами.
Удовлетворив мое любопытство, Аким Николаевич решил показать мне еще одно, как он сказал, совершенно исключительное геологическое напластование. Для этого он свернул в сторону и повел меня по заброшенному штреку с особенно ветхим креплением. Было жутко идти меж покосившихся, а иногда и надломившихся, заплесневелых деревянных стоек.
Не успели мы пролезть через одно узкое место и свернуть за угол, где было чуть-чуть просторнее, как сзади послышался треск ломающейся крепи и гул падающей земли. Мы сжались в комок и пришли в себя лишь через какое-то время. Обоим нам было ясно, что сзади нас произошел обвал и мы заживо похоронены, замурованы в этой темной дыре. Но мой друг оказался настоящим горняком, человеком с поистине героическим характером.
— Ничего, Клим, — как можно спокойнее сказал он, — нам с тобой еще жить да жить. Попробуем выбраться. Я эти выработки немного знаю.
Он стал медленно, ощупью пробираться вперед, куда-то сворачивал, натыкался на тупики, возвращался обратно и снова сворачивал на какие-то боковые ответвления. Идти было трудно, кое-где приходилось пробираться на коленях, а в отдельных местах и совсем лежа. Но постепенно ходок расширился, и мы наконец вышли на одну из основных линий проходок.
Выбравшись на поверхность, мы еле держались на ногах и с огромным наслаждением вдыхали чистый воздух. Домой шли молча: каждый по-своему переживал случившееся.
Аким Николаевич был и прежде вспыльчивым человеком. Но к тому времени стал еще более раздражительным. Вскоре он по какому-то поводу рассорился со своим начальником и, будучи оскорблен им, в припадке гнева съездил его по физиономии. Это сделало его пребывание на руднике Буроза невозможным.
Следует сказать, что положение Акима Николаевича было не из легких. И без того частые придирки к нему начальства участились. Мне казалось, что одной из причин был я: по всей вероятности, администрация, рудничные чины догадывались о моей неблагонадежности, а может быть, и знали о том, что я преследуюсь полицией, как политический.
Аким Николаевич осунулся, побледнел. Но не терял бодрости и находил еще для меня ласковые слова.
Подумав, мы решили расстаться с этими местами.
— Только куда же мы двинемся? — спросил я Акима Николаевича.
Он долго молчал, думая о чем-то, как мне казалось, далеком-далеком: таким отсутствующим был его взгляд. Мне казалось, что он в это время не видит ни меня, ни скудного убранства нашего жилья, ни даже тусклого света в одиноком оконце. Но он, оказывается, видел все. Как-то вдруг повеселев, он решительно встал с убогого топчана и сказал твердо и решительно:
— На улице пасмурно, но нас это не удержит. Двинем на «Левестам». У меня там есть знакомые, и они как-то даже приглашали меня к себе, обещали неплохую работу.
Об антрацитовых копях «Верхний Нагольчик» я слышал, знал, что они принадлежат шахтовладелице Елизавете Андреевне Левестам. Предложение отправиться туда было заманчиво, но я решил не обременять своего бескорыстного друга.
— Ну, вот и отлично, — ответил я бодрым голосом, хотя мне и нелегко было произносить эти слова, — поезжай сначала ты один. А я пошукаю счастья в других местах, а потом заеду к тебе.
Он не стал возражать, повеселел.
Мы разъехались в разные стороны, и я долго еще колесил на своих двоих по Донбассу в поисках работы. Всюду встречались безработные, жить становилось невмоготу. Скрепя сердце я все же решил поехать к Акиму Николаевичу. Успокаивал себя тем, что он сам просил не отрываться от него и обращаться к нему за помощью в любую минуту.
Левестамовские рудники находились в нынешнем Антрацитовском районе Луганской области. Аким Николаевич Токарь работал там горным мастером, и вскоре я предстал перед его зоркими, с лукавинкой, глазами. Аким Николаевич обнял меня, расцеловал и упрекнул, что я долго не показывался.
Положение Акима Николаевича здесь было более прочное. Он был связан с конторой, знал, что там не хватает работника, и вселил в меня надежду, что это место отдадут мне.
Пока он вел переговоры, я не только познакомился с шахтами и постройками, но и побывал в некоторых рабочих семьях. Жили и здесь нелегко: на шахте было всего два-три деревянных домишка (именно домишка, а не дома — настолько они были малыми и убогими), все же остальное жилье составляли землянки — большие и малые. В больших размещались рабочие артели, а в малых — десятники, конторские служащие и кое-кто из шахтной администрации.
Местность, на которой располагался рудник, была весьма живописной: равнина перемежалась холмами и оврагами, густо заросшими кустарником и бурьяном. По оврагам раскинулись небольшие рощицы. Все это, конечно, могло бы несколько скрасить жизнь людей, но условия их существования: тяжелый труд и вопиющая бедность — не оставляли времени для любования красотами природы. Мне же, свободному от всяких дел, все это бросилось в глаза, и я с наслаждением бродил по окрестностям рудничного поселка. Удивляло, что не было здесь привычных гор угля. Значит, антрацит вывозился полностью, и, как я узнал позднее, шахта, несмотря на интенсивную работу, даже не успевала выполнять заказы: антрацит здесь был отличный и пользовался спросом.
Наконец меня зачислили на работу конторщиком. Аким Николаевич, сообщив мне об этом, предупредил, чтобы я при представлении начальству не распространялся о своих скитаниях без работы.
Управляющего рудником инженера Фрезе, которому меня представили, я помню до сих пор. Это был среднего роста, живой и энергичный человек, сразу схватывавший суть дела, быстро принимавший решения. Встретил он меня очень любезно. Когда я высказал сомнение, что я еще не совсем хорошо знаю все тонкости конторского дела, успокоил, сказав, что работа мне понравится и я не только справлюсь с нею, но и вообще буду доволен своим положением. Он пояснил мне, что моим непосредственным начальником будет бухгалтер конторы.
— Ну, а если все же возникнут какие-либо затруднения, — добавил он в заключение, — обращайтесь прямо ко мне. Я всегда готов выслушать любого служащего и помочь ему.
Мои обязанности оказались несложными, но требовали внимания и усидчивости. Нужно было все записи и отчеты шахтной администрации о выработке угля обобщать в одной ведомости, вести ежедневный учет добычи угля каждой артелью шахтеров, заполнять табель выхода рабочих на участки. Готовые бланки я сдавал в бухгалтерию.
Через несколько дней я освоился с работой, почувствовал себя более уверенно. Никаких замечаний ни из бухгалтерии, ни от господина Фрезе не было. Разумеется, во всем этом огромную роль сыграл Аким Николаевич. Он помогал мне советами, подсказывал, что и как надо делать.
Жили мы в землянке, бывшей бане, переоборудованной под жилье, и провели здесь немало интересных вечеров. В свободное время читали по очереди вслух и беседовали.
Аким Николаевич избегал разговоров о политике. Он откровенно заявлял мне, что политика и общественные вопросы его раздражают, и я, разумеется, старался не навязывать ему то, к чему не лежала его аполитичная душа.
В нашей хоромине едва размещались два деревянных топчана и небольшой стол. В углах плесень, а на земляном полу под нашими топчанами водились лягушки. Как только мы начинали что-либо есть, они вылезали. Их было штук десять, мы уже начали различать, какая из них где обитает. Мы бросали им объедки, и некоторые из них даже подпрыгивали вверх, чтобы на лету схватить пищу.
Любящий шутку Аким Николаевич говорил:
— Смотри, Клим, мои жабы культурнее твоих, не наседают друг на друга. А все потому, что я умею ими руководить.
Это нас занимало и веселило. Но такие минуты были сравнительно редко. Мы дорожили свободным временем, особенно я, чувствуя недостаток знаний, стараясь восполнить его усиленным чтением.