Однажды Аким Николаевич, читая какую-то книгу Фонвизина, натолкнулся на строчки:
О Клим! дела твои велики!
Но кто хвалил тебя? Родня и два заики.
После этого он часто обращался ко мне с этими словами, и я был долго безоружен перед ним. Но потом припомнил одно церковное выражение «аки мы», означавшее буквально «как мы» или «так же, как и мы». Используя эту игру слов, я стал иногда в свою очередь потешаться над другом:
— Все Акимы — аки мы.
Это действительно было недалеко от правды. И мы, и все наши друзья рабочие во многом были одинаковы: всех нас давила нужда и все мы не теряли надежды и бодрости, чтобы побороть ее. От сознания своей силы и молодости становилось легче на душе, и мы звонко, заливисто смеялись, хотя в целом-то наше существование было неважнецким и мы порой не знали, что нам пошлет бог на завтрак или ужин. Если же удавалось заполучить что-либо на обед, то это было для нас настоящим праздником.
Аким Николаевич был старше меня, но в разговорах со мной, видимо, умышленно не хотел касаться социальных вопросов. Мытарства безработных он рассматривал как неизбежное явление, у которого нет ни конца, ни края.
Когда же я пытался доискиваться до истины, пытался выяснить, кто в этом виноват, он немного грустно улыбался и тут же строго останавливал меня:
— Ну, друг мой, это уже политика. А политика — не наше дело. Здесь не хуже, чем в других подобных местах, — заключал он. — Если рабочие сами об этом ничего не говорят, значит, они довольны. И нам с тобой нечего впутываться в это дело.
— А я и не собираюсь впутываться, — возражал я. Но он, как всегда, отмалчивался. После этого я уже не пытался приобщить его к обсуждению рудничных порядков. А порядки эти часто меня возмущали. Здесь существовала своеобразная система двойной эксплуатации рабочих — шахтовладельцами и подрядчиками.
За время своего вынужденного скитания по Донбассу в поисках работы я многое увидел и узнал о шахтах, а главное — о жизни и быте шахтеров.
Все рабочие шахт, рудников, копей делились обычно на артели. Во главе каждой из них стоял артельщик — доверенное лицо шахтовладельца. Артельщик являлся организатором артели, отвечал за ее выработку и материальное содержание, но сам в шахте не работал. Он вел все артельные дела с хозяевами шахты или рудника и от их имени снабжал рабочих артели всем необходимым: одеждой, обувью, питанием и уж конечно водкой.
За все это рабочие в день получки рассчитывались со своим «благодетелем»-артельщиком, который жил здесь же, рядом или вместе с ними, в одном большом помещении — землянке или бараке. При этом расчете почти весь заработок рабочих перемещался в карман артельщика.
Подобное положение существовало тогда на многих шахтах и стройках, но мне не приходилось близко соприкасаться с артелями. Поэтому, будучи конторщиком, я стал приглядываться ко всему этому, а иногда и беседовать с отдельными рабочими — членами той или иной артели. И, что было особенно характерно, рабочих ничуть не тревожило посредничество артельщиков, они считали это вполне естественным и нормальным. Постепенно мне стала ясна природа этих отношений. Они складывались еще до поступления этих бедняков на рудник или шахту, когда артельщики по договоренности с шахтовладельцами выступали в роли вербовщиков дешевой рабочей силы в деревнях соседних с Донбассом губерний. Именно тогда люди, ищущие работу, ехали на шахты и питались до первой получки за счет артельщиков, залезали в долги и попадали к ним в полную зависимость. Шахта «Левестам» не была в этом отношении каким-либо исключением. Особенно мне запомнились артельщики братья Просандеевы.
Братья Просандеевы были калужанами и в своей родной Калужской губернии вербовали из деревенской бедноты желающих работать на шахтах. Сформировав артель в 40—50 человек, они везли ее на шахту и там договаривались с администрацией о размещении людей в землянках и об условиях работы. Члены артели в обычном порядке, через контору, зачислялись на работу, и через шахтную бухгалтерию им начислялись деньги. Но братья-артельщики крепко держали в своих руках каждого привезенного ими на шахту, снабжали их всем необходимым и держали в день получки строгий и «справедливый» расчет за хлеб-соль, за обувку, за выпитое зелье — за все, что было и не было выдано рабочим.
Просандеевы не знали грамоты и весь учет вели весьма своеобразно: на каждого рабочего они имели специальную деревянную бирку — небольшую четырехгранную палочку в палец длиной — и на ней различными насечками отмечали, что и сколько было взято каждым членом артели. Точность учета была сомнительна, но слово артельщика являлось законом, а страх остаться без работы держал людей в покорности и повиновении.
Иногда в день получки можно было наблюдать такую картину. Бородатый или молодой член артели пытался усовестить одного из братьев Просандеевых:
— Иван Степанович, побойся бога, да разве мог я столько выпить?
Просандеев надувался, как индюк, и разыгрывал оскорбленную невинность:
— Так что ж, я тебя обманываю? Если так, то я счищу все и пусть мое пропадает. — Сказав это, он доставал нож, делая вид, что хочет заровнять на учетной палочке зарубки. Но все члены артели знали, что если бы случилось такое, то они в дальнейшем лишились бы всего: и работы, и возможности брать в долг, и вообще обрекали себя и семью, ожидавшую где-то в деревне кормильца, на нищенскую жизнь. Без Просандеевых им не устроиться. Поэтому каждый из них сразу же осекался и уже совсем другим голосом, заискивая, а иногда и плача, говорил:
— Что ты, что ты, Иван Степанович, оставь уж. Я ведь так, мне показалось.
И бедняга залезал в новый долг, а на бирке появлялась еще одна насечка.
Возможно, конечно, что обман был и не так велик, как мне думалось, — уж очень много водки пили все рабочие на шахте. Она была единственным их утешением в горе и развлечением в радости. Ничего иного, казалось, люди и не знали. Меня возмущало все это, и я не раз намеревался поговорить об этом с управляющим рудником Фрезе, но так и не решился: оказаться вновь безработным не хотелось.
Работал я усердно. Скоро мне поручили ежедневно к 8 часам утра доставлять управляющему для подписи прямо на квартиру ведомость о работе шахты за прошедший день. Обычно я проходил коридором к кабинету господина Фрезе, стучался, перед тем как войти, а если не было ответа, просто входил в кабинет и клал на стол бумаги; так распорядился он сам. Однако он редко отсутствовал и почти всегда в положенное время был на месте. Подписав ведомость, он молча кивал головой, давая понять, что других дел у него ко мне нет и я могу вернуть ведомость в бухгалтерию.
Но однажды, когда я, ничего не подозревая, открыл входную дверь и сделал лишь несколько шагов по коридору, на меня неожиданно набросилась огромная собака. Могучие собачьи лапы прижали меня к полу, перед глазами была оскаленная пасть и злые глазищи разъяренного волкодава. Я даже не понял, споткнулся ли я, отпрянув назад, или упал от толчка, и лишь почувствовал, что лежу на спине (до сих пор удивляюсь, как моментально все это произошло и как я не разбил голову о стену или об пол).
Я лишь начал приходить в себя, когда в глубине коридора послышался женский крик. Моя спасительница звала собаку и наконец, оказавшись вблизи нас, приказала псу убираться вон. Волкодав медленно снял с меня сначала одну, а затем другую лапу и нехотя отошел в сторону. Женщина участливо склонилась надо мной.
— Ах, какая неприятность, какая неприятность! — повторяла она. — Вы не ушиблись? Он не покусал вас?
Почувствовав себя в безопасности, я поднялся с пола и с упреком сказал ей:
— Что же вы делаете? Если я простой рабочий, то меня можно травить собаками?
— Простите, пожалуйста, — оправдывалась она. — Я жена управляющего и только сегодня ночью прибыла сюда, к мужу. Собаку я привезла с собой и совсем не предполагала, что кто-то придет сюда так неожиданно.
В это время к нам подошел господин Фрезе и, узнав, в чем дело, взял всю вину на себя.
— Это я во всем виноват, — сказал он. — Надо было бы предупредить прислугу. Но сейчас уже ничего не поправишь. Извините за доставленную неприятность, извините.
На этом и закончилось это надолго запомнившееся мне происшествие. Вечером я все рассказал Акиму Николаевичу. Он возмутился и стал отчаянно ругать хозяйку. Он так разошелся, что у него по лицу прошел нервный тик, и мне самому пришлось успокаивать моего друга.
Работа в конторе не давала мне удовлетворения, но хорошо, что у меня была крыша над головой, хоть раз в день горячая пища. И вот все это вновь оборвалось. Вскоре после происшествия с волкодавом меня пригласили к управляющему, и он заявил мне:
— Оказывается, вы, господин Ворошилов, неблагонадежный человек. Мы получили предписание полиции о вашем немедленном увольнении. Можете получить расчет.
Получив в конторе свой заработок — немногим более тридцати рублей, — я поспешил к Акиму Николаевичу. Мой друг был огорчен и лишь разводил руками. Сказав мне в утешение несколько слов, он пожал мне руку и молча на прощание обнял меня.
Так мы расстались с Акимом Николаевичем — моим милым другом и наставником юношеских лет. С тех пор мы больше не виделись, хотя и переписывались изредка. Потом я совсем потерял его из виду и только спустя значительное время, уже после Октябрьской революции, узнал, что он избирался председателем одного из сельсоветов в Харьковской губернии, работал горным десятником на многих шахтах и рудниках Донбасса. В 30-е годы доходили до меня отрывочные сведения о том, что его собираются удостоить звания Героя Труда (тогда еще не было официального присвоения титула Героя Социалистического Труда). Помнится, я поддержал это предложение, однако как сложились после этого дела Акима Николаевича Токаря, мне так и не довелось узнать: закружили всякого рода большие и малые дела.
Но в те далекие дни, в начале XX века, светлый образ друга долго кочевал вместе со мной, и я всегда мысленно советовался с ним при всяких критических моментах. А их было немало.