Сказано — сделано. Нацепив на палки красные девичьи платки и построившись в колонну, мы пошли к железнодорожной станции и прибыли туда в самый раз. Пассажиры из проходящего состава прогуливались по перрону. И, пожалуй, никто не заметил, как на краю платформы появился наш небольшой отряд. Мы запели «Варшавянку», и это привлекло к нам всеобщее внимание.
Шагая в ногу, мы смело продвигались вперед сомкнутым строем, и наши импровизированные флаги гордо развевались на ветру. Все это было так неожиданно, что никто из железнодорожной администрации не успел принять никаких мер для предотвращения этой недозволенной выходки — демонстрации. А когда появилась полиция, то нас уже не было.
Так нам удалось под носом царских властей провести празднование Первомая и еще теснее сплотить рабочих вокруг небольшой группы большевиков-ленинцев. Отрадно было отметить, что в этом праздновании принимали участие и некоторые крестьяне из соседних деревень. Они были приглашены на митинг и благодаря нашим провожатым избежали неприятных встреч с полицейскими кордонами.
Следует сказать, что мы всемерно старались укрепить связь рабочих с крестьянами, как требовали этого Ленин и решения III съезда РСДРП. И нам кое-что удалось сделать в этом направлении.
При Луганском комитете партии была создана специальная крестьянская группа, члены которой разъезжали по окрестным деревням, выискивали там надежных людей, сочувствующих делу революции, и через них распространяли среди крестьян листовки и другие большевистские издания. Так, например, в связи с начавшимися крестьянскими волнениями в Славяносербском уезде нам удалось довольно широко распространить в деревнях приуроченную к этим дням листовку. Она призывала наших братьев крестьян «разогнуть согнутые спины, подняться как один человек» на борьбу с самодержавием, помещиками, за землю и волю. Однако в целом связь с крестьянством у нас, как и в других местах, была тогда еще недостаточно прочной, а кое-где и вовсе слабой.
В эти дни мы узнали о восстании черноморских моряков на броненосце «Потемкин». Это еще выше подняло и без того боевое настроение революционеров-луганчан. В рабочих районах молодые и старики все чаще стали открыто высказывать крамольные мысли о гнилости самодержавного строя, о бездарности царских генералов и адмиралов, проигравших русско-японскую войну, о необходимости с оружием в руках расправиться с самодержавием, помещиками и буржуазией. Нам оставалось лишь направлять революционную энергию масс в нужное русло.
Большой силой в городе к тому времени стало наше рабочее депутатское собрание и его исполнительный комитет, который, по сути дела, все более превращался в орган нашего рабочего управления, нашей рабочей власти. В исполком входило пять человек: Д. А. Волошинов, Д. М. Губский, Д. Н. Гуров, И. Н. Нагих и я. Нам повседневно приходилось заниматься практическими делами, связанными не только с работой заводов, но и с жизнью населения. Городские чины были вынуждены считаться с возросшим авторитетом нашего исполкома. Ярким свидетельством этого явилось предотвращение исполкомом антисемитских погромов в городе, а также решающая роль депутатского собрания в освобождении из тюрьмы группы заключенных, рабочих, в число которых попал и я.
Занимаясь текущими делами, мы все более убеждались, что заводская администрация пытается уклониться от выполнения требований рабочих, принятых ею в результате февральской забастовки. Ссылаясь на то, что владельцы паровозостроительного завода подписали в Петербурге конвенцию, запрещавшую сокращение рабочего дня, оплату за время забастовок и допуск рабочих к установлению расценок и к выработке правил внутреннего распорядка, дирекция завода Гартмана тормозила выполнение своих обязательств.
Не выполнен был также пункт февральского соглашения об увольнении с завода шпиков, следивших за передовыми рабочими и доносивших администрации и полиции обо всем, что делалось в цехах. Мы неоднократно напоминали об этом, но директор завода, видимо надеясь на усиленные наряды полиции и расположившиеся в городе войска, продолжал нарушать принятые на себя заводской администрацией обязательства. Тогда мы собрали совместное заседание заводской партийной организации и депутатского собрания и официально потребовали от дирекции завода твердо выполнить все пункты рабочих требований. Директор отказался обсуждать с нами этот вопрос, и тогда Луганский комитет призвал рабочих-гартмановцев к новой забастовке.
Она началась 8 июля 1905 года. Началась дружно, с большим подъемом. Но мы не учли опасности полицейского вмешательства и не использовали в должной мере силу своей боевой дружины. Это нам дорого обошлось.
В разгар собрания, на котором должны были быть обсуждены и предъявлены администрации наши новые требования, на заводском дворе появились вооруженные полицейские. Чувствовалось, что они заранее продумали свои действия, так как мы оказались почти окруженными. Не успели мы даже объявить об открытии митинга, как полицейские открыли стрельбу и стали наседать на рабочих тесня их к реке. Это породило панику. Собрание было сорвано. Надо было обеспечить организованное отступление, но и этого нам сделать не удалось.
Натиск и стрельба полиции были так неожиданны, что рабочие, в том числе старики и женщины, не будучи искушенными в схватках с вооруженными держимордами, бросились врассыпную. Главная масса участников собрания ринулась туда, где еще оставался проход из окружения полицейских, — к реке Лугань, окаймляющей территорию завода, и пустилась вплавь на другой берег. Будучи одним из организаторов забастовки, я, естественно, отходил в числе последних и, насколько позволяла обстановка, старался руководить действиями наших комитетчиков, пытаясь навести хоть какой-нибудь порядок.
Но паника нарастала. Всюду раздавались выстрелы, крики. Мы старались разбить толпу на «ручейки», чтобы легче было отступать мелкими группами. Это ускорило переправу основных участников собрания через Лугань, но сами мы не успели скрыться. Увидев, что полиция настигает нас, мы остались на месте. Разъяренные полицейские, стрелявшие на ходу больше для страха, окружили нашу группу. В руках некоторых из них были шашки, револьверы со взведенными курками. Они потребовали следовать за ними, и мы повиновались.
В это время подскочила еще одна свора царских сатрапов. Сильным ударом меня сбили с ног, кто-то из наших упал рядом. Началась дикая расправа. Били, что называется, смертным боем, и вскоре я потерял сознание. Очнулся лишь в полицейском участке, который находился здесь же, на территории завода. Спустя некоторое время сюда привели еще одну жертву полицейской расправы — рабочего-большевика Самарина. Он весь был в синяках и кровоподтеках.
Я попытался выяснить у Самарина, как обстоят дела с другими, но он, как и я, был схвачен во время паники и ничего толком не знал. Связаться ни с кем было нельзя. Время от времени полицейские забегали в каморку, где мы находились, и потчевали нас зуботычинами и пинками. Не ограничиваясь этим, они били нас рукоятками револьверов, кулаками и всем, что попадалось им под руку.
Однако по всему тому, что мы видели, по нервной суете полицейских и по их неспокойным, бегающим взглядам мы ясно чувствовали, что наши мучители не уверены в своих действиях, полны тревоги за свою собственную судьбу. Видимо, они боялись внезапного нападения со стороны рабочих. Этого нападения, признаться, ожидали и мы: ведь в этом было наше спасение, хотя мы и понимали, что в случае опасности полицейские прежде всего постараются рассчитаться с нами. В этом не могло быть сомнения, так как мы собственными ушами слышали приказание пристава, хотя оно и передавалось полушепотом за дверью:
— В случае чего этих мерзавцев прикончить.
В этих условиях мы, естественно, не могли и думать об отдыхе и сне. Внимательно следя за всем, что происходило за стенами нашей камеры, мы около полуночи услышали новую команду:
— Подать веревки. Да быстрее, не мешкайте.
По телу пробежала холодная дрожь. Мелькнула мысль: будут вешать. Одновременно где-то внутри теплилась надежда, что полицейские не посмеют пойти на этот шаг: ведь если об этом узнают тысячи рабочих Луганска, они разнесут не только полицейский участок, но и весь завод. Но… могло быть всякое. И когда в нашу камеру вошла большая группа городовых с веревками в палец толщиной, я понял, что дела плохи. Взглянув на своего товарища, увидел, что и он переживает то же самое, — его обезображенное побоями лицо залила страшная бледность.
Нам приказали встать. Избитые, измученные, мы не могли подняться и продолжали лежать — один на полу, другой на лавке. Тогда нас силой подняли и, подталкивая, начали связывать. Мы еле держались на ногах, а в это время полицейские опутывали нас веревками: вначале крепко привязали мою правую руку к левой руке Самарина, а затем опоясали нас вместе несколькими витками. Держась за концы веревок, как за вожжи, полицейские вывели нас из участка.
Во дворе нас встретила большая толпа полицейских и конных казаков. Давая им наказ, пристав прокаркал:
— Господа! Вы ведете злейших преступников царя и отечества. Имейте в виду: на вас может быть совершено нападение их сообщников. Будьте бдительны и при малейшем вмешательстве толпы прежде всего покончите с ними. Вы меня поняли? — уточнил пристав.
— Так точно, поняли, ваше высокоблагородие!
Подталкиваемые кулаками и револьверами, мы двинулись вперед. Вели нас по самым темным улицам и переулкам, прилегающим к территории завода. Было тревожно и горько: чтобы убить нас, полицейским достаточно подстроить любую провокацию. Кто их после будет спрашивать, нападала или не нападала на них толпа, пытались мы убежать или нет.
В глухом переулке нас остановили у одного из домов, окна которого ярко светились. Дом был окружен полицейскими, и здесь мы простояли на одном месте около часа, томясь неведомым ожиданием. Все тело ныло от побоев, ноги гудели от усталости, глаза, заплывшие от синяков, почти ничего не видели. Хотелось присесть, но едва кто-либо из нас заикался об этом, в ответ раздавалась площадная брань и сыпался град тумаков.