Когда-то в селе была церковноприходская школа, но ее по неведомым причинам закрыли еще года за два до нашего переселения сюда. Поэтому в момент нашего приезда дети здесь не учились, хотя кое-кто из них уже умел читать и писать. А что касается взрослого населения, то оно было поголовно неграмотным. В нашей семье тоже никто не знал ни одной буквы.
Как уже было сказано, почти все земли в этой округе принадлежали одному человеку — крупному помещику, промышленнику и банкиру Алексею Кирилловичу Алчевскому. Здесь все от него зависели, почти все на него работали. Местные крестьяне имели и собственную землю, но их узкие полоски терялись в просторах помещичьих черноземов, которые окружали не только это село, но и соседние — Селезневку, Ящиковку и другие.
Бывший чумак, водивший когда-то соляные обозы от Черного моря в Петербург, Алчевский в свое время быстро разбогател, а затем выветрил из поместья дух старины и патриархальщины, завел в хозяйстве чисто капиталистические порядки — наемную рабочую силу, машины, высокоразвитое животноводство, широкую торговлю сельскохозяйственной продукцией. На его землях в большом количестве выращивались яровая и озимая пшеница, овес, ячмень, гречиха, но больше всего — кукуруза. Обильные урожаи кукурузы заполняли вместительные хранилища. Это были огромные — до ста саженей в длину — дощатые амбары с просветами между досками для проветривания початков. В этих недорогих и довольно простых сооружениях кукуруза очень хорошо сохранялась, иногда лежала на месте год или два, и я не помню, чтобы когда-либо говорилось о ее порче.
Из складов в селе Васильевка кукурузу по железной дороге вывозили в Одессу, а оттуда на пароходах отправляли в другие страны. Как назывались эти государства, никто не знал, да и не особенно интересовались этим. Вокруг амбаров постоянно обитало множество крыс.
Постоянных рабочих в этом имении было сравнительно немного: скотники, конюхи, машинисты, кочегары, кучера, сторожа. Зато с весны и до осени здесь скапливалось более сотни так называемых сроковых рабочих и работниц, или, попросту говоря, батраков-сезонников. Они прибывали из разных мест, иногда из дальних районов. Чаще всего это были курские, воронежские и тамбовские крестьяне. Особенно большой наплыв их был в уборочную пору — в осеннюю страду.
В большом и сложном хозяйстве Алчевского нашлось место и для моего отца. Его определили на «постоянное» место, чередником (так называли здесь пастухов). Никаких квартир работникам не полагалось, да и не было их тут. Приходилось каждому устраиваться как кто сумеет. Нашей семье удалось снять для жилья за довольно скромную сумму захудалую хатенку во дворе у одного из местных крестьян — Тимофея Крамаренко. В этих «хоромах» наша семья прожила несколько лет.
Хочется отметить, что Тимофею Крамаренко недолго удалось сохранять свою хозяйственную самостоятельность. Он не смог прокормить жену и детей на имевшемся у него клочке земли и вынужден был стать, как и мой горемыка-отец, наемным рабочим. Вначале он определился сторожем на железнодорожную станцию, а затем перешел на ту же должность в экономию Алчевского. Дочери его Евгения и Елена тоже хлебнули лиха на всякого рода черной работе, пока не вышли замуж, а сын Михаил, мой ровесник, стал заводским рабочим — настоящим пролетарием. Так размывались тогда многие крестьянские семьи, и выходцы из них постоянно пополняли собой пролетарские ряды.
Как и другие находившиеся в таком же положении люди, мы жили очень бедно. Отцу была положена нищенская плата — 60 рублей в год, или 5 рублей в месяц. Как и у генерала Суханова, ему выдавали небольшую приплату натурой: муку, пшено, постное масло, а иногда и свиное сало — в весьма ограниченном количестве. Всего этого не хватало — пошла внаем и мать, стала кухаркой.
Я хорошо помню это время, и у меня до сих пор сердце обливается кровью, когда я вспоминаю, какие тяготы обрушились тогда на мою матушку. Чтобы накормить утром рабочих завтраком, ей приходилось вставать чуть свет. Затем ей надо было готовить обед, ужин и каждый раз после еды мыть гору посуды. Возвращалась она домой позднее всех, усталая, измотанная. Но она была чрезвычайно довольна тем, что имела самостоятельный заработок, — не так страшно, если отец снова останется без работы. Кусок хлеба детям она зарабатывала.
Однако жить становилось все труднее и труднее. Пришлось определить на заработки старшую сестру, тринадцатилетнюю Катю, а затем и меня — совсем еще несмышленыша. Я должен был вставать вместе с матерью еще затемно и вместе со своим напарником Васей, который был года на три старше меня, гнать на пастбище стадо телят.
Хотелось спать, мы с Васей зябли спозаранку от росистой травы, утренних туманов. Стараясь разогреться, мы бегали за телятами или просто размахивали кнутом. Незаметно сон проходил, и мы втягивались в свой трудовой ритм. Становилось теплее, и мы отогревались на солнышке. Но нежиться не приходилось: все время надо было смотреть, как говорится, в оба, чтобы наши подопечные не забрели на помещичьи поля или огороды, за что нам изрядно попадало от приказчика.
Особенно трудно было в знойные летние дни, когда начиналась так называемая дроковица. В это время коров и телят одолевают пауты, шмели, оводы и другие насекомые. Но больше всего неприятностей приносили скоту особые крупные мухи, которые в просторечье назывались дротами (я и сейчас не знаю их научного наименования). Они пробивали жалом шкуру животных и откладывали под ней свои яички. На этом месте затем набухал бугорок, из которого впоследствии через образовавшийся свищ пробивались личинки. Все это, видимо, причиняло животным страшные боли, и они выработали в себе какую-то необыкновенную чуткость в отношении этих насекомых: даже их приближение вызывало у коров и телят панический ужас, и они бежали куда попало. Мы гонялись за ними как угорелые, чтобы они не разбежались совсем и не натворили бед.
Особенно страдали крестьяне: если их коровенки или телята попадали на барские поля, управляющий имением и приказчик штрафовали за потравы.
Хозяин поместья Алчевский слыл либералом и был в общем более или менее прогрессивно настроенным человеком. Он жил постоянно в Харькове вместе со своей женой Христиной Даниловной, известной в то время деятельницей по народному образованию (ее перу принадлежал ряд критических сборников о книгах для массового чтения — «Что читать народу», «Книга взрослых» и другие). Она занималась благотворительной деятельностью и, видимо, имела доброе сердце, оказывая положительное влияние на мужа. Под ее воздействием было создано несколько так называемых народных домов, в которых обучались как взрослые, так и подростки. Х. Д. Алчевская помогла многим талантливым выходцам из простых семей получить образование, стать инженерами, учителями, приобрести иные специальности.
Семья Алчевских выделялась из многих других богатых семей своим демократизмом и высокой образованностью, из ее среды вышли одаренные люди. Один из сыновей Алчевских — Иван Алексеевич — стал известным певцом императорских театров и в своем артистическом искусстве спорил со знаменитым Собиновым. Дочь Алчевских — Христина Алексеевна — известная украинская поэтесса. В дальнейшем эту семью постигла жесточайшая трагедия, но об этом придется рассказать несколько позже.
Вспоминается приезд в имение Ивана Алчевского. Он был тогда студентом и носил студенческую форму. Всем он понравился: был прост, обходителен в общении с рабочими и служащими, часто окружал себя детворой. Мы, ребята, вились около него, и как-то раз он усадил нас и стал петь вместе с нами украинские песни. Голос у него был чудесный, и пел он с огромным воодушевлением. Мы старались подпевать ему кто как мог, и он никому не сделал ни единого замечания. Мы совсем забыли о том, что с нами барин, взрослый человек: было легко и радостно от нахлынувших чувств, от задушевного пения. И где-то в закоулке души остался с тех пор на всю жизнь еще не осознанный тогда вывод: искусство сближает людей, обогащает человека, оно способно творить чудеса.
Все дела в имении вел уполномоченный Алчевского — управляющий Илья Иванович Суетенко, его ближайшим помощником был приказчик Цыплаков. Оба эти господина были злы и свирепы невероятно. Они-то и вершили свой суд над крестьянами за всякого рода оплошности.
Никогда не забуду одну из сцен, свидетелями которой пришлось стать нам, малолетним пастушатам. Помню, нас привлек громкий говор за высоким забором барского двора. Мы с Васей, крадучись, отлучились от телят и прильнули к забору. В щели нам была видна дикая картина. На высоком крыльце буйствовал Суетенко, а перед ним без шапок стояли мужики, чьи коровы побывали на барском поле. Управляющий размахивал кулаками и кричал:
— Я вам покажу, как хлеба портить! Вы у меня узнаете!..
Какой-то бородатый крестьянин попытался было объяснить, как все произошло:
— Так мы ж, Илья Иванович…
Но Суетенко не дал ему договорить и ткнул кулаком в грудь. Бородатый тяжело качнулся и начал оседать. Его поддержали. А разъяренный помещичий холуй сбежал с крыльца и принялся наносить удары направо и налево. Мы с Васей в страхе убежали и долго еще не могли успокоиться. Прижавшись друг к другу, мы тихо сидели под кустом и лишь вздрагивали от доносившихся ругательств и стонов.
Этот случай не только запомнился мне на всю жизнь, но и помог совсем по-новому оценить моего товарища Васю. Он был большим мастером на все руки, умел делать свистки, украшать какими-то необыкновенными вырезами простые таловые палочки, иногда лепил из глины фигурки различных животных. И если он лепил миниатюрное изображение какого-либо теленка из тех, которых мы пасли, то я сразу узнавал, какого именно, — так умел он передавать в глине особенности живой натуры.
Чтобы соорудить что-либо интересное, Вася обычно уединялся, ссылаясь на головную боль, и, тихонько посвистывая, делал свое дело. Я старался не мешать ему, да и не любил он этого. После буйства Суетенко, свидетелями которого мы были, он стал задумчивым, дольше засиживался в одиночку. И через несколько дней показал мне целое художественное произведение — драматическую сцену «Васильевские крестьяне и управляющий Суетенко И. И. у дома Алчевского». Вася расположил эту скульптурную группу на откуда-то раздобытом обрезке доски и принес свое изделие под наш заветный куст. Я так и ахнул от изумления.