Силы наши иссякли, и не знаю, чем бы кончилось дело, если бы в это время из дома не вывалилась на улицу новая толпа полицейских. Они кого-то толкали впереди себя, и мы не сразу узнали в этом человеке нашего товарища — большевика Вольфа. Его поставили рядом с нами, но не связали и не били, может быть, потому, что он и без того был едва жив. Мы двинулись дальше, потом снова где-то стояли и кого-то принимали в свою арестантскую компанию.
Так продолжалось всю ночь. Видимо, полиция основательно подготовилась к этой облаве, в ее лапы попала большая группа активных подпольщиков, членов нашей партии.
В полицейское управление нас привели уже на рассвете. Уставшие и измученные, мы буквально валились с ног. Здесь нас не били и даже не допрашивали: осуществив обычные формальности, записав фамилии и кое-какие данные о каждом из арестованных, полицейские направили всех нас в тюрьму.
Меня выделили из группы арестованных и повели в тюремный карцер. Здесь началось новое избиение. Сколько времени оно продолжалось, не могу сказать. Я потерял сознание, а когда пришел в себя, было уже за полдень. Вскоре в карцер зашел один из надзирателей тюрьмы и спросил у меня, хочу ли я пить. Я в полубессознательном состоянии что-то пробормотал, и он тут же принес мне кружку с водой, не сказав более ни слова. Через некоторое время пришел другой надзиратель и сообщил, что меня переведут в другое место.
После этого я оказался в одиночной камере. Здесь было какое-то убогое ведерко с водой, грязное полотенце. Затем мне принесли миску горячей баланды, и впервые за этот день я поел. Но силы во мне едва теплились, и лишь дней через пять-шесть я почувствовал себя лучше. К этому времени ко мне в камеру стали подселять кое-кого из наших товарищей (так переполнена была тюрьма), и с некоторыми из них я находился здесь до освобождения.
Наш арест ослабил руководящее ядро городской партийной организации, но Луганский комитет партии продолжал активно действовать. Нам сообщили, что в городе и селах царит брожение, назревает недовольство бесчинствами полиции, царских властей. Мы узнали также, что в Петербурге, Варшаве, Харькове и других промышленных центрах рабочие бастуют, а кое-где дело дошло до вооруженных схваток забастовщиков с полицией и войсками. В деревнях крестьяне жгли помещичьи усадьбы. В народе все яснее и громче звучали большевистские призывы: «Долой гнет и насилие помещиков и капиталистов! Долой самодержавие!»
Это вливало в нас новые силы. Все мы рвались на волю, в гущу революционных событий. Но стены царской тюрьмы были крепки, и нам оставалось лишь одно: ждать помощи от наших товарищей рабочих, главной силы бушующей революции.
И эта помощь пришла.
ГОРЯЧИЕ БУДНИ
Вслед за разгромом июльской забастовки рабочих завода Гартмана и арестом ее руководителей заводская администрация и полиция осуществили и другие репрессии. Около двухсот активистов-забастовщиков были не только уволены с завода, но и выселены из Луганска. Временно ослабла деятельность депутатского собрания. Но остановить революционный подъем власти были не в состоянии. Луганские пролетарии, как и рабочие других промышленных центров России, продолжали действовать все более смело и решительно.
Луганский партийный большевистский комитет укрепил свои связи с заводами — Гартмана, патронным, эмалировочным, с железнодорожными мастерскими и другими предприятиями. В ряды партии были приняты многие передовые рабочие, доказавшие на деле свою преданность делу революции, — активные участники забастовок, боевые дружинники, надежные и верные исполнители различных поручений партийного комитета.
Для укрепления связи Луганского комитета с рабочими и трудовым населением пришлось внутри единой партийной организации создать районные — гартмановскую, патронного завода, железнодорожную и городскую. Выборные представители от этих организаций составили общегородской партийный комитет. Чтобы расширить связи с массами, привлечь к партийной работе новых активистов, мы решили использовать легальные возможности. Одной из них была рабочая наша библиотека-читальня, созданная вскоре после успешно завершившейся февральской забастовки. Луганский комитет принял все меры для пополнения библиотеки лучшими произведениями художественной литературы, книгами познавательного характера (на естественнонаучные и исторические темы). В обложки от других изданий мы прятали политическую литературу.
Заведовал и руководил публичной рабочей библиотекой-читальней, как она официально именовалась, учитель Павел Максимович Седашов. Он не был членом партии, но горячо сочувствовал рабочим, их революционной борьбе и тесно был связан с нашим большевистским комитетом. По нашему поручению он выдавал книги партийным агитаторам и пропагандистам, приглашал для проведения бесед по той или иной книге членов партийного комитета или учителей. Вскоре об этих беседах и встречах стало известно полиции, и она неожиданно нагрянула к Павлу Седашову с обыском.
Вот как он сам позднее описывал этот случай:
«В помещение заводской библиотеки (здание бывш. Васнева на Камнебродской площади) явились пристав и надзиратель завода Гартмана с инспектором народных училищ. Начался обыск… «Архангелы» распределились по отделам каталога. Пристав был из офицеров царской армии и претендовал на самый большой отдел — беллетристику; надзиратель (малограмотный) — политический и исторический; инспектор — на другие отделы.
Все «архангелы» были профанами, в особенности полицейский надзиратель. Этот в запрещенные направлял все книги в хороших красных переплетах. Доходило до курьеза. Надзиратель показывает приставу четыре книги в ярко-красном переплете, и тот, не разбираясь, приказывает отложить их в запрещенные. А это были самые легальные книги по земледелию.
Все же в кучу отобранных книг попали действительно запрещенные книги. Обыск затянулся допоздна. Отобранным книгам не успели сделать список. Завязанные, но не опечатанные книги отправили на подводе в полицейское управление.
Положение получилось критическое. За наличие в публичной библиотеке-читальне запрещенных книг отвечал заведующий библиотекой.
Мне грозил арест и ссылка. Вечером отыскали молодого писца-земляка из г. Славяносербска, по фамилии Чернощеков Александр, который служил в управлении полиции, и устроили подмену наиболее важных из запрещенных книг соответственным количеством книг в красных обложках. Сошло»[58].
Однако, хотя обыск и не дал ожидаемых результатов, царские власти все же припомнили П. М. Седашову его работу в крамольной библиотеке-читальне. Когда награждали учителей за выслугу лет медалью «За усердие», он был обойден этой наградой, несмотря на то что имел полное право на ее получение[59].
Большое внимание мы уделяли в то время расширению наших связей с рабочими семьями и привлечению наиболее сознательных молодых и пожилых рабочих к активному участию в революционной борьбе. Особенно большую помощь оказала нам в то время тетя Гущиха — Анна Лукинична Гущина, жена одного из рабочих чугунолитейного цеха завода Гартмана. Ей было в то время около пятидесяти, но она была исключительно жизнедеятельна и изобретательна и в доме считалась главой семьи — муж и двое взрослых сыновей, Павел и Василий, беспрекословно ей подчинялись.
В свои молодые годы Анна Лукинична примыкала к одной из организаций «Земля и воля» и в обличье монахини под кличкой Вари Пучковой ходила в народ, но была схвачена полицией. Чтобы избежать ссылки, она, как сама рассказывала, женила на себе Гущина и бежала вместе с ним. Быть может, в то время она приобрела некоторый опыт работы с гектографом и научилась варить гектографическую массу. Во всяком случае, это ее умение нам очень пригодилось, и вскоре квартира Гущиных стала нашей подпольной мастерской по выпуску прокламаций. Здесь мы за три месяца выпустили несколько нелегальных листовок общим тиражом до шести тысяч экземпляров. Для безопасности пришлось оборудовать специальное подполье и подземный выход из него в сарай — на случай внезапного провала.
О находчивости тети Гущихи ярко свидетельствует такой факт. Как-то ночью, когда в ее доме печатались прокламации (не в подполье, а в комнате), нагрянула полиция. Чтобы выиграть время и выйти из положения, она разбудила гостивших у нее сестру и ее сына, которые ничего не знали о печатании листовок, заставила спрятать под матрац гектограф и прокламации и вновь положила в кровать племянника-подростка. При этом она быстро нарядила его молодой роженицей; положила ему под рубаху подушку, завязала ему голову платком и приказала: стони. Когда все было сделано и мы ушли через потайной ход, хозяйка открыла дверь.
— Почему так долго не открывали? — набросился на нее старший полицейский.
Но она уже была в белом халате и, показывая полицейскому акушерский инструментарий (она иногда действительно принимала роды), спокойно сказала:
— У меня в доме племянница-роженица, а вот ее мать, — показала она на свою сестру. — Делайте, что вам угодно, только, ради бога, осторожней.
Полицейские приступили к обыску, обшарили все углы, заглянули под кровать, но «роженицу» не осмелились потревожить (Гущина знала, что закон запрещает грубо обращаться с женщиной в такое время). Ничего не обнаружив, полиция вынуждена была убраться, как говорится, несолоно хлебавши и даже извинилась за беспокойство.
Гектографы и прокламации были спасены. Однако было ясно, что полиция нащупала след и не оставит этот дом в покое. Надо было искать новое убежище, а заодно и совершенствовать выпуск своих печатных изданий. Так возникла у нас идея создания подпольной большевистской типографии. Нужно было где-то достать шрифт, печатный станок, типографскую краску, бумагу, подобрать людей, умеющих набирать и печатать. Пришлось искать все это не только в Луганске, но и в других городах: в Харькове, Екатеринославе, Таганроге, Ростове. Помогли связи с рабочими типографии издававшейся в Луганске газеты «Донецкая жизнь». Они с величайшей осторожностью достали нам немного текстовых и заголовочных шрифтов, типографские формы, линейки, краску. Печатный станок собирался из частей, привезенных из разных мест. Это был поистине сизифов труд — приходилось все доставать буквально по крупицам.