Подходящей оказалась квартира на Вокзальной улице, где жил холостой рабочий Иван Кононенко. Но он жил один, и визиты к нему, да тем более в его отсутствие, могли бы вызвать подозрение. Пришлось «женить» Ивана: к нему подселили сочувствующую нам работницу патронного завода Гайдукову. Теперь к ним ходили «гости» «семьями». Мы составляли и редактировали здесь листовки, воззвания и прокламации. Обычно набирал текст наборщик из типографии «Донецкая жизнь», а в роли корректора выступал кто-нибудь из надежных учителей.
Хочется сказать доброе слово и о другой замечательной женщине, нашей надежной помощнице Варваре Спиридоновне Чугуновой. Она была известной в городе модисткой, хорошо зарабатывала, имела свой домик, уютно расположившийся в зелени сада на берегу Лугани. Здесь мы, луганские большевики, имели надежное укрытие, принимали представителей из центра, иногда проводили политические занятия, заседания комитета, печатали прокламации. Дом был удобен и тем, что из него было легко скрыться через сад и отплыть в лодке по реке.
Варвара Спиридоновна бескорыстно помогала нам чем могла и всякий раз, как мы у нее бывали, а бывали мы там почти ежедневно, совершенно бесплатно кормила нас. На все наши попытки рассчитаться с нею лишь отшучивалась:
— Вы не в лавочку пришли — ешьте без всяких разговоров.
Были случаи, когда мы скрывали у Варвары Спиридоновны раненых дружинников, хранили оружие, собирали совещание районщиков и подрайонщиков. Чтобы не вызывать подозрений обилием людей у своего дома, она собирала к себе соседских ребятишек, устраивала с ними шумные игры, и таким образом наш приход к ней в детской сутолоке оставался незаметным. Конечно, в случае нашего провала ей грозили серьезные неприятности — арест или даже ссылка, но все мы действовали весьма осторожно и не подвели свою добрую хозяйку.
Поражение июльской забастовки на заводе Гартмана, вопреки ожиданиям местных царских властей, не привело к ослаблению революционного натиска рабочих, а, наоборот, вызвало новый революционный подъем среди всех луганских пролетариев. То здесь, то там возникали стихийные, а чаще всего организованные большевиками выступления рабочих, забастовки, митинги. Мы старались использовать их для разъяснения трудящимся политики партии и насущных задач революции.
Оправившись от перенесенных репрессий, все большую силу стало набирать наше депутатское собрание — открытый, легальный, руководимый большевиками орган управления луганских пролетариев. Этот рабочий Совет, хотя он тогда и не носил такого названия, все более становился общепризнанным органом рабочей власти. Рабочие и другие жители города часто обращались к нему не только по трудовым, но и по политическим вопросам, а иногда и совсем по гражданским делам — о разрешении земельных, наследственных, бракоразводных и прочих дел. За разрешением земельных споров в исполком депутатского собрания обращались крестьяне из окрестных деревень. Это свидетельствовало о связи нашего рабочего исполкома с деревней, с крестьянами. Но это были всего лишь первые шаги, и, к сожалению, нам не удалось в то время обеспечить постоянного и прочного союза рабочих и крестьян в масштабе всего уезда.
Июльская забастовка привела в дальнейшем к новым крупным выступлениям луганских рабочих — в октябре и декабре 1905 года. Уже при Советской власти, в 1935 году, в 30-ю годовщину этой забастовки, в своем «Приветствии пролетариям Луганска» я попытался осмыслить значение этого важного этапа в нашей суровой борьбе той давней поры. Вот что тогда я написал:
«Вторая забастовка рабочих завода Гартмана 1905 года — это маленькая, но яркая зарница октябрьских побед. Эта забастовка была в тот же день разгромлена вооруженной силой, руководители ее частью скрылись, частью были брошены в тюрьму, но самый факт повторного коллективного выступления рабочих большого завода имел громадные политические последствия не только для Луганска, но и для всего района.
Разгром забастовки и зверства полиции и черносотенной своры… немало способствовали тому, что наша большевистская организация быстро окрепла и выросла, впитав в себя все лучшие элементы пролетариата.
К началу 1906 года луганская организация насчитывала уже больше 2 тысяч членов партии».
У меня нет оснований в чем-либо уточнять или пересматривать в настоящее время эту оценку июльской забастовки (может быть, я лишь непреднамеренно завысил численность луганской партийной организации, включив в ее состав многих рабочих-активистов, которые тесно примыкали к нам, но формально не состояли в партии). Забастовка потерпела поражение, но помогла нам укрепить наши ряды и сделать нужные выводы для дальнейшей революционной работы в массах.
Большевистская газета «Пролетарий» в № 14 от 16 августа 1905 года в связи с поражением этого выступления луганских пролетариев писала:
«Вспыхнувшая совершенно неожиданно, стихийно, эта, никем не организованная забастовка имела, таким образом, печальный конец. (Правда, при возобновлении работы не пришло человек 500—600, но ведь это из 4000!) Заводские шпионы, которые со времени бывшей здесь в феврале забастовки успели очень хорошо спеться и сорганизоваться, представили список 100 с лишним человек, да человек 10 было арестовано. Несмотря, однако, на эти аресты и энергичную высылку уволенных, нельзя сказать, чтобы на заводе воцарилось спокойствие. Рабочие возбуждены и полны глухого недовольства. К сожалению, местная социал-демократическая организация еще не окрепла и не оказывает того влияния на рабочую среду, какое могла бы оказывать при более благоприятных условиях внутрипартийной жизни.
Кстати сказать, дела завода идут прекрасно, за последний год получено 3 миллиона прибыли (на 9 миллионов капитала), да и неудивительно: помимо обычного источника доходов — бессовестнейшей эксплуатации рабочих — завод наживается на казенных заказах: например, за паровоз, который обходится 18 400 руб., берут 32 000! Конечно, рука руку моет»[60].
В этой корреспонденции из Луганска, опубликованной в «Пролетарии», в общем довольно точно показан урон, понесенный нами в июльской забастовке, но сделан преждевременный и необъективный вывод об ослаблении партийного руководства массами. Последующие события опровергли эти утверждения. Видимо, автор был наездом в Луганске и недостаточно хорошо знал местных большевиков, которые умели стойко переносить временные поражения и выходили из них еще более окрепшими. С подобными фактами мы встречались неоднократно, и о некоторых из них я еще скажу в свое время.
Мой арест продолжался. Находились в тюрьме и некоторые другие активные участники революционной работы: Т. Л. Бондарев, В. Т. Абросимов-Архипкин, Савелий Батинов, Вольф. Я возглавлял тогда Луганский большевистский комитет; оставшиеся на свободе товарищи стали искать возможность связаться со мной. Однако я находился у полиции на особом счету и ко мне в одиночную камеру никого не пускали. И тут нас снова выручила наша добрая Анна Лукинична Гущина.
Она выдала себя за мою мать, пошла на дачу к жандармскому ротмистру Ермолаеву, добилась у него приема, разыграла сцену покаяния, рассказала какую-то историю, случившуюся с ней в молодости. Видимо, она была прирожденной актрисой. Ей удалось растрогать черствое сердце жандармского ротмистра. Вскоре она стала ежедневно приносить мне передачи и даже беседовать со мной.
Мы жадно ждали весточек с воли и радовались тому, что боевой дух наших товарищей не сломлен. Они, как и прежде, делали все возможное для революционного воспитания масс и подготовки вооруженного восстания. В меру сил и способностей мы старались помочь им своими советами, которые иногда удавалось передать через навещавших нас товарищей.
Каждый из нас, находившихся в заключении, старался не закиснуть в застенке и извлечь из вынужденной отсидки максимальную пользу. Я за это время перечитал много книг и заучил ряд стихотворений Пушкина, Лермонтова, Шевченко, Кольцова, Никитина. В одиночных камерах нас держали по 4—5 человек. Мы часто обсуждали политические вопросы, старались обогатить друг друга знаниями, революционным опытом, и все это в какой-то мере способствовало нашей идейной закалке, воспитанию и самовоспитанию воли, дисциплины, чувства товарищества.
Вспоминается один забавный и в то же время поучительный случай. Среди нашей четверки политических заключенных был один молодой луганский рабочий, член партийной организации гартмановского завода Борис Ременников. Он был в общем-то симпатичным человеком, но недостаточно внимательным к другим. Это мне бросилось в глаза сразу же, во время первого нашего тюремного обеда.
Нам принесли бачок жидкого, постного супа и по куску черного хлеба. Во время еды Борис умудрялся так орудовать своей ложкой, что всем остальным досталось супу, пожалуй, вдвое меньше, чем ему одному. Я тогда же «по секрету» сказал ему, что мы все живем впроголодь и надо думать не только о себе. Однако Борис и дальше действовал таким же образом. И тогда, выведенный из себя его бесцеремонностью, однажды во время еды я так огрел его деревянной ложкой по лбу, что она разлетелась вдребезги. Это было Борису Ременникову хорошим уроком: он после этого взял себя в руки и стал строго соизмерять свой аппетит с имеющимися возможностями. И хотя я лишился ложки, но зато был рад, что Борис сумел преодолеть свой эгоизм и стал более внимательным к нам, своим товарищам. Впоследствии он сам благодарил меня за эту несколько необычную науку.
Вскоре после царского манифеста 17 октября 1905 года, о чем я расскажу несколько позднее, все наши товарищи — политические заключенные — были выпущены на свободу. Однако меня и некоторых других руководителей июльской забастовки оставили в тюрьме, предъявив нам уголовное обвинение в вооруженном сопротивлении полиции, в результате чего был ранен один полицейский. Это была грязная клевета и подлый предлог для того, чтобы возможно дольше держать нас в каменном мешке.