Мы с Моргенштейном принялись за дело. С помощью товарищей раздобыли надежные нелегальные паспорта и двинулись в Горловку. На месте узнали, что всех арестованных участников и руководителей горловского восстания уже увезли в Харьковскую и Екатеринославскую тюрьмы. Кузнецов-Зубарев находился по-прежнему в больнице, в тяжелом состоянии. Выкрасть его можно было, лишь убив охранявших его солдат или же при их непосредственном содействии. Но ни на то, ни на другое мы не могли рассчитывать: у нас не было для этого ни сил, ни средств.
Кузнецова-Зубарева могли в любой момент увезти в губернскую тюрьму. Был дорог каждый миг, и мы решили найти иной выход. Местные большевики-подпольщики сообщили нам, что они связались с одной из медицинских сестер, расспросили у нее о солдатах, охранявших больного. Она рассказала, что солдаты охотно принимают угощения, падки на выпивку. Мы решили использовать это.
С помощью своих людей — доктора и аптекаря — достали снотворное. Заготовили для передачи солдатам продукты и водку. Оставалось только угостить охрану и действовать. Но надо было еще достать лошадей и договориться о том, куда увезти Кузнецова-Зубарева, чтобы спасти его от преследований хотя бы на первое время (в дальнейшем мы предполагали снабдить его нужными документами и переправить в более надежное место). Товарищи подсказали выход. В 30—35 километрах от Горловки жил некий Брунст, владелец завода сельскохозяйственных машин. Говорили, что он либерал, склонный к романтическим приключениям.
Брунст загорелся нашей идеей. Убедившись, что приключение ничем не грозит его капиталам, он сказал, что охотно нам во всем поможет. Таких «спасителей» революции мне не раз приходилось встречать в жизни. Иногда они оказывали нам действительно огромную поддержку.
Так было и на сей раз. Выслушав мою просьбу, Брунст согласился выделить нам прекрасную упряжку из двух лошадей, приказал своему кучеру управлять ею. Он выдал мне некоторую сумму денег и согласился укрыть у себя Кузнецова на несколько дней. Заручившись всем этим, я отправился в Горловку, условившись с кучером, где и когда я буду его ждать.
В мое отсутствие Яков Моргенштейн основательно поработал с надежными людьми из персонала больницы и даже устроил пробное угощение солдат продуктами и водкой. Это не вызвало у охраны никаких подозрений, и нам оставалось лишь в нужный момент устроить еще одно угощение, но уже со снотворным. Сделать это нужно было в ночное время, до смены караула, при минимальном числе свидетелей.
В условленный день и час мы начали свою операцию. Яков Моргенштейн через своих помощников и помощниц в больнице угостил солдат. Их быстро свалило снотворное. Я в назначенном месте встретил подводу и кучера. Чтобы не вызвать подозрений солдат, свободных от караула, мы оставили лошадей примерно в километре от здания. Во втором часу ночи я тайком пробрался в больницу. Здесь стояла тишина: больничная прислуга частично была заблаговременно удалена, кое-кто притворился спящим, а те, кто принимал участие в спаивании солдат и не знал о примеси снотворного, валялся вповалку вместе с охраной.
Наш человек показал нужную мне палату, я быстро юркнул в нее. Кузнецов-Зубарев, сидевший на койке, как-то вяло и безразлично поднялся навстречу мне. До этого он торопил нас записками, и мне показалась странной эта вялость нашего товарища в самый решающий момент. Я спросил, готов ли он.
— А что солдаты? — поинтересовался Кузнецов-Зубарев. — Они приняли снотворное, не погибнут ли они?
Я не стал отвечать на эти пустые вопросы и попросил его быстрее одеваться и скорее уходить, потому что предстояла смена караула, а нам еще надо было дойти до лошадей.
Кузнецов как-то мутно посмотрел на меня и стал подробно говорить о своих болях — у него кружилась голова, ныла ампутированная правая рука. Потом он стал расспрашивать, куда его повезут, высказывать сомнения в благоприятном исходе побега. Когда я еще раз напомнил ему, что время не ждет и нам надо как можно быстрее идти к лошадям, он еще более скис и расслабился. Сев на кровать, он тихо сказал:
— Нет, нет, я не сумею дойти.
Никакие мои убеждения не помогали. Видимо, Кузнецовым-Зубаревым овладело непреодолимое отчаяние.
— Приближается смена караула. Решайтесь, — заявил я ему строго, — промедление грозит гибелью вам и мне, а также и другим товарищам, которые участвуют в этом деле. А если вы отказываетесь идти со мной, то напишите об этом записку, чтобы наши товарищи могли убедиться, что вы сами избираете этот путь.
После этих слов он еще более ослаб и чуть слышно прошептал:
— Давайте я напишу, — видно, пришел мой конец. И уходите побыстрее, не рискуйте товарищами.
Так безрезультатно окончилась наша попытка спасти товарища. Чем объяснить поступок Кузнецова-Зубарева? Ведь это был подлинный революционер, самоотверженно руководивший восставшими горловцами!
Как мне стало известно позднее, через какое-то время он стряхнул с себя оцепенение и совершил побег из тюрьмы. Однако вскоре был снова схвачен и в 1909 году вместе с другими активными участниками и руководителями горловского восстания, был повешен в Екатеринославской тюрьме.
Царские власти посадили на скамью подсудимых 132 участника горловского вооруженного восстания, 44 приговорили к смертной казни. На предварительном следствии и во время судебного разбирательства подсудимые вели себя мужественно. Власти стали обрабатывать их поодиночке, уговаривая просить у царя помилования и уверяя, что эта просьба будет удовлетворена. Кое-кто поддался этим уговорам. Видимо, для того чтобы поощрить малодушие и отступничество, заявления о помиловании были удовлетворены. По окончательному приговору от 30 июля 1909 года смертная казнь была утверждена восьми осужденным, а остальным, ранее приговоренным к смертной казни, она была заменена бессрочной и срочной (15—20 лет) каторгой[81].
В числе казненных был и Григорий Федорович Ткаченко-Петренко — мужественный революционер, один из основателей луганской социал-демократической организации. Он стойко принял приговор, не унизил достоинства революционера просьбой о помиловании, сурово осудил смалодушничавших товарищей.
В своем предсмертном письме к брату он писал:
«Здравствуй и прощай, дорогой брат Алеша и все остальные братья, рабочие и друзья!
Шлю вам свой искренний и последний поцелуй. Я пишу сейчас возле эшафота, и через минуту меня повесят за дорогое для нас дело. Я рад, что не дождался противных для меня слов от врага, и иду на эшафот гордой поступью, бодро и смело смотрю прямо в глаза своей смерти, и смерть меня страшить не может, потому что я, как социалист и революционер, знал, что меня за отстаивание наших классовых интересов по головке не погладят, и умел я вести борьбу и, как видите, умею и помирать за наше общее дело так, как подобает честному человеку. Поцелуй за меня крепко моих родителей. Прошу вас, любите их так, как я любил своих братьев рабочих и свою идею, за которую отдал все, что мог. Я по убеждению социал-демократ и ничуть не отступил от своего убеждения ни на один шаг до самой кончины своей жизни. Нас сейчас у эшафота восемь человек по одному делу — бодро все держатся. Постарайся от родителей скрыть, что я казнен, ибо это известие после такой долгой разлуки с ними их совсем убьет»[82].
Это написанное перед самой казнью письмо, думается, решительно опровергает один странный документ, который, в интересах истины, я не могу не привести. В фонде департамента полиции царского министерства внутренних дел хранится донесение начальника Екатеринославского охранного отделения ротмистра Шульца А. Р. директору департамента полиции Лопухину А. А. от 4 марта 1904 года, которое бросает тень на личность Г. Ф. Ткаченко-Петренко: он там назван в числе секретных сотрудников. Этот чудовищный факт с трудом укладывается в сознании. А не проник ли Ткаченко-Петренко в полицейскую систему по заданию какого-либо партийного комитета, чтобы выведать тайные планы полиции? Героическая его смерть и мужественное поведение перед казнью дают право говорить о нем с глубоким уважением. Вместе с Ткаченко-Петренко были казнены П. Л. Бабич, А. И. Вещаев, В. П. Григоращенко, А. М. Кузнецов-Зубарев, И. Д. Митусов, В. В. Шмуйлович и А. Ф. Щербаков. Приговор был приведен в исполнение 3 сентября 1909 года.
Мужественное поведение руководителей горловского вооруженного восстания на суде и перед казнью вызвало глубокое уважение к ним всего народа. Большевистская газета «Пролетарий» писала в те дни:
«Бесстрашно пошли они — восемь рабочих героев — на смерть. Их повесили 3 сентября за оградой Екатеринославской тюрьмы. Но они живы… Живы в памяти пролетариев, в неостанавливающейся пролетарской борьбе…»[83]
Подавив Декабрьское вооруженное восстание в Москве, царские власти получили возможность перебрасывать свои войска в другие районы восстаний, и в частности в Донбасс. Обладая превосходством сил, они сравнительно легко подавляли революционные восстания масс и чинили жестокие расправы.
Поражение горловцев совпало с разгромом и ряда других восстаний рабочего класса в Донбассе и по всей стране. Потерпела неудачу вооруженная борьба трудящихся в Харькове, где было убито и ранено более 200 рабочих. Жестоко были подавлены вооруженные выступления рабочих в Александровске (Запорожье), Ростове-на-Дону и в других местах.
Одна из главных причин неудач здесь, как и по всей России, заключалась в том, что рабочему классу не удалось создать прочного союза с крестьянством; отрицательную роль сыграла также слабая связь с солдатами, недостаток оружия, оборонительная тактика, а также и то, что рабочие в силу сложившихся обстоятельств были лишены возможности выбирать момент восстания: царизм навязывал им вооруженную схватку часто совершенно неожиданно, и они не могли от нее уклониться (именно так случилось в Горловке). В ходе отдельных вооруженных выступлений не получила широкого распространения тактика партизанской войны, высоко оцененная В. И. Лениным, как исключительно важная форма вооруженной борьбы.