Мой товарищ воспроизвел в глине все подробности так поразившей нас расправы управляющего с бедными крестьянами. Вылепленная из глины фигура Суетенко свирепо размахивала кулаками, злобно искаженное лицо этого миниатюрного слепка было удивительно похоже на оригинал. Перед грозным начальством понуро, в различных удрученных позах стояли мужики, и впереди них тот самый, который первым попал под кулачный удар.
От этого незамысловатого произведения веяло такой глубокой правдой, все изображенное было так просто и естественно и в то же время так совершенно, что я, несмотря на мальчишеский возраст и всю свою незрелость, понял вдруг, что это что-то необыкновенное, как бы мы теперь сказали, подлинный шедевр искусства. Я хотел показать его всем, но Вася не позволил. Изображенная Васей группа стояла под кустом, и мы часто рассматривали ее, вновь и вновь переживая увиденное. Куда исчезло потом это чудо моих детских лет, я не помню. Может быть, его уничтожил сам его творец, потому что он часто говорил мне:
— Если узнают, за это не поздоровится.
Несомненно, моего друга, совсем неказистого на вид пастушонка Васю, природа одарила богатым талантом. Но что с ним произошло позже и кем он стал, мне неведомо. Наверное, его, как и многие тысячи других, таких же, как он, задавила нужда, и, скорее всего, так и погиб, не раскрывшись, его удивительный дар. К сожалению, моя память не сохранила его фамилии.
После этого я смотрел на Васю новыми глазами, видя в нем не просто своего сверстника, а борца за справедливость, и сам старался в чем мог проявлять нетерпимость ко всему несправедливому.
Как-то вечером мы, «дворовые» ребята, собрались возле близлежащей балки, где находились дрова, заготовленные для господской кухни. Там, среди дровяных поленниц и штабелей кругляка, нам было всегда уютно и весело. Мы сидели на бревнах, на траве или рылись в песке, рассказывая друг другу всякие разности. Иногда играли в соловья-разбойника, прятались в кустарнике и за штабелями. Все мы были почти ровесниками, и никто никого не обижал. Исключением был лишь сын господского приказчика Цыплакова — его звали, кажется, Колькой.
Уверенный в своей безнаказанности, он держал себя нахально и высокомерно, любил поиздеваться над малышами и часто ни за что ни про что совал им кулаком в лицо или под бок. И все мы терпели эти унижения, чтобы не накликать беду на самих себя и своих родителей. Но в тот раз, о котором я веду сейчас речь, Колька вздумал «пошутить», как он потом говорил, и над нами, его одногодками. Он взбирался на штабель и оттуда прыгал на кого-либо из нас и, свалив жертву, долго смеялся над нею.
В этот вечер он выбрал для своей «шутки» меня. Я хоть и не упал, но решил проучить Кольку и навсегда отвадить от дурацких шуток. Подобрав небольшое полено, я выбрал удобный момент и затем сильно огрел обидчика по затылку. Я, видимо, перестарался: Колька упал и начал кричать и корчиться от боли. Видевшая все это женщина, несшая воду из родника, воскликнула от испуга:
— Ой, батенька, парнишку убили!..
Подбежав к нам, она окатила Кольку водой. Он очнулся и, размазывая по лицу грязь, поднялся с земли.
— Кто меня ударил? — злобно спросил он у ребят.
— Можешь не спрашивать, — ответил я как можно спокойнее. — Ударил я и сделал это для того, чтобы ты понял, бывает ли больно другим, когда ты бьешь их. И еще запомни: если кому-нибудь пожалуешься или еще раз тронешь кого-либо из малышей, я тебе еще не то сделаю.
— А что ты мне можешь сделать? — заносчиво огрызнулся уже пришедший в себя Колька.
— Вот тогда и узнаешь, — ответил я, едва сдерживаясь, чтобы не ударить наглеца еще раз. Чтобы избежать драки, я решил уйти, но все-таки мне хотелось до конца объясниться с сыном приказчика, и поэтому уже на ходу я бросил ему в лицо еще несколько слов:
— А если не исправишься — убью.
Не знаю, поверил ли Колька Цыплаков в эту угрозу, но с тех пор его как подменили. Он стал, как и все мы, простым и естественным, лишь иногда косился на меня с каким-то заячьим страхом. Между прочим, следует сказать к чести наших ребят, они впоследствии никогда и ничем не напомнили Кольке об этом печальном для него уроке, и в этом я вижу высокое благородство ребячьих душ.
Запомнился и еще один факт, тесно связанный с пастушеской долей и с моим товарищем Васей. Как я уже отмечал, он был старше меня и стремился подчеркнуть это тем, что понемногу покуривал. Как-то раз он нашел в выемке каменной ограды целую пачку махорки и несколько листов курительной бумаги. От нечего делать мы стали крутить цигарки и наготовили их целую кучу. У Васи от такого богатства разгорелись глаза. Будучи по натуре добрым и щедрым, он решил поделиться этим богатством и со мной.
— Одному столько не выкурить, — сказал он. — Давай, Климушка, помогай. Вместе будет веселее.
Я согласился. И мы, удобно расположившись под кустом, стали блаженно потягивать табачную отраву. Вскоре курение приняло характер состязания — кто больше выкурит, и поскольку цигарок было много, мы так увлеклись, что оба, накурившись до одурения, свалились чуть не замертво. Наши телята остались беспризорными, и их пригнали в сарай другие люди. Нас же, одурманенных никотином, нашли лишь на второй день.
Этот печальный случай стал для меня уроком на всю жизнь. После этого я никогда больше не курил и стал ненавистником курения вообще. Иногда мне напоминают об одной фотографии, на которой я, будучи уже наркомом обороны, изображен с папиросой во рту. Но это был шуточный снимок, а в действительности мое отношение к курению всегда и везде было резко отрицательным.
Вскоре я получил небольшое повышение: стал подпаском в большом стаде коров. Это стадо пас мой отец, и поэтому мне стало полегче. Да и опыт пастьбы у меня к этому времени стал более солидным — как-никак, а я уже более двух лет гонял телят, кое-чему научился.
Мы пасли скот на большом выгоне недалеко от имения. Это было ровное место с хорошей травой, с трех сторон его охватывали невысокие курганы. Здесь хорошо было мечтать, глядеть в бескрайнее небо, палить костер или просто любоваться степными просторами.
Один старый чабан-украинец, пасший рядом с нами большой гурт овец, сказал как-то, что в курганах похоронены предводители древних рыцарей, жившие много веков назад, и что во время захоронения на их могилы каждый воин приносил шапку или горсть земли. Их было так много, сказал он, что могильные холмики поднимались все выше и выше, — вот так и образовались эти курганы. Эти рассказы еще больше привлекали мое внимание к родным местам, окружали их ореолом романтики.
Обязанности подпаска на первый взгляд были несложны: следить, чтобы коровы спокойно паслись и ни одна не отбивалась от стада. Но в целом это был тяжелый, беспокойный и изнурительный труд: большое стадо требовало постоянной заботы, работать приходилось от зари до зари и все время на ногах. Всякая оплошность грозила неприятностями: кругом поля и овраги, и, как только зазеваешься, так и знай, что коровы или забрели на посевы, или ускользнули в заросший кустами овраг. Особенно большой приманкой для коров были скирды хлеба и стога сена. Несмотря на все наши старания, потравы все же бывали, и за это отец получал от управляющего или приказчика выговоры, а то и более строгие наказания — вычеты из заработка.
Отец долго крепился и терпеливо нес свой тяжелый крест, но взрыв все же произошел. Как-то раз, возмущенный несправедливостью приказчика, отец обругал его самыми последними словами и, не взявши даже расчета, ушел из имения — искать новой, лучшей жизни.
Мне тогда шел десятый год. К этому времени успела выйти замуж моя старшая сестра Катя, хотя ей не исполнилось еще и семнадцати полных лет. Ее мужем стал хорошо мне известный помощник кучера в имении Иван Щербина. Он часто брал меня с собой, когда ухаживал за лошадьми или ехал за сеном. Будучи крепким малым, он легко подбрасывал меня на сложенное в арбе сено — на высоту четырех-пяти аршин. С ним было весело и легко. Он любил петь и обладал хорошим голосом. Я заслушивался и частенько подпевал ему.
Наши молодожены были хорошей парой, все желали им счастья и почтительно называли — Екатерина Ефремовна, Иван Иванович. Мне это нравилось, хотя я и не мог понять, какая моя Катя Ефремовна. Для меня они были по-прежнему Катей и Ваней. Поп не хотел их венчать: сестре не хватало каких-то месяцев до положенного возраста. Но она была стройная, сильная. И мне было жалко, что за венчание, чтобы подмаслить, попу дали целых три рубля!
Между нашими семьями установилась крепкая дружба, хотя они вскоре уехали из имения в другое место. Однако молодые навещали нас, и мать часто советовалась с зятем. Он помогал нам чем мог.
Когда отец бросил свое стадо и ушел неизвестно куда, искать затерявшееся счастье, нам стало совсем худо. Семья лишилась Катиного и моего скромного заработка. Все заботы вновь легли на одни мамины плечи.
— Не знаю и жить-то как дальше, Ваня, — говорила она зятю. — Видно, вновь ребят по миру пущу.
— Не печальтесь, Мария Васильевна, — успокоил Иван.
— Вы ведь знаете моего брата Артема — он у нас здесь, в имении, машинистом на молотилке работал?
— Знать-то знаю, а он тут при чем?
— Как при чем! — весело возразил Иван. — Это он меня на рудник переманил. Был я помощником кучера, а теперь машинистом стал — по воздушно-канатной дороге грузы гоняю. Найдется у нас на руднике и для Клима место.
Мать не хотела расставаться со мной, но надо было как то выходить из положения. И она согласилась.
— Жалко мальчонку, да что поделаешь.
Так начался новый этап моей тогда еще малолетней жизни — путь рабочего человека. Но и после этого мне не раз приходилось вновь и вновь обращаться к крестьянскому труду.
НА РУДНИКЕ
Голубовский рудник, где поселились Катя и Иван, был довольно крупным каменноугольным предприятием. Здесь все казалось необычным: шахтные постройки, подъездные пути, жилые бараки рабочих; но особенно поражала подвесная двухканатная дорога. По одному канату этой дороги от рудника к соседней железнодорожной станции непрерывным потоком ползли вагончики, груженные углем, а навстречу им по другому канату возвращались пустые.