ь, кто же посмел посягнуть на завтрак товарища.
Дошел черед до моего узелка. Я смело начал его развязывать, отлично зная, что в нем не может быть ничего иного, кроме того, что положила мне на завтрак и обед моя сестрица Катюша. Но вдруг я заметил, что некоторые ребята как-то особенно строго смотрят на мой узелок, и мне стало не по себе.
Развернув платок, я ахнул от изумления: там лежали и чужие продукты — видимо, тот самый чужой завтрак, который все искали. Мне стало ясно, что все это кем-то подстроено, в то время, когда я отлучался на смазку. Я хотел честно объяснить это ребятам, но мне не дали промолвить ни слова. Как по команде, они набросились на меня и стали избивать, нанося удары по чему попало: по груди, животу, голове. Меня свалили и начали топтать ногами. Что было дальше, я не помню, так как очнулся через несколько дней в рудничной больнице.
Я очень тяжело переживал все происшедшее — было стыдно и горько. Кто все это подстроил? Кому было нужно опозорить и изувечить меня? Наверное, это дело рук моего напарника-масленщика и его великовозрастных друзей. Но ведь другие ребята об этом не знают и думают, что именно я позарился на чужой завтрак. Хотелось кричать, плакать и рвать на себе одежду, но я отлично понимал, что этим делу не поможешь. Было жаль самого себя. Я казался себе самым несчастным и вспоминал различные беды, которые приключались со мной.
Вспомнился, в частности, такой случай. Как-то летом, в хатенке, моя мама и соседка занимались шитьем. Я, будучи еще совсем малым ребенком, крутился возле них, а затем залез на подоконник, чтобы посмотреть, что делается на улице. Потом, услышав, что скрипнула дверь, быстро спрыгнул на пол, задел шитье и вдруг почувствовал страшную боль в ноге.
Присев, увидел, что из пятки торчит нитка. Потянув за нее, я увидел лишь обломанное ушко иглы, испугался и закричал. На крик ко мне кинулась мама. Послали за бабкой-знахаркой, но и она ничего не смогла поделать; так и осталась обломанная игла в моей ноге…
Уже став взрослым, я неоднократно рассказывал врачам о случае с иголкой. По моей просьбе уже в советское время было проведено специальное рентгеновское просвечивание всего моего тела, но обломка иглы так нигде и не нашли. Однако как-то раз, уже в преклонном возрасте, при рентгеноскопии обнаружили давнюю мою «потерю»: обломок иголки как бы прирос к пяточной кости. Если бы это не случилось со мной самим, я ни за что бы не поверил, что такое возможно.
Вспоминается и другой неприятный случай из моего горемычного детства. Это произошло в деревне Смоляниново, где я впервые встретил господских барышень. Там было много хороших ребят, детей рабочих и служащих барского поместья, и мы часто целой гурьбой залезали в помещичий сад и лакомились там смородиной, яблоками и другими плодами. Иногда мы увлекались и устраивали в саду бурные игрища.
Одной из увлекательных наших игр были своеобразные качели. Через большую колоду мы устанавливали неширокую, но довольно толстую доску и, сев на ее концы, весело раскачивались — вверх и вниз, вверх и вниз. Когда одному из нас не хватало места, он обычно вставал на центр доски и помогал ее раскачивать.
Так однажды хотел поступить и я. Но, как только я оперся на колоду, чтобы вскочить на нее, доской мою руку прижало к колоде, а когда я оперся другой рукой, то прищемило и ее. Я даже не успел вскрикнуть, так и осел от боли возле колоды. Обе мои руки были изуродованы, ногти сорваны.
Ребята унесли меня домой. Там началось мое лечение — примочки, гусиный нутряной жир, нашептывания бабок. Как ни странно, я стал выздоравливать. Видимо, выручила крестьянская живучесть.
Все это припоминалось в рудничной больнице. Особенно горько было оттого, что в моем несчастье были повинны люди, умышленно подстроившие все это. Как же им не стыдно, за что они так меня обидели?
Мне очень не хотелось вновь встречаться с моими обидчиками, и я не знаю, как бы все произошло дальше, если бы весть о моей беде не дошла до моей матушки. Она решила взять меня к себе насовсем.
Отец и мать переехали в это время на соседний с нашим Голубовским — Шепиловский рудник. Я занялся и здесь выборкой колчедана. Но продолжалось это недолго.
Шепиловские шахты были очень плохо оборудованы. Однако не это угнетало отца. Он снова встретил здесь грубость и несправедливость и решил вернуться в село Смоляниново. Мне же пришлось опять перебраться на Голубовский рудник, к старшей сестре. Так я невольно вновь очутился там, где был избит.
Снова выбирал колчедан и пустую породу, очищал, или, как говорили шахтеры, обогащал, уголек. К этому времени я уже изрядно наловчился и набирал по нескольку ящиков в день. Катя откладывала мой заработок и как-то несказанно обрадовала меня, объявив при соседках:
— Ну, Климушка, пойдем сапоги выбирать. Будешь сам покупать, на свои кровные.
Мы пошли в магазин всей семьей, и я не чуял под собой ног. Там было много всякого товара и разных сапог. Но мне понравились очень ладные, маленькие шевровые сапожки на высоком каблучке. Вряд ли они годились для каждого дня, но Иван и Катя не стали возражать. Так я стал обладателем первой собственной вещи — царственных сапожек, которые принесли мне еще одно горе, но об этом я расскажу позднее.
В тот же раз купили мне и другие вещи — рубаху, штаны, полотенце. Все это радовало, и я чувствовал себя вполне рабочим человеком. Однако тягостные и удручающие воспоминания о моем тяжелом избиении не проходили, напоминали о нем и постоянные головные боли. Поэтому я был очень рад, когда за мной приехала мама и сказала, что на этот раз уже навсегда заберет меня домой.
Это было, кажется, в начале 1891 года, и обратный путь в имение Алчевского в ту студеную зиму запомнился мне на всю жизнь. Только случай спас тогда меня и мою мать от гибели в завьюженной степи.
ДОРОЖНЫЕ ЗЛОКЛЮЧЕНИЯ
От рудника Голубовского до села Смоляниново, куда нам предстояло добираться пешком, было километров тридцать. Идти надо было по заснеженной дороге, через несколько деревень. Мама хорошо знала дорогу, и, кроме того, на пути лежало село Боровское, где мама родилась и провела свои девичьи годы. Там можно было передохнуть у родных.
Зима стояла в тот год холодная, морозная и ветреная, метели и бураны продолжались почти непрерывно. Мама торопилась и не хотела задерживаться на руднике: дома ее ждали отец и маленькая Нюра, да и меня ей хотелось увезти отсюда как можно скорее, чтобы я навсегда забыл о драчунах.
Наши сборы были недолгими. Утро выдалось, на счастье, спокойное, и даже временами появлялось солнце. Моя одежонка была совсем ветхая, и к тому же, как на грех, порвались в паху штаны. О нижнем белье мы тогда понятия не имели.
Сначала все шло благополучно. Дорога была хорошо накатанной, и только местами ее переметали снежные заносы. Потом подул пронизывающий ветер, помела поземка и пошел густой снег. Мы продолжали идти. Мама подбадривала меня:
— Держись за меня, сынок, скоро снег перестанет, снова появится солнышко, все будет хорошо. Дойдем до деревни и там заночуем.
Но снег валил все гуще, а ветер становился все свирепее. Скоро метель закрутила вовсю и превратилась в воющую снежную бурю. Дорогу занесло. Мама взяла меня за руку и изо всех сил тянула за собой. Но я очень устал и наконец совсем ослабел и сказал, что дальше идти не могу. Меня сковала вялость, страшно хотелось спать, и я опустился в изнеможении прямо на снег.
Мама решила дать мне немного отдохнуть. Присела возле меня и прикрыла полой своего пальто. Я приник к материнским коленям и, немного согревшись, заснул. Сколько времени продолжался этот сон, трудно сказать, но вдруг я услышал мужской голос и, открыв глаза, увидел прямо над собой лошадиную морду. Оказалось, что это проезжий крестьянин, также застигнутый бураном, буквально наткнулся на нас. Осадив запряженную в сани лошадь, он воскликнул:
— О господи, та ще ж це таке?
Мы поднялись, и мама начала просить этого человека, чтобы он не дал нам замерзнуть в степи. Но мужик-украинец, стоявший возле нас, и сам был в тяжелом положении. Почесав затылок, он пожаловался:
— Що ж нам робыть? Коняка моя чуть тягне сани. Мороз та витер и у меня душу вытряс.
Но бросить нас ему не позволила совесть, да и мать слезно молила его о помощи. Она все время показывала на меня, скорченного, обессилевшего, еле стоящего на ногах.
— Совсем пропадет, замерзнет, — говорила она крестьянину.
Мужик, сокрушенно вздохнув, согласился:
— Ну, бог з вами, сидайте обое. Як-нибудь доберемось куда-нибудь.
Мы сели в сани-розвальни, и подвода тронулась. Меня укрыли какой-то дерюгой. Мама стала рассказывать нашему спасителю, кто мы и куда добираемся. На заносах сани подбрасывало, как лодку на волнах. Меня укачало, я забылся и задремал.
К вечеру мы увидели огни какого-то села. Крестьянин знал это село и назвал его. Ему надо было ехать дальше, в другую сторону, и он сказал маме:
— Отсюда до Боровского рукой подать. Переночуйте здесь у добрых людей, а утром, может, и погода улучшится.
Мать поблагодарила хорошего человека, и мы отправились искать ночлег. Село это было зажиточным, но добрых людей нам долго не удавалось найти. Сколько ни просила мама под окнами деревенских хат, всюду нас встречали окриком, грубыми отказами.
— Много вас таких шатается. Идите дальше!
Только в самой крайней, бедной хатенке нам улыбнулось счастье. Мать постучала в едва светящееся оконце и попросила разрешения переночевать. В ответ послышалось долгожданное:
— Войдите, бог с вами!
Мы вошли, и на нас пахнуло людским теплом и неимоверной бедностью. Но плохо одетые люди проявили к нам столько сердечной доброты, что мы сразу же почувствовали себя как дома. Хозяйка стала расспрашивать, кто мы и куда идем. Узнав о том, что мы держим путь в Боровское, она воскликнула:
— Так у меня же там хорошая приятельница — Елизавета Васильевна Агафонова. Не знаете такой?
Мама с радостным удивлением сообщила, что это ее родная сестра. Оказалось, что через Елизавету Васильевну хозяйка знает многое и о моей матери. После этого между женщинами завязалась задушевная беседа.