Как выяснилось много позднее, этот шаг заводская администрация предприняла по прямому указанию Правления Российского общества машиностроительных заводов Гартмана (РОМЗГ), находившегося в Петербурге. В конфиденциальном письме на имя директора гартмановского завода К. К. Хржановского Правление писало:
«Было бы очень хорошо воспользоваться настоящим случаем для удаления из завода по возможности всего самого беспокойного элемента, для приведения в норму расценок, а также удаления из завода излишка рабочих»[131].
По этой директиве с паровозостроительного завода было уволено тогда 3810 человек.
Мы не могли оставить без ответа это наступление хозяев завода на рабочих и развернули мобилизацию всех сил партийной организации и профессионального общества на защиту интересов трудящихся. На одном из собраний М. Н. Фридкин и я убеждали рабочих, что мы не должны отступать от своих требований, предъявленных заводской администрации, что нужно держаться дружно и организованно, расчетов на заводе не брать. Выступившие после нас рабочие поддержали эту линию и заявили, что будут требовать возобновления работы завода и ни в коем случае не соглашаться с увольнением рабочих, участвовавших в вывозе на тачке хозяйских холуев.
— Если администрация не согласится с этим, — сказал рабочий Трофим Кратинов, — то мы должны добиваться выполнения этих требований силой, которой у нас вполне достаточно. Мы заставим капиталистов подчиниться нашей воле.
13 марта 1907 года в 11 часов дня мы собрали в Народной аудитории расширенное собрание рабочих завода Гартмана. Будучи председателем на этом собрании, я разъяснил рабочим создавшуюся обстановку и наши задачи. В связи с локаутом, заявил я, завод закрыт и кое-кто из рабочих уже получил расчет. Положение уволенных сейчас очень тяжелое, и поэтому с них не были взысканы выданные им суммы из ссудо-сберегательной кассы нашего профессионального общества. Это справедливо, и сейчас не надо удерживать взятых ссуд, а когда завод снова начнет работать, за тех, кто будет принят на завод, погасит взятую ими ссуду, а за тех, кто будет уволен, мы должны уплатить взятые ими деньги сообща. Собрание с этим согласилось.
Мы договорились также и о том, что, как только завод Гартмана будет пущен, старые рабочие не должны допускать приема мастеровых, которые не работали прежде на заводе, то есть штрейкбрехеров. Рабочие должны предъявить администрации требование о принятии на работу всех остальных товарищей, уволенных при локауте.
— Если это требование не будет удовлетворено, — сказал я, — то мы вновь проведем забастовку, остановим завод, объявим администрации бойкот и не допустим ни одного штрейкбрехера.
Это предложение было принято единогласно.
Завод Гартмана простоял 22 дня. Революция шла уже на убыль, полиция все чаще и чаще обрушивала на рабочих удары, вырывая из наших рядов наиболее стойких товарищей.
Ослабление из-за строгой конспирации связей Луганского комитета с рабочей массой привело к тому, что боевой дух у многих рабочих снизился, появились настроения уныния. Часть рабочих, особенно одиноких, начала брать расчет и уезжать из Луганска в другие города — Харьков, Ростов, Таганрог, Херсон, Николаев, Одессу, Екатеринослав. Все это подтачивало наши силы.
В этих и без того тяжелых условиях на мою голову обрушилось еще одно испытание. Мне пришлось вместе с Вольфом, Чемеровским и некоторыми другими нашими партийными активистами предстать в качестве обвиняемого перед Екатеринославской судебной палатой. На этот раз мы были привезены в губернский центр и посажены на скамью подсудимых. Нам было предъявлено все то же обвинение в уголовном преступлении — умышленном покушении на жизнь полицейского во время июльской забастовки 1905 года. Эта судебная комедия и была, по сути, попыткой жестоко расправиться со всеми нами, и в частности со мной, как одним из главных руководителей заводского коллектива. Однако этот заранее подготовленный спектакль был сорван, и решающую роль в этом сыграли не только мои показания на допросе и показания свидетелей защиты, но главным образом… показания свидетелей обвинения — двадцати шести городовых гартмановского завода, вызванных в Екатеринослав по этому делу.
Почувствовав себя в безопасности от преследований и расправ Григорьева, свидетели-полицейские все, как один, заявили, что рабочие проводили забастовку спокойно и организованно, без оружия и что полиция сама открыла стрельбу. При этом все полицейские заявляли также и о том, что я являюсь одним из наиболее дисциплинированных рабочих завода и не только не допускал каких-либо «безобразий», но всегда выступал против беспорядков и что вообще, если бы не мое положительное влияние на рабочих, то они, наверное, разнесли бы завод.
Не знаю, что вынуждало полицейских говорить обо мне в таком тоне, от которого меня всего коробило, но, так или иначе, их показания, как единственные аргументы обвинения, рассыпались в прах и привели к тому, что вместо ожидаемой многолетней каторги я получил полное оправдание.
Эту радость решили отпраздновать. Группа рабочих, присутствовавших на суде, получила приглашение на обед от местных большевиков. Собрались дружной компанией у одного из них.
В разгар веселья я внезапно почувствовал какую-то непреодолимую тревогу. Безотчетно сильно потянуло домой. Товарищи, решив, что сказалось нервное перенапряжение, не стали меня задерживать.
Подъезжая к станции Алчевская, я издали увидел на перроне мать и сестру Анюту. Они сообщили мне печальную весть: в Луганске умирал мой отец, и теперь они ждали поезда, чтобы ехать туда.
Накануне отец со своим товарищем пошли по железнодорожной ветке со станции Алчевск на Жиловский рудник. Ночь была темная, дул сильный ветер, и они не слышали шума настигшего их поезда. Отца сбило. Упав, он зацепился за решетку под паровозом. Когда состав остановился, отец был еще жив. Его тут же отправили в Луганск в больницу. Мы застали его живым, но он был в тяжелом состоянии. При виде нас в его единственном уцелевшем глазу мелькнула радость. Вскоре при нас отец скончался.
Это горе мы тяжело переживали. Я с благодарностью вспоминаю товарищей, которые близко к сердцу приняли наше несчастье и помогли нам организовать похороны. Отец захоронен в Луганске на городском кладбище.
Проводив мать и сестру в Алчевск, я, соблюдая все предосторожности, снова включился в революционную деятельность. Товарищи рассказали мне, как идут дела, и мы договорились о неотложных мерах на ближайшее будущее. Предстояли напряженные дни по собиранию сил и налаживанию подпольной работы, восстановлению многих нарушенных связей. Необходимо было заняться созданием новой типографии. Требовала оживления работа профессионального общества, через которое можно было помочь товарищам, пострадавшим от локаута, и их семьям.
Непрерывно меняя явки и места ночевок, я упорно искал связи с К. Н. Самойловой. Нам предстояло вместе ехать на V съезд РСДРП. Только в Москве, куда я был делегирован на первую Всероссийскую конференцию профсоюза металлистов, мне удалось узнать место пребывания К. Н. Самойловой и ее мужа.
НА V СЪЕЗДЕ РСДРП
V (Лондонский) съезд РСДРП во время его работы иногда называли «путешествующим» съездом. И это было близко к истине.
Первоначально все мы, делегаты V съезда РСДРП, разными путями «накопились» в Финляндии и оттуда на пароходе переправились в Швецию. Из Стокгольма на поезде поехали в Мальме, где нас прямо в вагонах поместили на паром и таким образом доставили в Копенгаген — столицу Дании, где и должна была начаться работа нашего партийного съезда. Здесь в одном из залов, предоставленных в наше распоряжение местными социал-демократами, в тот же день состоялась встреча большевистских делегатов с В. И. Лениным.
Владимир Ильич выступил тогда с яркой речью, в которой говорил о необходимости мобилизовать все силы рабочего класса на активное участие в революционной борьбе. Особое внимание он уделил при этом укреплению и вооружению рабочих боевых дружин. Мы, рабочие-делегаты, горячо аплодировали В. И. Ленину, потому что многие из нас были или руководителями, или членами боевых дружин и хорошо понимали, что победить в революционной борьбе можно лишь тогда, когда на вооруженное нападение самодержавия сумеем ответить не только беззаветной смелостью и решимостью стоять до конца, но и ответной силой оружия. Окружив Владимира Ильича, мы еще долго разговаривали с ним.
Расходились в отличном настроении. Однако утром, когда мы вновь явились, нас даже не впустили в здание. Дежурившие у помещения товарищи посоветовали нам быстро забрать вещи и идти в порт — там нас уже ждал пароход. Оказалось, что датское правительство в самый последний момент отказалось от ранее данного им разрешения на работу в Дании V съезда РСДРП.
Сев на пароход, мы вновь направились в шведский город Мальме, через который уже проезжали, следуя из Швеции в Копенгаген. Но и тут нас ожидала неудача: договориться со шведским правительством о проведении нашего съезда в Швеции не удалось. Отказало нам в гостеприимстве и норвежское правительство. Меньшевики, воспользовавшись этими трудностями, пытались вообще сорвать работу съезда, но благодаря настойчивости большевистских руководителей удалось договориться с правительством Англии о проведении V съезда РСДРП в Лондоне.
И вот мы в третий раз пересекаем горловину Балтийского моря — пролив Эресунн (Зунд), на этот раз, как и в первый, в железнодорожных вагонах на пароме, чтобы проследовать транзитом через территорию Дании до Эсбьерга, откуда на пароходе мы должны были выехать в Лондон. Из окон вагонов мы видели чистенькие города, поселки, железнодорожные станции.
Но не это оставило у нас самые яркие воспоминания о Дании. Больше всего нас порадовало то, что почти на каждой станции наш поезд встречали делегации рабочих с красными знаменами и плакатами, приветствовавшие русских революционеров. Так выражали нам свои теплые чувства простые люди, рабочие, крестьяне, ремесленники, которым не было никакого дела до официальной политики датского «демократического» правительства. Им было стыдно, как они иногда говорили нам, за то вероломство, которое проявили к участникам нашего съезда официальные власти. Нас до глубины души трогало это чувство ярко выраженной пролетарской солидарности.