Но меня, изрядно продрогшего на морозе и едва не сгинувшего совсем, не покидала мысль о порванных штанах. Улучив удобную минуту, я шепнул матушке, что не могу раздеться; меня посадили на печку и оттуда я отдал в починку штаны.
Намаявшись за день, я, как говорят украинцы, «улаштувався» в уголке на печке и тут же крепко заснул. Проснулся утром бодрым и повеселевшим.
Только волнистые сугробы напоминали о вчерашнем буране. Добрая хозяйка покормила нас чем могла, и мы, благодарные ей, отправились дальше. Пройдя восемь километров, мы оказались в селе Боровское. Оно расположено как раз в черте того русского островка на украинской земле, о котором я уже упоминал. Село было волостным центром. Зажиточные крестьяне-боровчане не хотели мучиться на своих песчаных пашнях, предоставляя это беднякам. Сами же они арендовали плодородные пашни за Северным Донцом, на его правом берегу, где широко раскинулись тучные помещичьи черноземы.
В Боровском мы остановились у Елизаветы Васильевны. До этого мне дважды пришлось бывать в этом гостеприимном доме, на самом краю села, у довольно большого озера. Здесь я вновь встретился со своими приятелями Домной и Власом, детьми тети. Они были старше меня и называли меня братиком. Вместе с ними я тогда, в летнюю пору, часто бывал на берегу Северного Донца и подолгу любовался его плавным течением, живописным прибрежным лесом, чудесной природой. Там я слушал песни боровчан — незабываемые русские мелодии, запавшие мне в душу и навсегда сохранившиеся в моем сердце и памяти.
В этом селе жили и другие наши родственники по материнской линии. Мама наведала всех их, а к своему брату Семену Васильевичу пошла вместе со мной. И тут я увидел вопиющую бедность. Семья у дяди была большая, питались очень плохо, одежды и обуви не хватало, и детворе приходилось по очереди бывать на улице. О том, чтобы учить ребят грамоте, Семен Васильевич не смел и мечтать, да ему, безграмотному человеку, это и в голову не приходило. Но у мамы была давняя мечта — научить меня читать псалтырь, сделать «грамотеем». Об этом она и сказала своему брату.
— А зачем тебе да и Климу все это? — ответил Семен Васильевич. — Книжки читать — занятие господское.
— Нет, — возразила мама, — испокон веку говорят: «Ученье — свет, а неученье — тьма».
— А нам все едино тьма — что грамотным, что безграмотным, — настаивал на своем дядя Семен. Он был старше мамы и, видимо, осуждал не только ее мечты о моем обучении грамоте, но и весь образ жизни нашей семьи. — Вы вот оторвались от земли, все маетесь с места на место, а что толку? — спросил он.
— Так ведь птица и та ищет, где лучше, — ответила мать.
Семен Васильевич посмотрел на мать грустным взглядом и стал убеждать ее в преимуществе крестьянской жизни перед жизнью рабочих.
— Ты подумай только, — говорил он, — семья у нас не меньше, а поболе, чем у вас, а вот с голоду не умираем, хотя и живем бедно. Не легко это — крестьянствовать на песках. Но если потрудиться как следует да унавозить землю, то и сыт будешь всю зиму: своя капуста, картошка, огурцы. Чего еще надо? А вы пошли легкой жизни искать!
— Какая же это легкая жизнь — с утра до вечера спину гнуть на рудниках или в имении, — возразила матушка. — Каждый живет как может.
— Жить-то живем, да и подохнуть недолго, — сказал дядя. — Сама ведь рассказывала, как в степи чуть-чуть не замерзли. Ты бы хоть о Климе подумала — пристроила бы его к крестьянскому делу. А то заморозишь парня где-нибудь или он сам в каких-нибудь обвалах погибнет.
Мать не стала с ним спорить, но, как видно, запомнила этот разговор. В этом я убедился вскоре после нашего возвращения домой.
В Смолянинове мне выпала небольшая передышка. Не знаю почему, то ли работы не было, то ли родители хотели, чтобы я окреп немного после больницы, но я до самой весны ничем особенным не занимался, если не считать обычных домашних дел. Это помогло мне набраться сил, и хотя все еще ощущались сильные головные боли, я уже стал сам подыскивать себе какой-нибудь заработок, чтобы не быть обузой в семье.
В один из теплых весенних дней к нам из хутора Воронов приехал гость — мой двоюродный брат Потап Ворошилов, сын Спиридона Андреевича Ворошилова — родного брата моего отца. Это был уже семейный человек, лет примерно тридцати, но жил он вместе с двумя другими братьями одной семьей — под отцовской крышей. У него было двое детей: девочка лет десяти и мальчик моих лет.
Потап Спиридонович сказал моей матери, что он попал в Смоляниново проездом и что очень рад видеть всю нашу семью в добром здравии.
— Клим-то все еще не работает? — как бы мимоходом спросил он.
— Он ведь в больнице лежал — избили его колчеданщики, — ответила мать. — Сейчас отошел, скоро и к делу какому-никакому опять пристроится.
— Слыхал, слыхал, — перебивая мать, сказал Потап Спиридонович. — Может, Клим к нам съездит погостить? Как, Клим, — обратился он ко мне, — поедешь?
Мне понравилось это предложение, но сразу подумалось и о том, что без моей поддержки дома будет труднее.
— Я-то поехал бы, — ответил я, — да ведь и отцу с матерью помогать надо. Каждая копейка в доме на счету.
Но маме, видно, хотелось, чтобы я поехал с дядей. Она стала уговаривать меня, что они обойдутся и что в деревне, у дяди, мне будет хорошо.
— Может быть, и привыкнешь к крестьянскому труду, — добавила она. Я вспомнил Боровское и разговор, который вел с матушкой Семен Васильевич. И уступил настояниям мамы.
Попрощавшись со всеми, мы с Потапом Спиридоновичем поехали на хутор Воронов. «Вот погощу там немного, — думал я в дороге, — вернусь домой и уж по-настоящему возьмусь за дело — пусть матери и отцу будет хоть чуточку полегче. Разве не видно, как надрываются они из последних сил».
Но гостевание мое затянулось на многие месяцы. Оказывается, моему дяде Спиридону Андреевичу и его сыновьям попросту нужен был даровой работник.
Пребывание на хуторе Воронов стало для меня еще одним уроком жизни. Здесь я побывал в шкуре батрака, хотя и жил у родственников.
ГОСТЬ-БАТРАК
Поездка на хутор Воронов, обычная и ничем не примечательная, все же осталась в памяти. Потап Спиридонович прибыл к нам верхом на лошади, и нам пришлось ехать с ним вдвоем в одном седле — он впереди, а я сзади… Лошаденка уныло плелась по весенней грязной дороге. На спусках она иногда позволяла себе легкую рысцу, и тогда из-под ее ног выплескивались тяжелые брызги грязи, долетавшие и до нас. Потап Спиридонович при этом морщился и прятал лицо в воротник.
— Ишь разнеслась, — добродушно ворчал он, натягивая узду.
Мне хотелось поскорее попасть на хутор, но вовсе не потому, что меня кто-то там ждал. Просто одолевало нетерпение увидеть своими глазами место рождения моего отца, где я ни разу еще не был. Наконец мы издали увидели серые, приземистые хуторские дома, и Потап Спиридонович повеселевшим голосом обратился ко мне:
— Ну, вот и наш Воронов.
В доме Спиридона Андреевича нас встретили хорошо, угостили сытным обедом. Но мне показалось странным, что дядя даже не спросил, как живет наша семья и как чувствует себя его родной брат — мой отец Ефрем Андреевич. «Наверное, у сына потом расспросит», — подумал я и тут же увлекся каким-то разговором с другими родственниками.
Спиридон Андреевич был человеком более чем зажиточным. По тем временам он имел немалое хозяйство — три пары быков, несколько лошадей, коров, овец, довольно большой участок собственной земли. Кроме того, он арендовал значительные участки плодородной помещичьей земли на правом берегу Северного Донца, в Бахмутском уезде Екатеринославской губернии.
Чтобы не распылять хозяйство, дядя и его трое взрослых женатых сыновей жили вместе, и вся эта большая семья упорно трудилась как на поле, так и во всем своем хозяйстве. Вставали чуть свет и сразу же брались за дело: кто доил коров, кто гнал скот на выпас, кто выезжал в поле. В избе оставались лишь хозяйка — тетя да малые дети, но и у них было полно хлопот, и особенно у хозяйки: надо было варить пищу, стирать белье и выполнять все другие обязанности по дому.
Дядя и его жена следили за тем, чтобы никто не слонялся без дела.
Меня, «гостя», тоже быстро приспособили к труду. Как бы мимоходом тетя однажды сказала:
— Ты бы, Климушка, отнес поесть чего-нибудь нашему Ванюше да и подсобил ему за быками присмотреть — они там, на пастбище, вместе с коровами пасутся.
Ванюша был младшим сыном дяди, и у него уже была своя семья — жена и ребенок. На людях его для солидности называли Иваном Спиридоновичем. Он обрадовался моему приходу, обошелся со мной весьма приветливо, но очень скоро все свои обязанности по уходу за скотом переложил на меня. Затем он и вовсе перестал заглядывать на пастбище.
И вот я снова с раннего утра до позднего вечера в степи, слежу за коровами и быками, как и в совсем недавние годы в имении Алчевского. Разница, пожалуй, была лишь в том, что прежде мне хоть немного платили за труд, а здесь приходилось работать совсем бесплатно; там были чужие люди, а здесь — родня. Но мне от этого не было легче.
Через два-три месяца я был у дяди уже вполне заправским работником, настоящим батраком. Меня посылали пасти скот, водить в ночное лошадей, ездить на мельницу.
Спиридон Андреевич распоряжался мною как хотел и нередко похвалялся перед другими членами семьи:
— Климка-то старательный!
Я действительно никогда его не подводил. И вовсе не потому, что он был дядей, близким родственником. Просто я с детских лет был приучен отцом и матерью да и всей обстановкой, в которой мне приходилось жить, к честному, добросовестному труду. Сказались в этом и особые материнские наставления. Она постоянно внушала нам, детям, «добродетельные чувства, приучала быть честными, трудолюбивыми. В общем, так или иначе, но работал я, что называется, на совесть, и дядя был в полном удовлетворении.
Не было оснований быть недовольными мной и другим членам дядиной семьи — его сыновьям, их женам, младшему потомству. Я их не обременял никакими прос