Анри Матисс написал специально для особняка Щукина два больших настенных панно: «Танец» (1909–1910) и «Музыка» (1910). На обеих картинах изображено пять красных человеческих фигур, что стало символом отражения представлений Матисса о монументальном и декоративном искусстве. По замыслу Матисса, на панно «Музыка» были изображены обнаженные юношеские фигуры. Щукин с самого начала переговоров о декоративном оформлении лестницы нервничал по этому поводу, пробовал тактично убедить Матисса в том, что такие изображения слишком откровенны и будут шокировать многочисленных посетителей его дома. Когда в декабре 1910 году панно прибыли в Москву, Сергей Иванович «от греха» собственноручно замазал смущавшие его места.
С 1906 году, после первого посещения мастерской художника, Щукин стал все чаще покупать картины Матисса. По словам сына Матисса, Пьера, Щукин был «идеальным заказчиком», поскольку никогда не навязывал мастеру своих вкусов, не вторгался в содержание его картин. А вот английский исследователь творчества Матисса Николс Уоткинс придерживается другой точки зрения: «Щукин был выдающимся коллекционером и меценатом, – пишет он, – обладавшим видением и материальными средствами для побуждения художника к новому». По мнению Уоткинса, Матисс вряд ли бы занялся работой над серией декоративных панно, если бы не Щукин. Даже те из них, которые не были непосредственно заказаны «московским патроном», несомненно, задумывались под его воздействием.
И воздействие было весьма ощутимым для нуждавшегося в деньгах художника. Щукин не скупился, платил Матиссу более чем хорошие деньги. Если по контракту, заключенному Матиссом с одной из западных галерей, его самые большие по величине полотна оценивались менее чем в 2000 франков, то Щукин заплатил 15 тысяч за «Танец» и 12 тысяч за «Музыку». Матисс сразу же смог переехать с семьей в собственный загородный дом. Там у художника была 30-метровая студия, большой сад, для работы в котором он даже нанял садовника.
Матисс с симпатией вспоминал о Щукине, о его «исключительном здравом смысле», о том, что его любимым времяпрепровождением в Париже (где Сергей Иванович бывал ежегодно по четыре месяца в 1909–1913 годах) было посещение залов Древнего Египта в Лувре. Матисс передает неожиданные суждения Щукина об искусстве: он находил параллели между древнеегипетскими статуэтками и крестьянами с картин Сезанна, считал скульптурных микенских львов бесспорным шедевром искусства всех времен.
19 октября 1911 года Матисс по приглашению и в сопровождении Щукина выехал из Парижа в трехнедельную поездку в Россию. Он остановился в доме Щукина в Большом Знаменском переулке. Художнику показали гостиную, специально отведенную для его произведений. Гармоничным обрамлением для них служили бледно-зеленые обои, розовый потолок и вишневый ковер на полу. По указанию гостя картины были перевешены по-новому и смотрелись необычайно эффектно. К 1914 году в щукинской коллекции насчитывалось тридцать семь картин Матисса, не считая панно «Танец» и «Музыка», висевших над темной дубовой лестницей особняка.
Зал Матисса в особняке Щукина
Зал Пикассо в доме Щукина
Приезд Матисса стал большим событием для художественной интеллигенции Москвы. В доме Щукина он ежедневно встречался с молодыми живописцами – Натальей Гончаровой, Михаилом Ларионовым, Павлом Кузнецовым. По воспоминаниям Андрея Белого, Сергей Иванович шутливо жаловался, что, «мол, Матисс зажился у него: пьет шампанское, ест осетрины, не хочет-де ехать в Париж». Корреспонденту одной из петербургских газет художник сказал: «Иконы – лучшее, что есть в Москве». Он увез с собой из России альбом репродукций древнерусской живописи и две старинные иконы.
В 1908 году во время очередного пребывания Щукина в Париже Матисс привел его в студию на Монмартре, где жил молодой и еле сводящий концы с концами Пабло Пикассо. Щукин со свойственной ему тягой ко всему новому сразу оценил талант испанца: «Однажды Матисс привел к Пикассо крупного коллекционера из Москвы. Техника Пикассо была для русского потрясением. Он купил два полотна, заплатив за них очень высокую по тем временам цену, и с тех пор стал самым надежным заказчиком», – вспоминал очевидец встречи.
С тех пор Щукин стал патроном еще одного представителя парижской богемы. В период с 1908 по 1914 год Пикассо существовал главным образом на средства Щукина, являвшегося основным его покупателем. Всего в щукинской коллекции было более пятидесяти «вещей» Пикассо. Вместе с произведениями Матисса они составили впоследствии главную ценность этого собрания.
Стоит сказать о тех условиях, в которых существовали непризнанные гении на Монмартре, ставшие основными поставщиками картин в собрание Щукина. Обстановка их мастерских, служивших одновременно и жильем, вполне соответствовала той, что воссоздал композитор Пуччини в опере «Богема». Нищета, постоянная нужда в деньгах, которых не хватало даже на пропитание себя и натурщиц, обретавшихся, как правило, тут же. Холод, заставлявший топить печку «авторскими» работами, требования кредиторов оплатить бесчисленные долги и обещания художника, что скоро эти долги будут возвращены, как только очередная картина будет продана… Этот замкнутый круг мог разорваться двумя способами: неожиданной смертью творца, как получилось с Модильяни, или появлением на горизонте покупателя, способного за короткое время поправить финансовое положение живописца путем покупки его картин, причем за большие деньги. Таким образом многие художники были спасены от нищеты. И спасителем в данном случае выступал «русский князь» Щукин, как называли его представители парижской богемы. А уж о том, как он повлиял на развитие современной ему французской живописи, и говорить не приходится.
Зал Гогена в особняке Щукина
Сергей Щукин не прятал свою коллекцию от народа. Он решил приобщать соотечественников к новому западному искусству, несмотря на обструкцию, устраиваемую «художественной общественностью». Сергею Ивановичу непросто было решиться на этот шаг. Он навсегда сохранил в памяти печальный случай, когда несколькими годами ранее один из его гостей в знак протеста против импрессионистских форм искусства перечеркнул карандашом картину Моне. Тем не менее весной 1909 года двери дома № 8 в Большом Знаменском переулке впервые распахнулись для посетителей. Каждое воскресенье в 10 часов утра Сергей Иванович встречал посетителей в вестибюле своего особняка. «Странное чувство. Смешанное чувство. Взоры с радостью останавливаются на стенах, и сердце содрогалось, как будто здесь торжествовала правда… Меня под конец трясла лихорадка», – писала одна из пришедших на выставку посетительниц.
Кузьма Петров-Водкин, участник «щукинских воскресений», писал: «Сергей Иванович сам показывал посетителям свою галерею. Живой, весь один трепет, заикающийся, он растолковывал свои коллекции. Говорил, что идея красоты изжита, кончила свой век, на смену идет тип, экспрессия живописной вещи, что Гоген заканчивает эпоху идеи о прекрасном, а Пикассо открывает оголенную структуру предмета».
Несмотря на то что Щукин не собирал русских художников, тем не менее в своем московском доме в отсутствие французов он старался общаться с теми русскими, кому художественный стиль парижского Монмартра был близок. Это были футуристы Владимир Маяковский и Давид Бурлюк, художники-авангардисты Аристарх Лентулов, Казимир Малевич, Владимир Татлин, Михаил Ларионов, Наталья Гончарова, Ольга Розанова, Илья Машков, Павел Кузнецов, Кузьма Петров-Водкин. Один из них писал, что вся художественная молодежь Москвы была, как эпидемией, охвачена влиянием позднейшей французской живописи. Зараза шла со Знаменского переулка, где «седой, влюбленный в живопись юноша С.И. Щукин собирает диковины из боевой лаборатории Европы и страстно разъясняет бесконечным посетителям своих любимцев. – И что бы это затеял Сергей Иванович? – недоумевали его приятели в складах и лавках. – У него смекалка коммерческая, он зря не начнет, уж он покажет Рябушинским да Морозовым!»
Упоминание здесь фамилий других известных богатых семейств пришлось довольно кстати. Им ведь тоже было не чуждо прекрасное. Такое тесное общение купечества с представителями творческой интеллигенции Москвы диктовалось существовавшей тогда модой на меценатство. Каждый из московских богатеев рассчитывал на определенную поддержку в среде художников, скульпторов, архитекторов, писателей. Но что интересно – вкусы у них были разными, и каждый стремился перещеголять своего конкурента. Например, другой известный меценат – Савва Мамонтов – тоже любил живопись, скульптуру. Он пробовал силы в ваянии, сотворив бюст одного из друзей-художников, организовал и активно участвовал в деятельности абрамцевского художественного кружка. То есть в художественном творчестве Мамонтов пошел дальше Щукина, которого хватило разве что на собственноручное замазывание «нехороших» излишеств на фигурах обнаженных юношей с картин Матисса.
Но круг общения Мамонтова был совершенно иным: братья Васнецовы, Репин, Суриков, Поленов, Антокольский. Это были лучшие представители так называемого русского реалистического искусства. Они были тогда в силе. Их картины и скульптуры окружали мамонтовское семейство и в Абрамцеве, и в московском доме Саввы Ивановича. Картины приближенных к Мамонтову художников не называли «белибердой, издевательством над здравым смыслом», как говорили Щукину о его собрании. Александр Бенуа позднее, в некрологе на смерть Щукина, писал: «Сергей Иванович знал, что многие считали его просто сумасшедшим». В этом и отличие Щукина от других: он упорно шел наперекор общественному мнению, веря, что потомки оценят его усилия.
А время шло. И кто знает, какой в итоге была бы коллекция Щукина, если бы не начавшаяся в 1914 году Первая мировая война, обусловившая нереальность дальнейшего пополнения коллекции, поездок во Францию. Щукин был лишен возможности общения с богемной средой парижских салонов и ателье, с миром дорогого его сердцу французского искусства. Взамен Сергей Иванович впервые за свои шестьдесят с лишним лет попробовал сам заняться живописью, но с огорчением вынужден был констатировать, что из-под его кисти выходили, по собственному признанию, «одни банальности».