Ленинградский вокзал, 1950-е годы
Поразила иностранца и широта русской души: «Пассажиров провожают родственники и знакомые, и при последнем звонке колокольчика расставание не обходится без многочисленных рукопожатий, обниманий и теплых слов, нередко прерываемых слезами. А иногда вся компания берет билеты, поднимается в вагон и провожает отъезжающего до следующей станции, с тем чтобы вернуться с первым обратным поездом. Мне нравится этот обычай, я нахожу его трогательным. Люди хотят еще немного насладиться обществом дорогого им человека и по возможности оттягивают горький миг разлуки. На лицах мужиков, впрочем не очень-то красивых, живописец заметит здесь выражение трогательного простодушия. Матери, жены, чьи сыновья или мужья, возможно, надолго уезжали, проявлением своего наивного и глубокого горя напоминали святых женщин с покрасневшими глазами и судорожно сжатыми от сдерживаемых рыданий губами, которых средневековые живописцы изображали на пути несения креста. В разных странах я видел много отъездов, отплытий, вокзалов, но ни в одном другом месте не было такого теплого и горестного прощания, как в России».
Не следует связывать церемонию долгого прощания на вокзале с появлением в России железной дороги. Отнюдь: то, о чем пишет Готье, было в порядке вещей еще до ее появления. Проводы друзей до московской станции отправления дилижанса, например, в Петербург, а затем и проезд провожающих с отъезжающими до первой остановки (чтобы там сойти) были вполне привычным явлением и до открытия вокзалов в обеих столицах. Таковы традиции.
Поезд французу также понравился: «Русский поезд состоит из нескольких сцепленных вагонов, сообщающихся между собою через двери, которые по своему усмотрению открывают и закрывают пассажиры. Каждый вагон образует нечто похожее на квартиру, которую предваряет прихожая, где складывают ручную кладь и где находится туалетная комната. Это предварительное помещение выходит непосредственно на окруженную перилами открытую площадку вагона, куда снаружи можно подняться по лестнице, безусловно более удобной, чем наши подножки. Полные дров печи поддерживают в вагоне температуру пятнадцать-шестнадцать градусов. На стыках окон фетровые валики не пропускают холодный воздух и сохраняют внутреннее тепло». А вот и купе: «Вдоль стен первого помещения вагона шел широкий диван, предназначенный для тех, кто хочет спать, и для людей, привыкших сидеть, скрестив ноги по-восточному. Я предпочел дивану мягкое обитое кресло, стоявшее во втором помещении, и уютно устроился в углу. Я очутился как бы в доме на колесах, и тяготы путешествия в карете мне не грозили. Я мог встать, походить, пройти из одной комнаты в другую с той же свободой движений, каковая есть у пассажиров пароходов и коей лишен несчастный, зажатый в дилижансе, в почтовой карете или в таком вагоне, какими их еще делают во Франции». Попутчиками Готье оказались молодые русские дворяне, ехавшие на охоту. С ними французу было нескучно – он развлекался рассматриванием охотничьего снаряжения и одежды, в частности тулупов цвета светлой семги, расшитых изящными узорами. А еще в охотничьем наряде его восхитили каракулевая шапка, белые валенки, нож у пояса, составлявшие «костюм истинно азиатского изящества».
Француз Теофиль Готье будто только что с вокзала, 1857
Готье оценил прямоту железнодорожного пути между двумя столицами, заметив, что он «идет неукоснительно по прямой линии и не сдвигается с нее ни под каким видом». В Бологом пассажиров кормили обедом: «Стол был накрыт роскошно – с серебряными приборами и хрусталем, над которым возвышались бутылки всевозможных форм и происхождения. Длинные бутылки рейнских вин высились над бордоскими винами с длинными пробками в металлических капсулах, над головками шампанского в фольге. Здесь были все лучшие марки вин: ”Шато д'Икем”, ”Барсак”, ”Шато Лаффит”, ”Грюо-ла-розе”, ”Вдова Клико”, ”Редерер”, ”Моэт”, ”Штернберг-кабинет”, а также все знаменитые марки английского пива… Кроме щей, кухня, не стоит и говорить об этом, была французской, и я запомнил одно жаркое из рябчика… Официанты в черных фраках, белых галстуках и белых перчатках двигались вокруг стола и обслуживали с бесшумной поспешностью».
Переночевав, укрывшись шубой, наутро Готье прибыл в Первопрестольную: «У перрона, предлагая свои сани и стараясь понравиться пассажирам, собралось целое племя извозчиков. Я взял двоих. Сам с моим компаньоном я сел в одни сани, в другие мы положили наши чемоданы. По обычаю русских кучеров, которые никогда не ждут, чтобы им указали, в какое место ехать, эти для начала пустили своих лошадей галопом и устремились куда глаза глядят. Они никогда не упускают случая устроить подобную лихую езду».
Кстати, о лихачах. Несмотря на то что сегодня это слово можно отнести и к московским таксистам, смысл его не изменился. Знаток старой Москвы, фольклорист и автор книги «Замечательное московское слово» Евгений Иванов писал почти век назад, что у вокзалов чаще всего стояли, поджидая пассажиров, извозчики-«колясочники», возившие «парой в дышло» в колясках (дышло – оглобля между двумя лошадьми, прикрепляемая к передней оси коляски при парной запряжке). Колясочники были лишь одной из разновидностей извозчиков, помимо «троечников», занимавшихся катанием на тройках.
«Извозчиков, – писал Иванов, – следует разделить прежде всего по социальному признаку: на хозяев и работников, а по достоинству, квалификации и разрядам – на одноконных лихачей, на обыкновенных ”ночных”, или ванек – с плохим выездом, на зимних ”парников”, или на ”голубей со звоном”; на ”шаферных”, или ”свадебных”, то есть обслуживавших многочисленными каретами и иными экипажами свадебные процессии, и, наконец, на ломовых. Все первые разряды имели дело только с легким грузом, то есть с пассажирами, почему и назывались вообще ”легковыми”, а самые последние перевозили тяжести, громоздкие предметы, ”ломали”, т. е. носили их на себе и всегда известны были под определением ”ломовых”».
Прошу садиться!
Эх, барин, прокачу!
Лихачи-извозчики за чаем. Художник Б.М. Кустодиев, 1920. Фрагмент
Когда читаешь про отношение к извозчикам, кажется, что речь идет о наших временах, только адресат жалоб поменялся: «Многие не любили рядовых извозчиков за их грубость, запрашивание непомерных цен и за приставания с предложением услуг, а лихачей за развязность и за слишком свободное обращение с проходившими мимо биржи женщинами. Но первое вытекало из неожиданного смешения двух разнотипных культур, деревенской, провинциальной, и городской, уличной, а второе – из специальности служить всякого рода прожигателям жизни, ночным кутилам и ресторанным завсегдатаям. При этом лихачи исполняли за особое вознаграждение навязанные им обстановкой труда даже обязанности сводников, могущих всегда и во всякое время устроить желающему быстрое и интересное знакомство ”под веселую и пьяную руку”».
У вокзала обычно была извозчичья биржа, по-нашему – парковка, прикормленное место. Управлял ею староста, опытный и авторитетный человек, выбранный самими извозчиками. Это был смотрящий, выполнявший свои обязанности за деньги. Он никуда не ездил, а только смотрел за порядком, отгоняя чужих. А порядок был такой: без очереди не лезть, не «теснить» соседей своим экипажем, не «выражаться при господах». Вот и представьте себе: выходит с саквояжем пассажир из здания Николаевского вокзала, а колясочники не могут его поделить. Тогда староста разнимает их простым и действенным способом – имеющейся у него увесистой палкой. И все довольны.
Но один лишь староста с палкой справиться с извозчиками не мог, а потому их периодически пыталась приструнить полиция: «Извозчики, ожидающие выхода публики из (…) вокзалов, (…) позволяют себе становиться вдоль тротуаров, не оставляя промежутков для прохода публики, слезать с козел, отходить от лошадей, собираться по несколько человек вместе, назойливо обращаться к выходящей публике с предложением услуг и толпиться на тротуарах, причем нередко затевают между собою перебранки, а иногда даже оскорбляют публику».
Взималась ли тогда плата за парковку? У вокзалов – обязательно. Раз стоит твоя коляска – покажи околоточному квитанцию об оплате. Проблемы были и с естественными отходами производства, т. е. с кучами навоза, возникавшими то тут, то там. Извозчики обязаны были убирать все это добро. А не то – штраф и лишение «лицензии».
Николаевский вокзал с биржей извозчиков
Антон Павлович Чехов многократно пользовался услугами извозчиков, направляясь на Николаевский вокзал. Писатель вообще очень любил этот вокзал, недаром самый известный его рассказ «Толстый и тонкий» начинается так: «На вокзале Николаевской железной дороги встретились два приятеля: один толстый, другой тонкий…» Хотя город не назван, но из повествования ясно: тонкий переведен из департамента столоначальником. Куда могли перевести из столичного департамента? Вероятно, в Москву. На этом вокзале писатель мог наблюдать и не такие сценки…
Чехов регулярно наведывался на вокзал во время сочинения своих «Осколков московской жизни» – цикла фельетонов, заказанных ему для публикации в петербургском юмористическом и литературно-художественном журнале «Осколки». Рассказы Чехова публиковались в журнале с июля 1883 года по октябрь 1885 года и представляют сегодня еще и историческую ценность как богатый источник о жизни и нравах Москвы конца XIX века. Антон Павлович приходил на вокзал, чтобы с петербургским поездом отправлять новый фельетон в редакцию.
Чехов бывал на вокзале и позже. Так, 3 января 1889 года он приходит на Николаевский, чтобы получить в киоске газеты «Новое время» два письма от ее издателя Алексея Суворина. А вместе с письмами – экземпляр пьесы «Татьяна Репина» Суворина с авторскими дополнениями для передачи театральному режиссеру Александру Ленскому. Интересно, что у Чехова была драма с таким же названием, как и у Суворина, являясь продолжением пьесы Суворина. Чехов помогал Суворину в постановке его «Татьяны Репиной» в Москве.