Сюда же привезли гроб с телом писателя из Петербурга в июле 1904 года. «Сегодня Москва хоронила Чехова. С Николаевского вокзала до Новодевичьего монастыря гроб несла на руках молодежь. Зато в Петербурге отличились. Встретить прах Чехова собралось человек 15–20. Гроб прибыл в товарном вагоне для провозки свежих устриц» (!). Не было ни священника, ни певчих. По «счастливой случайности» в это же время прибыло из-за границы тело генерала Обручева, которого дожидалось на вокзале блестящее общество. Встречавшие тело Чехова упросили священника и певчих отслужить литию и у вагона «для устриц», приютившего Антона Павловича. Из «блестящего общества» отделился только один человек, министр князь Хилков, подошедший поклониться праху знаменитого писателя. Это свидетельство современницы Чехова, драматурга Рашели Мироновны Хин-Гольдовской. Сравнение, согласитесь, интересное. Столичный Петербург и Первопрестольная по-разному встретили Чехова…
Возвращаясь к воспоминаниям француза Готье о его попутчиках-охотниках, хочется сказать, что одним из них, вполне вероятно мог быть… Лев Николаевич Толстой. Да, это факт – с Николаевского вокзала великий русский писатель ездил в Тверскую губернию охотиться на медведя, который однажды едва не задрал его. Правда, в ту пору человечество еще не знало писателя как классика мировой литературы. Это было в конце декабря 1859 года. В воспоминаниях Афанасия Фета встретилось такое письмо их общего с Толстым знакомого:
«Согласно вашей просьбе, спешу уведомить вас, милый Афанасий Афанасьевич, что на этих днях, около 18 или 20 числа, я еду на медведя. Передайте Толстому, что мною куплена медведица с двумя медвежатами (годовалыми) и что если ему угодно участвовать в нашей охоте, то благоволит к 18 или 19 числу приехать в Волочок, прямо ко мне, без всяких церемоний, и что я буду ждать его с распростертыми объятиями: для него будет приготовлена комната».
Лев Николаевич с братом Николаем пришли на Николаевский вокзал в полной охотничьей амуниции. Поскольку каждому охотнику на медведя рекомендовалось иметь с собою два ружья, Толстой, помимо своего ружья, взял с сбой немецкую двустволку Фета, предназначенную для дроби. Погрузились на поезд. Поехали. За разговорами доехали до Вышнего Волочка. И вот, наконец, охота на медведя.
«Когда охотники, – рассказывает Фет, – каждый с двумя заряженными ружьями, были расставлены вдоль поляны, проходившей по изборожденному в шахматном порядке просеками лесу, то им рекомендовали пошире отоптать вокруг себя глубокий снег, чтобы таким образом получить возможно большую свободу движений. Но Лев Николаевич, становясь на указанном месте, чуть не по пояс в снег, объявил отаптывание лишним, так как дело состояло в стрелянии в медведя, а не в ратоборстве с ним. В таком соображении граф ограничился поставить свое заряженное ружье к стволу дерева так, чтобы, выпустив своих два выстрела, бросить свое ружье и, протянув руку, схватить мое. Поднятая Осташковым (участник охоты. – А.В.) с берлоги громадная медведица не заставила себя долго ждать. Она бросилась к долине, вдоль которой расположены были стрелки, по одной из перпендикулярных к ней продольных просек, выходивших на ближайшего справа ко Льву Николаевичу стрелка, вследствие чего граф даже не мог видеть приближения медведицы. Но зверь, быть может учуяв охотника, на которого все время шел, вдруг бросился по поперечной просеке и внезапно очутился в самом недалеком расстоянии на просеке против Толстого, на которого стремительно помчался. Спокойно прицелясь, Лев Николаевич спустил курок, но, вероятно, промахнулся, так как в клубе дыма увидал перед собою набегающую массу, по которой выстрелил почти в упор и попал пулею в зев, где она завязла между зубами. Отпрянуть в сторону граф не мог, так как неотоптанный снег не давал ему простора, а схватить мое ружье не успел, получивши в грудь сильный толчок, от которого навзничь повалился в снег. Медведица с разбегу перескочила через него.
“Ну, – подумал граф, – все кончено. Я дал промах и не успею выстрелить по ней другой раз”. Но в ту же минуту он увидал над головою что-то темное. Это была медведица, которая, мгновенно вернувшись назад, старалась прокусить череп ранившему ее охотнику. Лежавший навзничь, как связанный, в глубоком снегу Толстой мог оказывать только пассивное сопротивление, стараясь по возможности втягивать голову в плечи и подставлять лохматую шапку под зев животного. Быть может, вследствие таких инстинктивных приемов зверь, промахнувшись зубами раза с два, успел только дать одну значительную хватку, прорвав верхними зубами щеку под левым глазом и сорвав нижними всю левую половину кожи со лба. В эту минуту случившийся поблизости Осташков, с небольшой, как всегда, хворостиной в руке, подбежал к медведице и, расставив руки, закричал свое обычное: “Куда ты? куда ты?” Услыхав это восклицание, медведица бросилась прочь со всех ног, и ее, как помнится, вновь обошли и добили на другой день». Льва Николаевича, всего в крови, перевязали, а первыми его словами были: «Неужели он ушел? Что скажет Фет, узнав, что мне разворотили лицо? Он скажет, что это можно было и в Москве сделать». Постепенно раны на лице Толстого зажили. Медведицу же убили уже на следующей охоте, 4 января 1859 года. Не испугайся она тогда, и та охота закончилась для Льва Николаевича трагически (не говоря уже о мировой культуре). А в музее-усадьбе в Хамовниках и поныне гостей встречает чучело медведя, а в одной из комнат пол устилает медвежья шкура.
Лев Толстой в период, когда он охотился на медведя
На Николаевский вокзал Лев Николаевич приезжал и позже, причем, по творческим делам, во время работы над четвертой редакцией романа «Воскресение». 8 апреля 1899 года Сергей Танеев записал: «Лев Николаевич в десятом часу поехал в пересыльную тюрьму смотреть, как поведут арестантов в кандалах. Он с ними сделает путь до Николаевского вокзала. Это нужно для его романа». Речь идет о Бутырской тюрьме, откуда писатель и отправился на Николаевский вокзал. «У меня в романе, – пояснял Толстой, – была сцена, где уголовная преступница встречается в тюрьме с политическими. Их разговор имел важные последствия для романа. От знающего человека узнал, что такой встречи в московской тюрьме произойти не могло. Я переделал все эти главы, потому что не могу писать, не имея под собой почвы…»
В советское время Ленинградский вокзал не утратил своей притягательности для теперь уже советской творческой богемы, в основном, конечно, для актеров. Столько знаменитостей входило под его своды, что никаких мемориальных досок не хватит. Московские артисты ездили отсюда в Ленинград сниматься на киностудии «Ленфильм», а ленинградские приезжали для съемок на «Мосфильме» и киностудии им. Горького. Почему-то своих актеров в обеих столицах не хватало, вот они и обменивались друг с другом ролями. А все благодаря первому в истории России фирменному поезду «Красная стрела», курсирующему по сей день между двумя городами. Из Москвы он идет под № 1, а из Санкт-Петербурга под № 2. Впервые «Красная стрела» отправилась из Ленинграда с Московского вокзала 10 июня 1931 года в половине второго ночи. А на Ленинградский вокзал поезд прибыл в тот же день в 11 часов 20 минут. Это был рекорд эпохи – скорость поезда достигала почти 70 км/ч.
Поговаривали даже, что такой график движения был утвержден самим Сталиным – чтобы его любимые артисты, служившие в то время в Ленинградском театре оперы и балета (ныне Мариинка), могли с удобством для себя ездить из одного театра в другой. Речь, в частности, идет о Марке Рейзене, очень нравившемся вождю в роли Фауста в одноименной опере Гуно. В ту давнюю пору он пел в опере «Фауст» на два театра: в своем, Ленинградском, и Большом. Бывало, обычно так: вечером он выступает в Ленинграде, затем сразу из театра на вокзал, ночью в поезде, а утром уже в Москве, репетирует вечерний спектакль. А затем все повторяется в обратном направлении. После одного из выступлений в Большом театре Рейзена долго не отпускали с усыпанной цветами сцены – аплодисменты не смолкали, зал стоя благодарил певца. В этот момент к Рейзену подошел военный и сказал, что его ждут в правительственной ложе. В костюме Мефистофеля, как был, певец явился перед светлыми очами товарища Сталина (ложа и по сей день находится слева от сцены, если стоять к ней лицом): «”Вождь улыбался, – рассказывал Рейзен, – похвалил за прекрасное исполнение партии и вдруг задал такой вопрос: ”Почему вы поете в Ленинграде, а не в Москве, в Большом театре?” Я просто опешил от внезапной встречи с самим Сталиным, буквально потерял дар речи. Не мог ничего объяснить толком…
Не дождавшись ответа, Сталин сказал: ”Ну вот, Марк Иосифович, с завтрашнего дня вы артист не Мариинского, а Большого театра. – И добавил: – Вы меня поняли?” От такого неожиданного и категорического предложения я совсем растерялся. Только успел вымолвить: ”Товарищ Сталин, ведь у меня в Ленинграде жена, дочь, квартира”.
Сталин встал с кресла и почти на ходу, не ожидая возражения, сказал полковнику, который стоял навытяжку рядом с ним: ”Чтобы завтра была квартира для артиста Рейзена. Вы меня поняли?”».
Короче говоря, обратный билет Рейзену не понадобился. Теперь он пел в Ленинграде лишь по праздникам, а чтобы возвращаться в Москву ему было удобно и комфортно, запустили ту самую «Красную стрелу» с мягкими спальными вагонами, вкусным рестораном, вышколенной в лучших дореволюционных традициях обслугой. Пример Рейзена оказался заразительным. В последующие годы на той же «Красной стреле» в Большой театр переехали балерины Марина Семенова и Галина Уланова, певцы Георгий Нэлепп и Владимир Атлантов – представитель уже нового поколения певцов.
Атлантова очень ценили и уважали в Кировском театре, где он добился положения премьера. А его все хотели перевести в Большой театр. Но любимец недобитой и уцелевшей ленинградской интеллигенции Атлантов словно ногами уперся – не поеду и все! «Я хотел и работать, и жить в Ленинграде, – рассказывает певец, – и не хотел переходить в Большой театр, и я дважды уходил из Большого театра по собственному желанию. Я уехал из Кировского театра в Италию и приехал в театр. Но приехал уже солистом Большого. По возвращении мы, стажеры, должны были давать отчетные концерты в Большом театре. Я выступил. Все! На следующее утро меня вызвал Михаил Чулаки, и из его кабинета я ушел с удостоверением солиста оперы. Это было в 65 году. С этого момента начались мои мучения. Меня перетягивали из театра в театр. Ленинград тянул в свою сторону, Москва – в свою. Я метался между Питером и Москвой, выступая в спектаклях то там, то здесь. В Кировский театр приходили правительственные телеграммы о моем переводе в Москву».