Партийные власти города и лично первый секретарь Ленинградского обкома Василий Толстиков Атлантова ценили и уважали. Толстиков покровительственно успокоил певца: «Да брось ты, не обращай внимания!» Атлантов решился и написал заявление об уходе из Большого театра. Это был вызов. Так он официально покинул Большой в первый раз, но не в последний. Но вскоре Атлантова вновь вызвали в Москву на правительственный концерт: «Я приехал на поезде, но стоило мне выйти из вагона, как какие-то мужчины взяли, что называется, меня под руки и отвезли к министру культуры Фурцевой. От нее я вновь вышел солистом Большого театра. Вот так у меня началась жизнь в Большом театре. Господи, когда же это было? Кажется, это тоже было весной. Весной 67 года».
Картина, согласитесь, яркая: тенору на перроне Ленинградского вокзала чуть ли не заламывают руки, словно расхитителю социалистической собственности, и на аркане тащат к Фурцевой. Нежелание переезжать в Большой театр певец объяснял так: «Я любил артистов, работавших в Большом театре. Но я не был москвичом, был и остался питерцем. Я в Большом театре сразу почувствовал себя виноватым, что родился не в Москве… Что для меня значили первые выступления в Большом? Я безумно волновался, нервничал. Помню очень большую ответственность, страх перед Большим театром, перед сценой. Мне говорили: ”Ты попал в святая святых. Колонны одни чего стоят! Театр сделал тебе честь, приняв тебя в свои ряды! Напрягись из всех своих молодых сил!” Ну я и напрягался, хотя как-то всегда думал, что достоинство театра заключается в людях, которые там работают, в качестве спектаклей. В Большом работали артисты и до Шаляпина, и во времена Шаляпина, и после Шаляпина. Есть реноме театра, которое поддерживают своими выступлениями выдающиеся певцы. Они-то и прославили это место. Меня не обязывало место, меня обязывала моя требовательность, мое отношение к делу… Любил я Кировский театр. Сначала была эйфория, я ни о карьере, ни о будущем не думал. Театр – сказка. Но постепенно я стал открывать двери в этой квартире, которая называется театр, понял, что там делается, чем там занимаются. Наступали какие-то моменты обобщения, критического и осознанного отношения к театру, в частности, к Большому. Это был чужой коллектив. И вот приказом министра СССР, без пробы, без прослушивания в него внедрили какую-то знаменитость из Ленинграда. В Большом я был чужаком и в общем-то так и остался чужаком».
Первоначальная окраска «Красной стрелы», состоявшей из дюжины деревянных вагонов, была синей, с 1949 года она стала темно-вишневой. Война на время прервала железнодорожное сообщение с Ленинградом, однако уже в январе 1944 года движение возобновили, только для отражения налетов вражеской авиации к поезду прицепили бронированную платформу с зенитным орудием. Поезд насчитывал один спальный вагон, три мягких, семь жестких, один почтовый. «Красная стрела» преодолевала расстояние за восемь с половиной часов. С 1976 года ввели второй, аналогичный поезд, отправляющийся на четыре минуты позже. С 1965 года своеобразным сигналом к отправлению «Красной стрелы» стала мелодия Рейнгольда Глиэра «Гимн великому городу».
Кто только не ездил в этом поезде – лучше спросить, кто не ездил! Вечером актеры играли спектакли в своих театрах, затем на вокзал, утром – приехали! И не важно в каком состоянии прошла ночь в поезде: работа есть работа. У многих известнейших актеров вся творческая жизнь прошла между двумя вокзалами, в дороге. Народный артист СССР Ефим Копелян, вышедший как-то утром на перрон Ленинградского вокзала, произнес фразу, ушедшую в народ: «Утро стрелецкой казни!» А все потому, что не всегда удавалось заснуть в купе, пусть и на семь-восемь часов. Стресс, напряжение после спектаклей снимали традиционным русским способом. Не зря же Людмила Макарова – жена Копеляна, актриса и его коллега по Большому драматическому театру как-то сказала: «”Красная стрела” убивает артистов!» Убила она и Ефима Захаровича, скончавшегося в 1975 году в зените славы и актерской карьеры – в 62 года. Проводники «Красной стрелы» так любили своих звездных пассажиров, что, бывало, к отходу поезда (будь то в Москве или Ленинграде) готовили им «подарочный набор», состоявший из бутылки ледяной водки «Столичная» со слезой и кастрюли вареных сосисок. И это был только первый заход, ибо в поезде имелся вагон-ресторан с неплохой кухней.
Тоже народный (и в прямом, и переносном смысле) артист Олег Басилашвили, москвич по рождению и ленинградец по духу, пишет по этому поводу: «Снимался я в основном на “Мосфильме”. Вечером играю спектакль в БДТ, затем сажусь в “Красную стрелу”. Утром в Москве забегаю домой – расцеловать маму, папу, бабушку – и на “Мосфильм”! Вечером опять в “Красную стрелу”, возвращаюсь в Ленинград. Потому что завтра – спектакль! После спектакля – в “Стрелу”, на “Мосфильм”! И так – почти всегда, ибо Товстоногов заявил: “Сниматься? Только в свободное от работы в театре время!” “Красная стрела”! Сколько тысяч раз носился я в ней туда-сюда, сначала в купе на четверых, а потом в СВ на двоих; знал не одно поколение проводников и бригадиров поездов. Помню замечательного начальника поезда Филиппыча, который встречал нас у вагона…
А наша дружба поездная с актерами других театров! Они с “Ленфильма” – домой, мы – из дома на “Мосфильм”! Сколько мы провели почти бессонных ночей в купе под стук колес. Какой радостью было встретиться в поездном буфете с Женей Евстигнеевым, Николаем Караченцовым. Коньяк, конфеты “Кара-Кум”… Трясет тебя, мотает из стороны в сторону – дым коромыслом. Но беседы, беседы… У меня подобные бдения были не так уж часты, а уж потом, постепенно, с возрастом, ходьба в поездной буфет прекратилась, беседы закончились – завтра с десяти утра съемка, надо быть в форме. Какое это счастье – ранним утром приехать “Стрелой” из Ленинграда, пройти по нашему двору, пропахшему валерьянкой, войти в родную нашу коммуналку, расцеловать бабушку, маму, папу, попить чаю с куличом и – на “Мосфильм”! Какое счастье пройтись по бесконечным коридорам, окунуться в шум и суматоху кинофабрики и, миновав табло с надписью ”Тихо! Началась запись”, войти в павильон! Вдохнуть запах свежеструганых досок, клея, краски, горелой резины…»
Молодой Сергей Юрский как-то заскакивает в «Красную стрелу» перед самым отправлением, в спальный вагон. И видит – в купе уже сидит пассажир, с очень недовольным лицом, ставшим таковым именно в момент расположения Юрского на своем законом месте. Лицо у пассажира, надеявшегося проехать всю дорогу в одиночестве, ну очень знакомое: Дмитрий Шостакович! В 1960-м Юрский сочинил стихотворение «Красная стрела»:
На верхней полке вы повисли.
Сосед усталый гасит свет.
Из темноты примчались мысли.
Вагон скрипит. Покоя нет.
И километр за километром,
Поднявши память на дыбы,
Верчу обратно киноленту
Моей узорчатой судьбы.
С тобою встречи… с этой… с той…
Работа, счастье, муки, пот…
А вот кусок совсем пустой,
Смотри-ка – это целый год!
Как много грустных эпизодов.
Слёз – море, радости – река.
Изжога. Не спросить ли соды —
Должна быть у проводника.
Полез рассвет сквозь щели в шторах.
Я в полумыслях, полуснах….
Я очень часто езжу в скорых
Удобных, мягких поездах.
Наблюдая в поезде самых разных пассажиров, Сергей Юрский пришел к поразительным выводам: «Ленинградец всегда полон восторга – он едет в столицу, это прекрасно! (Или он едет из столицы – это тоже прекрасно!) Он едет через столицу за границу – это великолепно! (Или из-за границы через столицу – тоже великолепно!) Он (ленинградец) потирает руки, прищелкивает языком. Он кривит рот в привычность, старается шутить, насмешничать, но восторженность проглядывает, пробивается. Москвич спокойно-снисходителен. Он знает, что его шансы все равно выше. Ленинград ЦЕНИТСЯ, Москва КОТИРУЕТСЯ! А это большая разница! Ценится на словах и на рубли. Котируется на деловых бумагах и на валюту. Ленинградец вежливо оживлен. Москвич полусонен…»
И чего только не рассказывали друг другу (особенно в подпитии) пассажиры Ленинградского вокзала, отправлявшиеся в путь. Эльдар Рязанов написал фантастическую повесть, в которой этот вокзал становится местом действия весьма запутанной истории. Повесть он же и экранизировал в 1993 году, а главную роль в фильме сыграли Олег Басилашвили и Ирен Жакоб. Герой фильма провожает в Ленинград своего отца, сажает его в поезд, а тот неожиданно умирает в пути. Через некоторое время проводник рассказывает герою жуткую правду:
«Страшные вещи регулярно происходили у нас в поезде. Примерно раз в месяц возникал пассажир, довольно молодой, не старше тридцати лет, здоровый, крепкий, такой спортивный, всегда с одним и тем же портфелем в руках. Что находилось у него в портфеле, мы, разумеется, не догадывались. Тогда спальных вагонов в составе было очень мало – в пятидесятом, пятьдесят первом, пятьдесят втором годах, – но у него всегда оказывался билет в крайнее двухместное купе мягкого вагона. И мы знали, что другой пассажир из этого купе ночью обязательно умрет. Так бывало всегда. Незадолго до Бологого парень с портфелем вызывал начальника поезда, говорил, что соседу по купе плохо, и просил вызвать врачей из Бологого к вагону. В Бологом тут как тут оказывалась медицинская комиссия – думаю, что у них у всех под белыми халатами были гебистские погоны, – и констатировала смерть. Иногда от инсульта, иногда от инфаркта, иногда отравление. Труп сгружали в Бологом. Сходил и попутчик. Каждый раз, когда я видел, что он появляется в Москве в моем вагоне, меня охватывала дрожь. Это был палач, который приводил тайный смертный приговор в исполнение. Причем он никогда не работал вхолостую. Что он делал с жертвой – не знаю, потому что всегда было тихо: ни криков, ни стонов, ни выстрелов. И лишь один раз он не успел выполнить свою работу до Бологого. Вошла медицинская комиссия, хотя ее тогда не вызывали, но они и так знали все заранее, а сосед палача по купе был жив: сидел одетый и лихо травил какую-то баланду, всякие там анекдоты. Медицинские эксперты ушли ни с чем. Но я слышал, как палач тихо сказал одному в белом халате: