читал извозчикам отрывок из «Горе от ума», монолог Фамусова. Но зрители почему-то не хлопали. Откуда им было знать про какого-то Фамусова, представителя эксплуататорских классов. Но следует отдать должное Станиславскому: «Надо еще над собой работать, работать и работать, чтоб народ меня понимал. Высшая награда для актера – это когда он сможет захватить своими переживаниями любую аудиторию, а для этого нужна необычайно правдивая искренность передачи, и если в чайной меня не поняли, то виноват я, что не сумел перекинуть духовный мостик между ними и нами». Тем не менее домой он привез мешок муки – истинную драгоценность для того времени! Так и жили: где муки дадут, где пшена. А Василий Иванович Качалов привез как-то в виде гонорара санки с дровами.
Жена режиссера Мария Лилина, 1912
После переворота спектакли в Камергерском некоторое время не шли, затем зал наполнился принципиально иной публикой – теми, кто был ничем, а стал вдруг всем. Советская власть сделала посещения театров бесплатными. Станиславский сразу понял по реакции этой публики в лаптях и сапогах – «Чайка» и «Вишневый сад» им не по нутру. «Когда играем прощание с Машей в “Трех сестрах”, мне становится конфузно. После всего пережитого невозможно плакать над тем, что офицер уезжает, а его дама остается. Чехов не радует. Напротив. Не хочется его играть… Продолжать старое – невозможно, а для нового – нет людей», – жаловался он супруге. Не сразу осознал режиссер, что сперва следует отучить публику лузгать семечки и плевать шелуху на пол (а в кулак!), а уж потом воспитывать ее Чеховым. Бывало, во время спектакля Константин Сергеевич пробирается между рядами, дабы сделать замечание, а простодушные зрители уже шепчут: «Он, он опять идет!»
Станиславский со своим буржуйским канительным прошлым был подозрителен для большевиков, как и сам Художественный театр. «На тех театрах, которые теперь функционируют, надо повесить замок», – говорит в 1920 году бывший актер МХТ Всеволод Мейерхольд, обретший на некоторое время безграничную власть над всеми театрами России с подачи Луначарского. Большевикам не нужны профессиональные театры, ату их, давай другие, рассчитанные на нового массового зрителя, театры самодеятельные – рабочие, колхозные, красноармейские и так далее. Все старые театры обязаны выполнять программу «театрального Октября», для чего в них должны быть созданы военные комендатуры, а те, кто против – «классовые враги», «гнезда реакции», потому как «буржуазный театр – истинная театральная контрреволюция», а «Московский Художественный театр – это эстетический хлам».
И вот Станиславского забирают. «Сегодня ночью были арестованы Станиславский и Москвин по постановлению московского ЧК. Я сегодня все утро и весь день бегал по разным лицам и учреждениям, желая как можно быстрее освободить старика (ему 56 лет. – А.В.). Главным образом старика. Сегодняшние аресты, говорят, вызваны открытием какой-то кадетской организации.
Арестованы всего в Москве более 60 человек, между прочим, и сын Лужского. На квартире Немировича-Данченко засада. Его нет в Москве, он живет на даче. Все эти сведения я узнал во всех тех учреждениях, где мне пришлось побывать из-за старика. Был в первый раз и в ЧК, еле-еле добился коменданта, несмотря на свое пролеткультовское удостоверение и партийный билет. Дисциплина сотрудников там железная. Комендант мне показывал приказ Дзержинского, в котором, между прочим, сказано “за невыполнение в точности сего приказа каждый сотрудник подлежит немедленному аресту”. Был у Каменевой (Ольга Ивановна, жена Каменева, после революции стала большой начальницей по культуре. – А.В), она повертела хвостом, но вряд ли что сделает. Поехал к Дзержинскому. Вообще нажал на все пружины, которые были возможны. Жаль, в Москве нет Луначарского, а то я был бы уверен, что старик и сейчас был бы на свободе. В театре все перетрусили. Да, старика зря забрали. Он ни в чем, я уверен, не виноват, ведь в политике он ребенок», – отмечал в дневнике 30 августа 1919 года актер МХТ Валентин Смышляев. Через сутки Станиславского с Москвиным выпускают, но такое не забывается. Про «Чеку» (так он будет называть это учреждение) режиссер еще не раз вспомнит, ибо поводов к этому жизнь даст предостаточно. Его брата расстреляют в Крыму в 1919 году, репрессии коснутся и других членов большой семьи.
Нарком Луначарский
Вскоре Совнаркому понадобился свой гараж – чиновников-то новая народная власть расплодила столько, что парой-тройкой автомобилей было уже не обойтись. Ну где же еще строить гараж, как не на Большой Каретной, прямо на месте дома Станиславского? Режиссеру было предписано очистить помещение. Многочисленные швондеры распоряжаются в его квартире как у себя дома: «Во время занятия там же, в доме, ворвался контролер жилищного отдела, вел себя грубо, я попросил его снять шляпу, он ответил – нешто у вас здесь иконы. Ему заявляют, что он мальчишка, а я, убеленный сединами старец, – грубо отвечает – теперь все равны, уходя, хлопнул дверью. Ходил в пальто, садился на все стулья, в спальне моей и жены, лез во все комнаты, не спросясь: что же мне по-магометански, туфли снимать как в храме?» В общем, «Собачье сердце», только не на бумаге, а в жизни. Революционный спектакль.
Все попытки Станиславского остановить выселение оказываются тщетны. Вот его письмо в Совнарком РСФСР от 14 января 1921 года: «Я живу 20 лет в том доме, куда два с половиной года тому назад въехала автобаза. Теперь в моей квартире помещается Оперная студия государственного Большого театра. С момента въезда в дом автобазы я и моя семья живем под террором и под постоянной угрозой изгнания в трехдневный срок. Последнее время угрозы приняли такой характер, что не дают ни возможности работать, ни отдохнуть после работы, ни составлять планы на будущее, ни производить необходимые запасы топлива и пр. Началось с того, что год назад нас уплотнили жильцом. После этого стали упорно говорить о моем выселении. В мою квартиру стали без спросу входить и разгуливать по ней незнакомцы: вторгались в репетиционный зал студии во время работы артистов Большого театра, о чем в свое время был составлен протокол, врывались и ко мне в мою комнату во время сна или одевания.
Весной этого года был получен приказ о выселении всех жильцов из дома. Были предприняты хлопоты через А.В. Луначарского, Е.К. Малиновскую и В.Р. Менжинскую, не увенчавшиеся успехом. Неизвестное мне лицо говорило по поводу моего выселения с В.И. Лениным, который собственной властью отменил приказ.
После взрыва на Ходынке и пожара в складах автобазы опять заговорили о выселении. Я поехал к В.Д. Бонч-Бруевичу. Он сказал мне, что все жильцы дома должны быть выселены, тогда как я с моей семьей, по его собственному выражению, ”могу спать спокойно”.
Через неделю снова заговорили о моем выселении на основании какого-то постановления Высшего Органа Управления. Снова в мою квартиру стали вторгаться незнакомые люди и вести себя вызывающе. Особенно усердствовал в этом направлении бывш. комендант автобазы. Дважды являлись из МЧК, якобы для моего немедленного выселения. После одного из таких посещений дверь черного хода была заперта и запрещен вход на двор кому бы то ни было из живущих в моей квартире. Благодаря июньской жаре провизия и помои гнили в течение восьми дней и распространяли по всей квартире зловоние. Несмотря на болезнь, мне приказано было оставаться в Москве, для того чтобы осматривать все те квартиры, которые будут указаны мне автобазой. Ни одна из них не отвечала минимальным требованиям Оперной студии Большого театра.
Благодаря обязательному осмотру квартир я был задержан в Москве отпуском до 15 июля. После этого времени благодаря хлопотам конторы государственного Большого театра – меня отпустили до конца августа. Таким образом, полагающийся для всех артистов отпуск в два с половиной месяца мой отпуск был сокращен до одного месяца. Я был лишен возможности лечиться от моей хронической болезни (режиссер страдал нефритом. – А.В.).
С августа возобновились угрозы, террор и требование об осмотре квартир, так как все предлагаемые помещения оказались негодными. Студия Большого театра сама принялась за поиски квартиры и через несколько дней нашла ту новую, отвечающую лишь самым минимальным требованиям.
Комендант автобазы предлагал перевезти меня в три дня. Мне не удалось объяснить ему, что я никому не могу поручить театрального музея, который отдан под мою охрану, ни моих личных записок и литературы по вопросам искусства, скопленных в течение моей сорокалетней деятельности и имеющих цену только тогда, когда они разложены в систематическом порядке, ни, наконец, режиссерской библиотеки, которой приходится пользоваться ежечасно, особенно в начале сезона, когда составляются монтировки новых пьес сезона. Все эти ценности требуют непременно моего личного участия в упаковке и переезде, для чего я должен иметь время и соответствующий отпуск от тех пяти учреждений, в которых я работаю и которые отданы моему ведению (МХТ, 1 и 2 студии, Дмитровский театр и Оперная студия Большого театра).
Ради моего скорейшего выселения комендант автобазы взял на себя приготовления для меня моей будущей квартиры. Он приказал вымыть паркетный пол двух больших комнат; к сожалению, мне не удалось убедить его, что этого недостаточно для переезда, так как квартира в сильной степени загрязнена и требует не только полного ремонта, но и дезинфекции, так как среди жильцов были болезни, а в квартире клопы и паразиты. Мне не удалось объяснить, что я могу жить в бедной обстановке, но те минимальные требования чистоты для культурного человека являются моим правом. Кроме того, новая квартира требует многих переделок, которые еще не выполнены. До последнего времени некоторые комнаты новой квартиры были заселены телеграфистами полевого штаба. Мало того, на эту квартиру заявляют претензию другие учреждения, в числе коих называют Кустарный музей.
В последние дни с наступлением холодов в Оперную студию государственного Большого театра доставлено было 15 сажен дров из ТЕО (театральный отдел Наркомпроса. –