А.В.). Дрова были ввезены во двор, но начальник автобазы т. Медведев через коменданта т. Абрамова приказал вывезти дрова на улицу, несмотря на то, что до привоза дров нами было заявлено, что будут привезены дрова, и никто своевременно не опротестовал этого заявления, пока дрова не были еще погружены и привезены. Возчики, привезшие дрова, требовали немедленной разгрузки, грозя выкинуть дрова на улицу. Мое положение ответственного лица за государственное имущество было безвыходно. Положение осложнялось тем, что я, как артист, должен в момент привоза дров спешить в театр на спектакль. Случай помог мне выйти из затруднения. Дрова сложили в квартире знакомого.
Несмотря на то, что жильцы, служащие в автобазе, имеют необходимый запас дров во дворе автобазы, и несмотря на то, что мои сараи находятся на большом расстоянии от склада бензина и других горючих веществ, мне воспрещено ввозить дрова во двор даже в минимальном количестве. Я и Студия Большого государственного театра принуждены жить в нетопленой квартире. Создается безвыходное положение: я не могу оставаться в нетопленой квартире, так как при нефрите и малярии, которыми я страдаю, я рискую жизнью. С другой же стороны, я не могу переехать в другую квартиру, так как там еще живут и квартира не приготовлена для въезда и не отоплена, а после двухлетнего отсутствия топлива – квартира и стены ее, естественно, отсырели, а печи пришли в негодность и требуют ремонта.
Ввиду того, что мое насильственное выселение из квартиры может не только задержать, но и совершенно остановить работу пяти учреждений, я ходатайствую о нижеследующем:
1) оградить меня от насилия и дать мне возможность наравне с другими гражданами воспользоваться декретом, запрещающим выселение после 1 ноября, во время холода и мороза,
2) отложить мое выселение до начала весны, к каковому времени будет вполне приготовлено новое помещение,
3) разрешить держать в сарае моей квартиры и студии запасы дров на холодное время в количестве 10–15 сажен,
4) оградить меня от постоянного террора и угроз выселения, мешающих спокойной работе и составлению планов на ближайшие месяцы.
Луначарский и Малиновская подавали ходатайство в Совнарком – Луначарский сам защищал его, но безуспешно. После этого неоднократно приносили всевозможные ордера о моем выселении. Террор возобновлялся с удвоенной силой. Окончательно воспрещено ввозить дрова, даже с улицы – в квартиру (не только что на двор). Дрова таскали потихоньку – на руках. Дверь задняя окончательно заколочена. Прислуга должна была получать ордер для прохода в погреб.
Ежедневно, систематически отравляли жизнь приходами, угрозами, требованиями из автобазы и МЧК. Меня гнали с квартиры, а в Леонтьевском жильцы продолжали жить. Наконец между Новым годом и Рождеством, когда было 18 град. мороза, по возвращении домой поздно после спектакля меня ждал один из автобазы, для того чтоб вручить повестку о выселении в 5-дневный срок. Я повестку не принял, так как получил приказ из Госуд. театр. не принимать никакие требования, а посылать всех к Малиновской.
На следующий день приходили из МЧК с требованием о выселении – я принял их при свидетелях в кровати, и на отказ мой о принятии мандата – член автобазы провокаторски заявил: значит, вы не признаете Советскую власть. К счастью, были с моей стороны свидетели разговора. Несмотря на то, что бланк официальный, заявил МЧК, чтоб меня не тревожили. Несмотря на заявление конторы Гос. театров о том, что в новой квартире жить нельзя, несмотря на официальный акт санитарной комиссии о том, что квартира находится в антисанитарных условиях, – сего 14/1921 потребовали из МЧК моего выселения в однодневный срок».
Но выехать все же пришлось. Официальной датой переезда в Леонтьевский считается 5 марта 1921 года. Еще 29 января режиссер получил письмо за подписями начальника автобазы, военкома и коменданта о том, что «помещение по Леонтьевскому переулку окончательно отремонтировано и приведено в надлежащий вид и в настоящее время уже ничто не может препятствовать Вашему переезду туда». Но Станиславский волнуется: «Опять положение становится безвыходным. Дело не движется. Все остановилось. Техники из театра забрали провода и штепселя и не идут. В моей квартире в Каретном в комнатах мороз, а в Леонтьевском не могут натопить, так как не хватает дров. Если дело пойдет дальше так – мы перепростудимся, и “Ревизор”, Сервантес и пр. не пойдут в этом году», – из письма Федору Михальскому от конца февраля 1921 года.
Дом № 6, куда предстояло переехать Станиславскому, старинный. В его основе – палаты конца XVII века, принадлежавшие некогда графу Ивану Толстому, затем с середины XVIII века – капитан-поручику Измайловского полка П. Хлопову. При нем, вероятно, была произведена перестройка здания. Затем владельцем стал генерал-майор Николай Ермолов, дядя полководца Алексея Ермолова. В XIX веке список жителей дома пополнялся особенно часто и самыми разными людьми. Здесь, в частности, в 1840-х годах квартировал актер и педагог Иван Самарин, так что театральная история особняка началась задолго до Станиславского.
Трудно после двадцати насиженных лет на Большой Каретной, где все так было мило и знакомо, на старости лет обживаться на новом месте. Но новым был не только дом, но и обстановка вокруг него. Иные зрители, другие критики. Приходилось оправдываться, приспосабливаться в изменившихся непростых условиях. Так было, когда однажды в 1923 году журнал «Крокодил» напечатал карикатуру на режиссера, а под ней подпись: «Режиссер Московского Художественного театра К.С. Станиславский заявил американским журналистам: ”Какой это был ужас, когда рабочие врывались в театр в грязной одежде, непричесанные, неумытые, в грязных сапогах, требуя играть революционные вещи“». Из Америки, где МХТ находился с 1922 года на гастролях, он шлет в Москву телеграмму: «Сообщение о моем американском интервью ложно от первых до последних слов. Неоднократно при сотнях свидетелей говорил как раз обратное о новом зрителе, хвастал, гордился его чуткостью, приводил пример философской трагедии ”Каин”, прекрасно воспринятой новой публикой. Думал, что сорокалетняя деятельность моя и моя давнишняя мечта о народном театре гарантируют меня от оскорбительных подозрений. Глубоко обижен, душевно скорблю. Станиславский».
Немало было в то время и всякого рода самозванцев, прикрывавшихся именем режиссера, что позволяло им собирать полные залы не только в столицах, но и в провинции. Станиславский боролся как мог. Вот письмо в газету «Вечерняя Москва» от 20 сентября 1925 года: «Уважаемый гражданин редактор! Прошу не отказать в любезности напечатать в Вашей газете следующее письмо: За последнее время неоднократно в разных городах СССР появляются афиши и объявления: 1) о спектаклях Оперной студии моего имени, 2) об оперных спектаклях, поставленных мною лично или под моим руководством, 3) о спектакле оперы “Сорочинская ярмарка” в моей постановке, 4) о выступлении некоторых лиц, именующих себя артистами Оперной студии моего имени. Такие спектакли объявлялись и в городах Поволжья, и под Москвой, и даже в самой Москве, а в настоящее время даются в Харькове. Заявляю, что оперные спектакли под моим руководством или в моей постановке ставились только в студии моего имени в Москве в помещении студии (Леонтьевский, 6) и в государственном Новом театре; один раз в Орехово-Зуеве, и в Ленинграде, в гастрольной поездке студии в феврале месяце 1924 года. Никаких других оперных спектаклей я не ставил, никакими другими оперными спектаклями я не руководил и никому не давал разрешения пользоваться своими мизансценами. Что касается оперы “Сорочинская ярмарка”, то я ее никогда не ставил, и она не была в репертуаре студии. Заявляю также, что буду преследовать по закону всех лиц, пользующихся без письменного разрешения как моим именем, так и именем Государственной оперной студии, руководимой мною. Прилагаю при сем копии имеющихся у меня афиш, которые очень прошу опубликовать. Директор студии народный артист Республики К. Станиславский».
Дом в Леонтьевском переулке
Деловая хватка Станиславского, когда-то позволившая ему успешно управлять канительной фабрикой, подсказала ему: чтобы из Леонтьевского уже никуда не выселили, надо немедля требовать закрепления дома в пожизненное пользование. 12 октября 1924 года он пишет наркому просвещения Луначарскому: «Многоуважаемый Анатолий Васильевич, в течение 20 лет я жил в своей квартире в доме № 4 по Каретному ряду. Мною было много сделано по ремонту и устройству этой квартиры. В 1920 году моя квартира должна была отойти в ведение Управления Совета народных комиссаров. Но Совет народных комиссаров учел, как трудно мне было покинуть оборудованное мною жилое, а также для сценических и школьных занятий, помещение. Несмотря на бывший тогда жилищный кризис, Совет народных комиссаров своим постановлением от 16 декабря 1920 года предоставил мне помещение, состоящее из 8 комнат и 1 кладовой по Леонтьевскому переулку, в доме № 6. Эта квартира капитально отремонтирована мною. Обращаюсь к Вам, глубокоуважаемый Анатолий Васильевич, за Вашим авторитетным содействием на получение от соответствующих учреждений закрепления пожизненно квартиры моей за мною и моей семьей, с оплатой, как установленных норм площади для меня и семьи моей, так и излишков – в ординарном размере. План квартиры и размеры ее прилагаю. Семья моя состоит из следующих лиц: моя жена, заслуженная артистка государственных академических театров – М.П. Лилина, моя дочь – К.К. Алексеева-Фальк, моя внучка – Кирилла Фальк, сын мой – И.К. Алексеев, бонна для внучки моей, сестра моя – З.С. Соколова, дальняя родственница – А.М. Абрамова, прислуга – Н.Г. Тимашева, кухарка – К.П. Дубинина, К.С. Станиславский». Не сразу просьба получила положительный ответ, но в итоге борьба с красными бюрократами была выиграна: дом пожизненно оставили за режиссером.
Не стоит, однако, полагать, что отныне Константин Сергеевич как в золоте купался. Его дом в какой-то мере представлял собою огромный коммунальный муравейник, ибо прежних жильцов оттуда никуда не выселили. Получается, что дом в Леонтьевском был уплотнен за счет подселения туда семьи режиссера.