В этой обстановке коммунальной жизни, которую даже нельзя назвать коммунальной квартирой, а вернее всего, коммунальным коридором, не было никаких элементарных жизненно необходимых удобств – ни водопровода, ни туалета, ни кухни. Конечно, все это имело место в особняке, но не на третьем этаже, а только на втором (у Алексеевых-Станиславских, и маленький туалет с раковиной в гардеробной Оперной студии, о которой ранее уже было сказано) и на первом этаже. Таким образом, проживавшие на третьем этаже оказались, если можно так сказать, на положении парий! К примеру, чтобы набрать в чайник, бидон или ведро воды, требовалось спуститься на второй этаж в помещение Оперной студии, где всегда толпился народ, либо, что, казалось бы, проще, по винтовой, со скрипящими ступенями лестнице – в квартиру Станиславских, где, конечно, разрешат набрать воды из кухонной раковины, но винтовая лестница кончается как раз против двери в спальню Константина Сергеевича, который очень часто болел в тридцатые годы и беспокоить его было неудобно. Жильцы третьего этажа умывались и мыли посуду у себя в комнатах, а потом нужно было выносить ведра с грязной водой все в тот же туалет Оперной студии или кружным путем на первый этаж, что было далеко и неудобно, так как опять приходилось беспокоить соседей по третьему этажу, у которых имелся выход на черную лестницу, или же опять – Станиславских, проходя туда через их квартиру. Ванна была только у Станиславских, и капитально мыться ходили в бани, впрочем, в те годы так поступали все».
А некоторые мылись еще реже – время было такое. И все же Станиславскому повезло, ибо его соседями могли оказаться люди совсем иного плана, какие-нибудь бывшие матросы с «Авроры». Попробуй, объясни им, что в туалет надо ходить пореже – великий режиссер отдыхает! Тем не менее бывшие жильцы Спиридоновы понимали, что к чему: «Спиридоновы были купцами (судя по сохранившимся фотографиям обстановки их дома и купленным у них вещам, довольно состоятельными); Сергей Александрович Спиридонов родился в 1870 году, до конца своих дней прожил в Леонтьевском особняке и скончался 8 марта 1945 года, в возрасте 75 лет, не дожив два месяца до окончания войны. Юрист по образованию, Сергей Александрович был высококультурным, хорошо воспитанным человеком, владел шестью или семью языками, в том числе латинским и греческим; после Октябрьской революции работал в Наркомпросе, откуда перешел в Отдел комплектования тогда еще Румянцевского музея, а затем – в Публичную библиотеку имени В.И. Ленина. Был он среднего роста, плотного сложения человек, с седеющими (в середине 30-х годов) подстриженными “ежиком” волосами на круглой голове; всегда предупредительный и безукоризненно вежливый, несмотря на проскальзывающую раздражительность, когда он полагал, что его не видят. В длинном коридоре третьего этажа, как говорят, “на самом ходу”, где-то близ двери в комнату Сергея Александровича, стоял его кухонный, ничем не примечательный стол с примусом и какой-то кухонной посудой. Примус был мучителем всегда корректного, подчеркнуто вежливого и выдержанного Сергея Александровича – примус плохо держал давление, спускал воздух, заставляя своего хозяина непрестанно следить за ним во время приготовления еды и кипячения чайника. Примус особенно нервировал по утрам, когда приходилось спешить на работу – опаздывать в те времена было опасно, это грозило выговором, а в конце тридцатых годов опоздание более чем на двадцать минут грозило отдачей виновного под суд! Бедный Сергей Александрович непрестанно бегал из комнаты в коридор, подкачивал злополучный примус, раздраженно тихо приговаривая: “Черт, черт, черт!!!”
Зинаида Сергеевна (сестра режиссера. – А.В.) готовила свою немудреную еду или на керосинке, располагавшейся на простом дощатом столе, поставленном в коридоре третьего этажа, сразу за дверью с лестничной площадки, или в своей комнате – на специально выложенной, небольшой (ныне уже не существующей) печке-плите, обогревавшей комнату в зимнее время. Само собой разумеется, что в летнее время топить печку было невозможно, и приготовление пищи целиком переносилось на керосинку. Теперь мало кто представляет себе, что значит готовить на керосинке! Чайник на ней закипал (проверено по часам) в течение 45 минут; нужно было непрерывно следить за поведением керосинки, фитили которой, быстро разгораясь, начинали так коптить, что черные, жирные, пахнущие керосином хлопья копоти, разносимые токами теплого и холодного окружающего воздуха. начинали летать по коридору и всей лестничной площадке, все пачкая и вызывая естественное недовольство соседей. Можно себе представить, как приготовление себе еды на керосинке мешало всегда напряженной работе Зинаиды Сергеевны, которая очень часто часами писала у себя в комнате.
Когда в Леонтьевском особняке появлялась мама, одна или со мной, мы жили в комнатке, предназначенной для отдыха Владимира Сергеевича, о которой уже было рассказано, и керосинка Зинаиды Сергеевны начинала работать в усиленном режиме, обеспечивая питание хозяйке и ее гостям, то есть нам. Но первейшей обязанностью гостей являлось следить за злополучной керосинкой, к которой приходилось подходить и подкручивать ее фитили через каждые 3–5 минут. Тетя Зина варила на этой керосинке свои “знаменитые” (для тех, кто их едал) щи из кислой капусты на душистых сушеных белых грибах, на варку которых уходило не менее двух дней, по 5–6 часов в сутки. Запомнил я эти щи на всю жизнь, так как вкуснее “тетизининых” кислых щей не довелось мне есть на моем веку. Остается добавить, что домовым хозяйством Леонтьевского особняка и прилегающей к нему территории, расселением и пропиской жильцов занимался управдом Степан Евстропиевич Трезвинский, бывший бас московского Большого театра – высокий пожилой человек, с сильной проседью и большими, лохматыми, седыми, нависавшими на глаза бровями, с довольно крупными, резкими чертами темного и сумрачного лица. Передвигался он всегда медленно, с остановками, и разговаривал не торопясь, низким басом, близким к Basse profond (глубокий бас).
Жизнь в Леонтьевском особняке начиналась с раннего утра; уже около восьми часов начинались спевки и разучивание арий или романсов под рояль. Как правило, почему-то утро начиналось с “Веры Шелоги” или с Любаши или Марфы из “Царской невесты” – вероятно, готовили дублеров», – вспоминал Степан Степанович Балашов, изумительный рассказчик и человек с прекрасной памятью.
Какая все же удивительная обстановка царила в особняке, не давая забыть о том, что творилось за стенами дома в строившей социализм стране, переживавшей индустриализацию и коллективизацию. Это как раз то, чего добивался своей системой режиссер – правда жизни!
Со временем, в 1932 году, Станиславский изрядно осерчал на администратора МХТ Михальского, обвиняя его в вероломстве: «Упоенный властью, он действует совершенно самостоятельно, даже не предупреждая о том, что предпринимает в моей квартире и во всем доме, от которого зависит и моя жизнь». Михальский слишком активно занимался улучшением коммунального быта режиссера: «Во время моей сердечной болезни в 28–29 году… в самый тяжелый момент – надо мной стали с 6 ч. утра ломать каменную стену. Теперь же может быть хуже. Если сразу начнут ломать сарай, строить дом и перестраивать наш дом, где я живу, то мне ничего не останется, как умереть». Оказывается, воспользовавшись болезнью Станиславского, Михальский, не спросясь, выломал стену в его кладовую, где лежали остатки имущества, и половину кладовки отнял, причем при этом пропало кое-что из имущества. В итоге режиссер потребовал унять Михальского, без своего разрешения не «трогать любую комнату – моей квартиры, Зин. Серг. и жильцов Спиридоновых», а также рубить какое-либо дерево на дворе.
Настигшая болезнь, о которой пишет Константин Сергеевич, это инфаркт 1928 года, после которого он уже на сцену не выходил – врачи запретили. Частые и тяжелые болезни Станиславского превратили его дом в Леонтьевском и в театр, и школу-студию, и вообще в сердце художественной жизни Москвы и России. Как мы уже поняли, под крышей этого особняка нашли приют самые разные люди. В том числе здесь жил Николай Демидов – фигура неординарная и даже несколько загадочная. Бывший врач-психиатр, он увлекся театром Станиславского и стал режиссером. Демидов, как говорили тогда в театральных кругах, обладал определенными парапсихологическими способностями и использовал их не без успеха. Особенно легко он привораживал женщин.
Сергей Лемешев, будучи солистом Оперной студии, репетировал дома у Станиславского свою ставшую легендарной партию Ленского
С этим связана одна небольшая история. В 1935 году у Станиславского гостил будущий солист Большого театра и народный артист СССР Алексей Иванов. В Москву его пригласил сам режиссер. Он увидел певца в одном из спектаклей МАЛЕГОТа – Малого ленинградского государственного оперного театра. Станиславскому был нужен исполнитель на главную роль в опере «Риголетто», ставить которую задумал Константин Сергеевич. Прослушав певца и побеседовав с ним, Станиславский сказал: «Итак, будем считать, что Вы приняты. Знаете, нам срочно нужен Риголетто, и Вы нам подходите». Но для этого певец должен был переехать в Москву на постоянное жительство и работу. Вместе с женой Галиной Алексей Петрович Иванов приехал в Москву. Супруги поселились в гостинице, но Станиславский предложил им жить и репетировать у него дома – в Леонтьевском переулке. В то лето режиссер работал над книгой «Работа актера над собой», записывал мысли, беседы, редактировал… Демидов ему помогал.
За своим рабочим столом великий режиссер трудился до последних лет жизни
В свободное от репетиций время все собирались за столом в садике и за чаем вели интересные беседы, много говорили о готовящейся книге. Станиславскому было интересно общаться с молодыми, он рассказывал им о своей системе, ему задавали вопросы, иногда высказывали и сомнения. Иванов вспоминал, что это было незабываемое время. Станиславский изложил Иванову свою концепцию образа Риголетто, отличную от тех, что использовали многие постановщики. По мнению режиссера, Риголетто – это нежно любящий отец, защитник униженных, ищущий справедливости. Он – шут поневоле, поэтому не нужно показывать его как злобного насмешника в сцене, когда он оскорбляет Монтероно, страдающего из-за того, что герцог обесчестил его дочь. Риголетто должен превратить свое оскорбление в шутку, чтобы защитить Монтероно. Но оскорбленный Монтероно не понимает Риголетто и проклинает его. В этом заключается трагедия, ведь и первоначальное название оперы было «Проклятье». «Я слушал и мотал на ус», – вспоминал Иванов позднее, когда он уже стал всесоюзно известным артистом. Партия Риголетто стала судьбоносной в его жизни. Но пребывание в доме Станиславского оставило у певца не только чувство несказанной радости, но и сердечную рану, первое разочарование в человеческой верности. Он потерял здесь жену. Нет, конечно, ее отбил у молодого певца не Станиславский, а тот самый Демидов, якобы привороживший красавицу жену Иванова – Галину. Все произошло стремительно, Иванов уехал в Ленинград. Через месяц он получил от бывшей жены открытку и дал согласие на развод. Тогда за три рубля оформляли развод в отсутствие одного из супругов, по письменному согласию другого. Позднее Иванов все же стал петь в Москве. Почти тридцать лет его баритон звучал со сцены Большого театра. С грандиозным успехом исполнял он партии Грозного, Мазепы, Шакловитого, Руслана… Многие слушатели старшего поколения помнят Иванова как исполнителя песни «Широка страна моя родная», которая кажд