ый день лилась из репродукторов.
В этом же особняке состоялась премьера первой постановки Оперной студии Станиславского. Это была опера «Евгений Онегин». Борис Покровский писал: «Из-под рояля смотрел в Леонтьевском переулке знаменитую постановку Станиславского “Евгений Онегин”. Почему “из-под рояля”? Не было в зале мест. А снизу мне были видны не только Бителев (Онегин), Мельцер (Татьяна), Смирнов (Ленский), Гольдина (Ольга), но и ноги гениального Станиславского». За «Евгением Онегиным» последовали «Царская невеста», «Борис Годунов» и другие. Можно сказать, что в этом доме зародился современный Академический музыкальный театр имени Станиславского и Немировича-Данченко. Название театра длинное и сложное, такое же, как и история взаимоотношений двух выдающихся режиссеров. Ветераны мхатовской сцены вспоминали, как происходило шутливое примирение Станиславского и Немировича после их очередной размолвки. Они должны были выйти на середину сцены и пожать друг другу руки. И вот, в самый кульминационный момент, когда до рукопожатия оставались считаные секунды, Владимир Иванович неожиданно для себя споткнулся и упал на колени перед Константином Сергеевичем. Все произошло мгновенно, но Станиславский немедленно отреагировал: «Ну не до такой же степени, Владимир Иванович!»
Подкалывали они друг друга постоянно. Драматург Иосиф Прут запомнил интересный разговор между классиками, состоявшийся году в 1930-м, в Клубе работников искусств в Старопименовском переулке во время очередного концерта. В один из вечеров в первом ряду сидели Станиславский и Немирович-Данченко, а Прут за ними: «Надо сказать, что Константин Сергеевич не знал почти никого из деятелей других театров. Мимо них прошла актриса и поклонилась. Оба старика ответили на ее поклон. Потом Константин Сергеевич спросил у своего коллеги: – Кто э-эта милая дама?
– Клавдия Новикова – премьерша Театра Оперетты, – с некоторым раздражением ответил Владимир Иванович, ибо уже в четвертый раз объяснял своему великому соседу имена и фамилии тех, кто с ними здоровался. В проходе появился мужчина с очень черной бородой и усами. Он также тепло поприветствовал двух корифеев и прошел дальше.
– А это кто? – вновь спросил Станиславский.
– Надо все-таки знать своих коллег! – нервно поглаживая бороду, ответил Немирович. – Это – Донатов! Режиссер Оперетты. Станиславский усмехнулся и, наклонившись к соседу, тихо промолвил:
– Что вы говорите глупости, Владимир Иванович! Режиссер не может быть с бородой!» А ведь и сам Немирович-Данченко носил бороду, это был явный выпад в его сторону.
Частенько интерьеры особняка оглашались знаменитым «Не верю!». Но бывало и наоборот. Серафима Бирман так вспоминала об одной из первых своих встреч здесь со Станиславским:
К.С. Станиславский и В.И. Немирович-Данченко
«Я попала на приемные экзамены Школы-студии МХАТ, которые вел Станиславский. Мне дали задание сыграть проститутку. А я, провинциальная девочка шестнадцати лет, еще плохо понимавшая, что это такое, взяла сигарету, закурила и села рядом со Станиславским. Прижалась к нему плечом и постепенно стала поднимать юбку. Сначала до колен, потом выше, выше… Станиславский не выдержал и, не согласуя свое мнение с комиссией, замахал на меня руками: “Вы приняты, приняты, приняты!”».
Станиславский принимал будущих студентов у себя дома почти до конца дней своих. Последним, кого режиссер успел прослушать, стал Виктор Некрасов, ставший впоследствии известным писателем благодаря написанной им книге «В окопах Сталинграда». До того как прийти к Станиславскому в гости, Некрасову довелось дважды наблюдать за ним на показах студийных спектаклей. Портрет получился весьма колоритный и неожиданный (ибо обычно воспоминания о режиссере пишут, словно пылинки с него сдувают): «Высокий, худой, широкоплечий, старый, но прямой, с большим, хотя и маленьким по отношению ко всей фигуре лицом, с иронически улыбающимися глазами и страшно выразительными руками. Внешность величественная, нечто среднее между кормчим с суровым лицом и ученым с дрожащей походкой. Отношение всех к нему как к божеству. Когда он входит, все встают, он пожимает всем окружающим руки, садится. И все садятся. Смотрят собачьими глазами ему в рот, чихнет, так и кажется, что двадцать носовых платков у его носа окажутся. Неприятное, словом, впечатление».
Виктор Некрасов пришел в дом Станиславского в Леонтьевском переулке в июне 1938 года. Режиссер принял его не сразу. Некрасову пришлось подождать. «Они говорят по телефону», – услышал он от прислуги. Затем: «Они одеваются. Сейчас позовут». И наконец: «Кто тут к Константину Сергеевичу? Они ждут». Далее со свойственной ему непосредственной конкретностью и реализмом Виктор Платонович описывает, что он увидел:
«В вестибюле, в котором мы сидим, с мраморными колоннами и бюстами Станиславского, воцаряется тишина. С похолодевшими лицами направляемся по коридору в кабинет Константина Сергеевича. Комната большая, приятная. Три ампирных окна на улицу. Шторы опущены. Мягкая тяжелая мебель в чехлах. Ковер. Шкафы перегораживают комнату пополам. На шкафах вазочки. Расписной потолок. Люстра со свечами. Обстановка хорошая, но чувствуется, что за ней мало следят. В углу дивана, глубоко погрузившись в его мякоть, сидит длинноногий человек в ботах. Сквозь большие круглые стекла пенсне с тесемкой на нас смотрят маленькие, слегка иронические глаза. Лицо малоприветливое:
– Ну, рассказывайте…
Я растерялся…»
Некрасов стал читать Станиславскому рассказ собственного сочинения, выдав его за психологический перл какого-то никогда не существовавшего латышского или литовского писателя. Самое интересное, что Константин Сергеевич, услышав выдуманную Некрасовым фамилию писателя, сказал: «Да-да, знаю…» и активно закивал головой.
«Старик слушает внимательно, правда, один раз мне показалось, что он зевнул, не раскрывая рта», – пишет далее Некрасов. А мы для себя можем отметить большое чувство такта Станиславского, которому вот так приходилось прослушивать все, что несли приходящие к нему абитуриенты. И при этом скрывать истинные впечатления от услышанного.
«Наконец настает самая жуткая минута – оценка. Холодновато-бесстрастно Станиславский начинает говорить. Громадные музыкальные пальцы волосатых рук переплетены. Сидит глубоко, колени высоко подняты. Конечно, рассчитывать на то, что после первых трех слов моего чтения старик, рыдая, бросится на мою грудь со словами: “Наконец! 75 лет я ждал тебя, и вот ты пришел…” – было трудно… Несколько зубов у старика не хватало, но остальные зубы были свои, а не вставные. Здоровый все-таки старик. Каждый день с 10 до 2 часов ночи работает над книгой». В итоге Станиславский сказал, что вот, может быть, осенью он будет перетряхивать состав студии и тогда будет иметь Некрасова в виду. «Пауза в разговоре показала нам, что пора уже уходить. Мы попрощались, взаимно поблагодарили друг друга и удалились. Где-то играли Кремлевские куранты. Медленно зашагали по Леонтьевскому».
Студентом студии Виктор Некрасов не стал, так как, не дожив до осени, Станиславский скончался, а на его место взяли дочь какого-то очень известного певца…
«Ка Эс» – так звали между собой режиссера актеры – требовал стопроцентной преданности принципам Художественного театра. Если надо, актер должен был доказать это кровью. В 1933 году после закрытия в Москве Театра Корша в особняк в Леонтьевском по приглашению Станиславского пришел актер Борис Петкер. Дело было летом, Станиславский сидел во дворе за столом под большим солнечным зонтом. На столе – красивый бокал с красной розой. После долгой лекции о перспективах развития театра, и Художественного в частности, Станиславский промолвил: «Ну что же, давайте работать вместе!» Затем он вдруг потянулся к своему галстуку, вынул из него золотую булавку, которой уколол до крови палец Петкера, затем свой. Не знаем, что ощущал Петкер в эту минуту, но режиссер, видимо, чувствовал себя неплохо. Воткнув булавку в стоящую на столе розу, он сказал: «Надеюсь, теперь мы будем навеки вместе!» – и отдал цветок актеру. Так «Ка Эс» иногда принимал в труппу. Наверное, если бы некоторые слишком чувствительные граждане заранее знали о содержании экзекуции в Леонтьевском, то, быть может, и не пришли бы проситься в театр к Станиславскому.
Тем не менее за свою жизнь Константин Сергеевич воспитал немало учеников. Первая студия МХТ (тогда еще не академического) возникла в 1913 году из группы молодых актеров, поставивших себе целью изучение системы Станиславского и воплощение на ее основе спектаклей. Затем студия стала именоваться вторым МХТ (закрыт в 1936 году). В 1916 году образовалась вторая студия из выпускного курса школы актеров МХТ Н.А. Подгорного и Н.Г. Александрова. Впоследствии эта студия влилась в МХТ. Третьей студией стала в 1920 году школа Евгения Вахтангова (в настоящее время – Академический театр им. Евг. Вахтангова). В 1921 году группа актеров МХТ выделилась в четвертую студию для постановки районных спектаклей. Затем эта студия получила наименование Реалистического театра. В 1920 году возникла Музыкальная студия, руководимая Немировичем-Данченко. Позднее – Музыкальный театр им. В.И. Немировича-Данченко. В это же время Станиславский взял на себя руководство Оперной студией Большого театра (впоследствии – Оперная театр-студия им. К.С. Станиславского). Нетрудно догадаться, что из этих двух театров и был создан Академический музыкальный театр имени Станиславского и Немировича-Данченко («Стасик»). Таким образом, Станиславский по праву считается основоположником русского театра, и совершенно неудивительно, что к десятилетию со дня его смерти в здании, где он жил, открыли дом-музей, являющийся филиалом музея МХАТ. На доме повесили мемориальную доску: «Здесь жил, работал и 7 августа 1938 года скончался народный артист СССР Константин Сергеевич Станиславский, основатель Московского Художественного театра».
Здесь и сегодня сохраняется обстановка, царившая при жизни режиссера и его семьи. Повсюду личные вещи, мебель, театральный реквизит, книги, много фотографий «великолепного седого старика» (выражение Луначарского), семьи Алексеевых. «Мои родители были влюблены друг в друга и в молодости, и под старость. Они были влюблены также и в своих детей» – эта надпись сопровождает один из снимков. Вот белые перчатки маленького Костика, которого возили в Большой театр на итальянскую оперу. А вот знаменитые итальянские певцы, выступавшие тогда в Большом театре: Аделина Патти, Антонио Котоньи, Паулина Лука. Их пение немало способствовало формированию художественного вкуса Станиславского. Взору посетителей предстают кимоно и веер, которые использовались в оперетке «Микадо», где играл Станиславский, считавший, что водевиль и оперетка – хорошая школа для артистов. В одной из комнат – многочисленные фотографии, рассказывающие о постановке пьесы «Плоды просвещения», которая явилась первым режиссерским опытом Станиславского в области драмы. Лев Толстой был заранее согласен с теми переделками, которые внесет режиссер в пьесу. В этом же зале и подлинные вещи XVI и XVII веков – нарядные боярские одежды, сабли, бердыши для пьесы «Царь Федор Иоаннович», п