же встает призрак власти человеческой, а я слишком знаю ее, чтобы не научиться ее ненавидеть. Я хочу равенства, никогда не отказываюсь помочь, но хочу, чтобы и мне хотели помочь, если случится. Я хочу равенства. И боюсь за других там, где для меня уже нет соблазна. Пишите мне все, как обещали. Не сердитесь на меня за мою прямоту, а поймите ее. Правда, вы пишете стихи? И в 20 лет, и теперь, уже издаете книжку? Может быть, вы пишете очень хорошо, а все-таки, может быть, торопитесь. Какие люди разные! Я печаталась 15 лет прежде, чем меня уговорили издать мою единственную книгу стихов. И как теперь, так и в 17 лет я писала 2–3 стихотворения в год – не больше. Не было в мое время и того моря поэтов, в котором утонет ваша книжка, как бы она хороша ни была. Впрочем, разные люди. Буду ждать вашего письма в СПб. (Литейный, 24). Я стану отвечать вам иногда длинно, иногда кратко, – как сможется. Но всегда прямо, не потому, чтобы не умела иначе, а потому что с вами иначе не хочу. Ваша З. Гиппиус».
Через год Шагинян бросила Москву и устремилась в Петербург, чтобы быть рядом с объектом своего поклонения. «Люблю Зину на всю жизнь, клянусь в этом своею кровью, которою пишу», – переживала Шагинян в феврале 1910 года. Но любовь, как известно, слепа, и потому постепенно Мариэтта пришла к противоположному выводу: «Какая же я была дура, что не понимала эту старую зазнавшуюся декадентку, выдающую себя за “саму простоту”!» После 1917 года пути двух поэтесс не могли не разойтись, Гиппиус эмигрировала, а Шагинян стала известной пролетарской писательницей, классиком советской литературы и даже Героем Социалистического Труда. Но ту памятную встречу в «Национале» запомнила она на всю жизнь.
В 1918 году в связи с переездом большевистского правительства из Петрограда, а с ним и большого числа партийной номенклатуры лучшая московская гостиница была отдана под 1-й Дом советов (а были еще и 2-й, и 3-й, и 4-й и т. д.). Жилищная проблема остро стояла в Москве во все времена, а тогда тем более. Сразу найти столько хороших квартир для ленинских наркомов представлялось весьма проблематичным. Они ведь не простые смертные – в коммуналках со всем народом жить не могут, а потому их временно поселили в «Национале». Сам Ильич вместе с Крупской занял лучший и большой люкс на третьем этаже. Рядом с ним поселился его непременный помощник и секретарь Владимир Бонч-Бруевич (партийная кличка «Дядя Том») с супругой Верой, лечащим врачом Ленина. Весь этаж патрулировался красными латышскими стрелками. Вскоре новые жильцы переехали в Кремль – там было спокойнее и безопаснее.
Последующие лет десять с лишним некогда лучшая гостиница Москвы играла роль общежития для партийных бонз и чиновников, наезжавших в столицу со всех концов Советского Союза. Неудивительно, что дошедший до нашего времени документ о проверке дел на кухне этого самого общежития погружает нас в атмосферу полной бесхозяйственности: «Кухня, где готовится кушанье, представляет из себя, если войти от 10 часов утра до 1 дня, сплошное болото или помойную яму. На полу сплошняком лежат отбросы от продуктов, как то: корки от очистки картофеля и листья от капусты, и все это в достаточной мере пропитано грязью. Туши мяса и рыбы лежат на открытом дворе под навесом, подвергаясь обветриванию и порче. Та же участь постигает и картофель, которого 1000 пудов в мешках составлены в общую груду и представляют из себя свалку испорченных продуктов». Эта цитата заставляет вспомнить пророческие слова профессора Преображенского об истинных причинах разрухи, которые находятся в головах.
Лишь в конце 1932 года зданию вернули его первоначальное предназначение, проведя за полгода реконструкцию гостиницы. Поистрепавшуюся в процессе использования среднеазиатскими наркомами мебель заменили на «гарнитуры генеральши Поповой» (по совету архивариуса Коробейникова!), не сгоревшие во время крестьянских погромов. Среди них были стулья и кресла не только из бывших подмосковных усадеб, но даже петербургских дворцов великих князей, о чем напоминают имеющиеся на мебели штампы Аничкова дворца и Царского Села.
Это была одна из немногих московских гостиниц, сохранивших комфортные условия проживания и в годы развитого (и не очень) социализма. Именно в «Национале» стремились поселиться приезжавшие в Москву иностранные туристы, уже имевшие ранее возможность насладиться небогатым «сервисом» новых советских гостиниц. Выбирая между «Москвой» и «Националем», они, не скрывая, отдавали предпочтение последнему. В этом захватывающем состязании, развернувшемся между двумя гостиницами, стоявшими друг напротив друга, огромная серая «Москва», выстроенная как образец передовой социалистической гостиницы, проигрывала нарядному «Националю» в стиле модерн. Андрей Белый в книге «Москва под ударом» писал: «И стремительно прочь от профессора ноги несли самодергом японца – в “Отель-Националь”, чтоб пасть замертво: в сон. Вот мораль: не ходите осматривать с крупным ученым достопримечательностей городских; Москва – древний, весьма замечательный город».
Одними из первых иностранцев, высоко оценивших сервис «Националя», стали американские дипломаты, приехавшие в СССР после восстановления отношений между двумя странами в декабре 1933 года. Первым поселившимся здесь послом США в СССР стал 42-летний Уильям Буллит, служивший в Москве с 1933 по 1936 год (человек опытный: еще в 1919 году он участвовал в переговорах с Лениным). Буллит имел репутацию любителя всякого рода развлечений на грани фола, предпочитал нанимать на работу холостяков, коими и заполнил в немалой степени персонал посольства в Москве. Неженатые американцы брали пример с посла, заводившего интрижки с балеринами Большого театра – Ольгой Лепешинской и Ириной Чарноцкой. Нормальным явлением в посольстве стала тесная дружба его сотрудников с московскими красавицами, коих они приводили не только на приемы.
Само посольство, находившееся по соседству – в знаменитом «палладианском» доме архитектора Ивана Жолтовского на Моховой, дипломаты иностранных миссий называли не иначе как «Цирком Буллита» – настолько здесь было весело и беззаботно. В Государственный департамент США поступала из Москвы информация о том, что посол «игнорирует мадам Литвинову (жена наркома иностранных дел. – А.В.), предоставив винный погреб посольства балеринам Большого театра», а сотрудник посольства Чарльз Болен, который позже станет послом (Сталин шутил про него: «Господин Болен – болен?»), вспоминал, что по посольству обычно бегали две-три балерины. Они приходили на ланч или на ужин и потом сидели до зари, болтая и выпивая. Никогда и нигде он не получал больше удовольствия: «Это посольство не похоже ни на одно посольство в мире. Здесь все ходят на головах и здесь происходят удивительные вещи, которые только здесь и могут произойти».
Буллит расположился в одном из лучших номеров гостиницы на третьем этаже. Именно в этот номер в декабре 1933 года и пришел молодой американец Чарльз Тейер, приехавший в Москву примерно в это же время – он мечтал стать дипломатом. А поскольку на его родине в это время все вакансии в Госдепартаменте США были закрыты, кто-то подсказал ему: «Отправляйся в Россию, учи там язык и пригодишься в американском посольстве». Так он и сделал, обнаружив в себе огромный потенциал авантюризма: «Нередко бывало, что я отчаивался и считал, что такая глупая идея могла прийти в голову лишь полному идиоту». Получив, не без труда, визу, американец приехал в красную Москву.
Для молодого и холостого Чарльза Тейера знакомство с новой страной стало сродни открытию Америки. Лишенный каких бы то ни было предрассудков, любитель приключений, Тейер для погружения в советскую среду и изучения русского языка поселился в коммунальной квартире. Погружение это началось почти сразу – Тейер не нашел ванную, а только кухню, «которая выполняла три функции – готовки, стирки и мытья. Раковина была одна на всех сразу. Несколько больших деревянных досок, поставленных сверху на корыто, служили кухонным столом. Поэтому график мытья надо было тщательно вписывать в расписание принятия пищи. Понятно, что вы не можете мыться ни в тот день, когда идет стирка, ни когда готовится еда или убирается и моется посуда».
Днями напролет американец сидел в своей комнате, занимаясь русским языком, а вечером «спускался в местный буфет на пару часов, чтобы размять свой язык несколькими стаканами водки и потренироваться в общении с буфетчиком и местными девчонками, опираясь на то, что выучил за день». А еще местный пионер позвал Тейера в школу отмечать «красный день календаря» – 7 ноября, где его избрали в президиум. Приветствовали американца очень хорошо – выступавший со сцены оратор-комсомолец сказал, указывая на него, что скоро в Америке будет революция и коммунисты – учителя и студенты возглавят ее. Когда Тейеру перевели эти слова, он чуть не провалился сквозь землю: что могут подумать в посольстве, узнав, что их сотрудник еще и коммунист?
Наконец, Тейер набрался наглости, решив предложить свои услуги Буллиту. Он оставил консьержу «Националя» свою визитную карточку. Через несколько дней ему назначили встречу вечером, в семь часов: «В шесть тридцать я вышел из своего небольшого жилого дома в темноту улицы. Всю дорогу до отеля “Националь”, до которого было около мили, падал небольшой снег. Я полагал, что прогулка по свежему воздуху пойдет мне на пользу. Через час я буду знать, получу ли место в ведомстве иностранных дел или мне предстоит возвращаться домой и влиться в армию безработных. Признаюсь, что слегка нервничал. В отеле “Националь” мне пришлось объясняться, чтобы преодолеть несколько препятствий в фойе и в холле наверху, пока я смог наконец постучать в дверь посла. Из-за двери выглянул почти лысый, но с остатками рыжих волос человек и спросил: – Вы Тейер? Заходите.
Посол был одет в яркое шелковое кимоно – и это совсем не походило на костюм дипломата, который я ожидал увидеть. Впрочем, кто бы говорил. Мое пальто, с тронутым молью меховым воротником, было родом из магазина секонд-хенд в Филадельфии, а шапку из тюленьей шкуры купил в 1901 году в Петербурге еще мой отец, и весь мой вид был настолько гротескным, что это признавали даже мои не очень сведущие в современной моде русские друзья. Снег, присыпавший мои шапку и пальто, начал таять, и возле моих ног уже стала образовываться лужица. Я осознал, что, кажется, совершаю не самый удачный поступок. И вообще, все, что касалось одежды, не было моей сильной стороной. Я швырнул шапку и пальто в угол».