В ресторане гостиницы «Националь», современный вид
Светлов любил сидеть в «Национале» за своим столиком, который всегда свободным для него приберегали знакомые официантки, стол стоял слева от входа у второго окна. Они уже заранее знали, что принести – хрустальный графин с коньяком, граммов на двести. Поэт, еще не пригубив рюмку, начинал повествование о тех, с кем он когда-то сидел за одним столом, о встречах с Валентином Катаевым, Михаилом Зощенко, Андреем Платоновым, Борисом Пастернаком, Виктором Шкловским и Владимиром Маяковским. Светлов называл эти застолья в «Национале» мальчишниками.
Переводчица «Карлсона» Лилиана Лунгина также сталкивалась здесь со Светловым и его вечным собутыльником Юрием Олешей: «Иногда по воскресеньям, если удавалось немного разбогатеть, мы отправлялись с близкими друзьями в “Националь”. Легендарное место, где, когда ни придешь, за столиком сидели Юрий Карлович Олеша и Михаил Аркадьевич Светлов. Они были людьми замечательного остроумия, их шутки и афоризмы передавались из уст в уста. В тридцатые оба они числились среди многообещающих советских авторов: стихи Светлова учили в школе, а сказку Олеши “Три толстяка” знали все дети и родители. Но они не смогли подладиться, не сумели научиться конформизму и предпочли от всего отказаться, выбрав единственную, с их точки зрения, последовательную позицию: пить до конца жизни».
Лучшую характеристику дал Олеше сам Светлов, как-то увидев его в «Национале», он сказал: «Юра – это пять пальцев, которые никогда не сожмутся в один кулак». Нелегко поверить, но коллеги по перу рассказывали, что официантки не брали денег с Юрия Олеши, зная его бедственное положение (о себе он говорил: «Старик и море… долгов»). А когда после смерти кто-то из его друзей попытался отдать долг, его осадили: «Не надо! Разве мы не знаем, кто такой Олеша?»
Да и как было брать деньги с такого человека, который мог сказать официантке: «У вас волосы цвета осенних листьев» или «На ваших часах время остановилось, с тем чтобы полюбоваться вами». Олеша часто повторял: «Я – акын из “Националя”». А на вопрос «что вы больше всего любите писать?» отвечал: «Сумму прописью».
Домовой гостиницы «Националь» Юрий Олеша
Вместе с тем некоторые литературоведы рассматривают привязанность Олеши к «Националю» в том числе и с идеологических позиций: «Он, по сути, возродил в “Национале” в своем лице дух кабаре с его миражностью полухмеля, экспромтом, вольным словом… И это был его способ духовного противостояния режиму».
Актер Борис Ливанов отмечал: «За его столиком (в “Национале”. – А. В.) сходились самые разные люди. И все эти люди становились талантливее, соприкасаясь с Олешей. Каждый открывал в себе какие-то удивительные новые качества, о которых даже не подозревал до общения с этим неповторимым талантом. Обыкновенное московское кафе, когда в нем бывал Олеша, вдруг превращалось в сказочный дом приемов неподражаемого Юрия Карловича. Да, Олеша умел преображать мир».
Для Бориса Ливанова, лауреата пяти Сталинских премий, жившего в «сталинском» же доме-чемодане напротив, это кафе быть может и было «обычным московским», а для людей попроще посещение «Националя» в дефицитные времена запоминалось надолго: «Сценарист сразу же пригласил меня в кафе “Националь” поужинать. Я немедленно согласилась. И уже вечером я сидела в кафе “Националь”, ела рыбное ассорти с маслинками, икорку с горячими калачами, пила шампанское», – вспоминает и по сей день Татьяна Егорова, близкая коллега Андрея Миронова по Театру Сатиры. И сейчас бы съела – да где они, те сценаристы… А Михаил Светлов действительно оплачивал ресторанные счета своих знакомых, и не только Олеши. Писатель Юз Алешковский привел в «Националь» компанию в пять человек. Когда пришло время рассчитываться, выяснилось, что денег нет ни у кого. Как это иногда случается, каждый из пришедших надеялся, что заплатит сосед. В поисках знакомых Алешковский оглядел зал. И о чудо – за одним из столиков сидел Светлов: «”Михаил Аркадьевич! Не одолжите ли вы нам до завтра 219 рублей, нам до счета не хватает”. Светлов спросил: “219 не хватает? А какой же у вас счет?” Юз ответил: “219 рублей”. Светлов сказал: “Босяки!”, но денег дал, к счастью они у него на этот раз были», – с благодарностью вспоминала одна из участниц того вечера в ресторане. Однажды Светлов так набрался, что, выходя из ресторана, перепутал швейцара с адмиралом:
– Швейцар, такси! Скорость оплачивается!
– Я не швейцар, а адмирал!
– Все равно, адмирал, катер!
В другой раз на вопрос попавшегося Светлову под ноги иностранца: «Где здесь ночной магазин?» – поэт съюморил: «В Хельсинки!» Ночной магазин, где продавали водку – а что еще было нужно в такой час немцу или англичанину? – конечно, находился ближе финской границы. Обычно за спиртным по ночам ездили в подмосковные аэропорты – Шереметьево, Внуково или Домодедово.
Поэты еще и любили почитать в кафе свои стихи – такова была давняя традиция, сложившаяся еще в 1910-х годах, когда в Москве большое распространение получили так называемые кафе поэтов, а само это время получило название кафейного периода в русской литературе. В конце 1920-х годов в кафе «Националь» сидел за столиком Владимир Маяковский, вдруг на пороге показался режиссер Юрий Завадский. Они познакомились, Завадский сразу удивил Маяковского, прочитав наизусть пару его малоизвестных стихов. Тут подходит другой поэт – молодой одессит Семен Кирсанов – и обращается к Маяковскому:
– А я придумал рифму, которой мог бы вас потрясти!
– Ну, давай, Сеня, тряси!
– Нет! Не скажу! Вы – украдете!
– Нахал! – покачал головой Маяковский, однако добавил: – Вот при всех говорю: не украду! Честное слово!
– Тогда ладно! – торжественно произнес Кирсанов и изрек: – «Улица – караулица!» Здорово, правда?!
Маяковский лишь усмехнулся: «Ну, Сенька, тебе действительно не повезло! Не успел ты еще рта раскрыть, как я уже эту рифму у тебя в тысяча девятьсот двенадцатом году украл». Свидетелем этого интересного спора двух поэтов стал драматург Иосиф Прут, со слов которого только и можно теперь узнать ее подробности. Жаль, что он не сообщил нам – Маяковский приходил в «Националь» со своей посудой? Патологическая брезгливость вынуждала пролетарского поэта носить с собою серебряные приборы, вилку и ложку.
В эти же годы в «Национале» сиживали драматург Николай Эрдман и писатель Андрей Платонов: «Они читали друг другу многие свои работы. Их разговоры, обсуждения заслуживают – если бы они были записаны – отдельного издания. Это не было столкновением двух разных направлений, нет. На одной такой встрече мне посчастливилось присутствовать – в кафе “Националь”, которое очень часто посещали литераторы. Речь тогда шла о платоновских “Епифанских шлюзах”. Наблюдатель со стороны мог подумать, что эти два человека говорят о самых обыкновенных житейских делах: так спокойно и ровно текла их беседа. Но сколько же было в ней взаимомудрости, по-разному изложенного, но такого одинакового мировоззрения. Это сидели два человека, стремившиеся из Космоса вернуться на родную планету, которые приземлились одновременно в одной и той же точке, хотя летели с разных высот и разных сторон. Оба они – Эрдман и Платонов – составили в моем представлении единый образ, имя которому Мудрость», – запомнил Иосиф Прут.
О чем говорили за столиком в «Национале» два незаурядных литератора? Вероятно, Эрдман рассказывал об успехе своей пьесы «Мандат», триумфальное шествие которой по сценам СССР и Европы началось после премьеры в 1925 году в Театре имени Мейерхольда. Где ее затем только не ставили – и в Москве, и в Берлине, и в Одессе, и в Баку. Эрдман с воодушевлением писал следующую остросоциальную пьесу – «Самоубийца», за которую и взялся Мейерхольд в 1928 году. Но ее настолько испугались власти, что запретили на целых шестьдесят лет. Лишь в 1986 году спектакль «Самоубийца» с неподражаемым Романом Ткачуком в роли Подсекальникова был предъявлен зрителям в Театре Сатиры. Подсекальников «от имени миллиона людей» просил дать ему право хотя бы на шепот. Валентин Плучек, бывший мейерхольдовец, долго пробивал эту постановку. Пьеса и по сей день настолько свежа и обличительна, что задаешься вопросом – как только остроумец и либерал Эрдман умудрялся оставаться на свободе?
Владимир Маяковский
А он и не умудрялся – уже был написан сценарий «Веселых ребят», как в 1933 году в Гаграх во время съемок фильма Эрдман был арестован. В Москве поговаривали, что причиной ареста стал донос: «Какой-то крепкий анекдот был рассказан Балтрушайтису, литовскому послу в Москве. Очевидно, кроме него анекдот услышал еще кто-то». Дали драматургу три года ссылки в Енисейск, из которой ему помогла вернуться его любовница, актриса МХТ Ангелина Степанова (будущий секретарь парткома этого театра). Но чувство юмора его не покинуло, письма матери он подписывал «твой сын – мамин-Сибиряк».
Постепенно Эрдман смог вернуться к активному творчеству, написав сценарий кинокомедии «Волга-Волга», понравившейся Сталину; во время войны служил в Ансамбле песни и пляски НКВД (по приглашению Лаврентия Берии). «У меня такое ощущение, будто за мной опять пришли…» – говорил он, смотря на себя в зеркало в форме энкавэдэшника. Эти же слова за ним мог бы повторить и солист ансамбля Юрий Любимов, с которым они крепко сдружились в процессе песен и плясок. Больше Эрдман так опасно не шутил, а о своей ссылке рассказывал скупо, припоминая, как по пути в Енисейск его сопровождал фельдъегерь. Однажды остановились они на какой-то далекой станции, пьют чай в кабинете начальника. И тут по радио раздается пение певицы. Начальник станции говорит: «Вот слышите, поет наша – из Красноярска. Хорошо поет. Но когда ту же песню исполняет ваша – московская – артистка, ну, тогда совсем другое дело: голос – громче, куда чище, каждое слово понятно! В чем же тут причина?» – «Питание!» – ответил фельдъегерь. С этим трудно спорить – в Москве кормили хорошо, особенно в ресторанах. Николай Робертович по-прежнему приходил в «Националь», отметив здесь в 1951 году получение Сталинской премии за сценарий к фильму «Смелые люди», – только вот его друга Платонова на Уголке уже не было. Он умер в том самом 1951-м после многолетней травли и тяжелой болезни. Его не арестовали, как Эрдмана, зато в 1938 году посадили его пятнадцатилетнего сына Платона, который вскоре умер. А «Котлован» напечатали только в 1987 году, когда уже разрешили «Самоубийцу». К тому времени не было в живых и Эрдмана, скончавшегося в 1970 году. Посмертные судьбы их запрещенных произведений объединили друзей после смерти.