Еще один завсегдатай ресторана «Националь» – композитор Никита Богословский. Он полюбил эту гостиницу еще до своего переезда в Москву, где жил в одном доме с композитором Прокофьевым в Камергерском переулке. Как писал остроумный композитор, «в молодые годы я был абсолютным пижоном. Шиковал. Если заказывал номер в гостинице, то не ниже трехкомнатного люкса. Когда я жил еще в Ленинграде и приезжал в Москву на съемки, то останавливался в гостинице “Националь”». В «Национале» Богословский обычно завтракал, а обедал в «Метрополе», для чего вызывал интуристовскую машину «Линкольн». Таковы были заработки популярного песенника, автора таких хитов, как «Спят курганы темные» и «Шаланды, полные кефали».
Никита Богословский
Богословский рассказывал: «Я всегда жил вне политики, никогда не водил дружбу с сильными мира сего. Творческая работа располагала к тому, что у меня никогда не было начальства. Я написал музыку более чем к пятидесяти фильмам. А если считать все песни, то их наберется несколько сотен. Чаще всего занимался тем, что мне интересно. При этом из-за своего дворянского происхождения (мой дедушка по материнской линии был камергером Его Императорского Величества) никогда не состоял ни в пионерах, ни в комсомольцах, ни тем более в партии. Да от меня, собственно, никто никогда и не требовал туда вступать. “Вдруг выкинет что-то? А нам потом отвечать?” – думали партийные боссы. Однако при всем при этом я хорошо зарабатывал. Благодаря кино и эстраде получал большие по сравнению с общей массой населения деньги. Однажды в ресторане я впервые увидел Фаину Раневскую. Она сидела с каким-то господином и смотрела в мою сторону, а потом указала на меня пальцем и рассмеялась. Я тогда был сильно озадачен. И когда через несколько лет благодаря съемкам познакомился с ней лично, напомнил ей этот эпизод. Оказалось, на вопрос своего спутника “Что вы будете на десерт?” она ответила: “Вон того мальчика”.
Фаина, конечно, была удивительная женщина. Одно время мы были соседями. Как-то я вышел из подъезда и увидел у заднего входа овощного магазина кучу пустых ящиков. На одном из них сидела Фаина. Я спросил: “Зачем ты здесь сидишь?” – “Гуляю. Это мой сад”. – И показывает на ящики. “Какой сад?” – “Вишневый”. – “Почему, собственно, вишневый?” – “Я же Раневская”. Вот такая старуха была. Часто по вечерам, когда ей было нечего делать, она приходила к нам в гости. Однажды я у нее спросил: “Фаин, а как твоя личная жизнь?” – “Она еще не совсем угасла. Иногда по ночам я слышу, как за стенкой занимаются любовью мои соседи”». Эпизод с Раневской относится к послевоенному периоду, когда они с Богословским стали соседями в высотном доме на Котельнической набережной.
В марте 1939 года в «Национале» Богословского встретила Маргарита Алигер: «Потом мы пошли с Кирсановым, который последнее время очень мил, в кафе “Националь”, сидели, пили кофе, и Кирсанов читал стихи, но пришел композитор Никита Богословский, хорошенькая пустельга, потом прилезли пьяные Алымов и режиссер Червяков, и стихи пришлось бросить читать. Просто болтали и трепались. Почему-то заговорили о крабах. Я вспомнила, что нынче видела живых крабов на витрине одного магазина у Грузин. Поехали за крабами. Кирсанов по дороге много читал очень хороших стихов из новой поэмы. Купили 8 огромных тихоокеанских крабов, свезли их в Клуб писателей, отдали варить». Крабов прекрасно готовили и в «Национале», но не в этот день.
Как-то в «Национале» Богословский сидел вместе со Светловым, а за соседним столиком оказался сверхпопулярный тогда певец и актер Марк Бернес. Богословский, ранее рассказавший Светлову, что Бернес любит его стихи, сказал: «Смотрите, Миша, какое совпадение. Бернес сидит за соседним столиком». – «Это вот тот крашеный блондин?» – спросил Светлов и подошел к Бернесу, который уже готовился дать поэту свой автограф. Но Светлов опередил его, пока Бернес нехотя вынимал из припасенной на всякий случай пачки одну из своих фотографий, поэт огорошил его: «Нет, вы меня не поняли. Это я хочу вам дать автограф!» И буквально всучил ему свою книгу, которую, как выяснилось, он носил с собою специально для такого случая.
Александр Вертинский
А бывало и так. Утром часов в девять Никите Богословскому звонил Александр Вертинский, живший на улице Горького, и предлагал: «Что делаешь? Пошли прогуляемся?» – «Пошли», – отвечал Богословский. Встречались они в «Национале», завтракали. Затем шли выпить кофе с коньячком в «Коктейль-холл», что работал в доме № 6 на улице Горького. Оттуда – обедать в «Метрополь». Заканчивалась прогулка за ужином в Доме актера. Вот такой любопытный маршрут. Можно себе представить, до какой кондиции доходили его участники к моменту возвращения домой. С годами вышло так, что слава ресторана «Националя» заслонила популярность самого отеля. Здесь устраивались шикарные банкеты, где обслуживали по первому классу, и всегда было вкусно (с 1917 по 1991 год включительно). Богема столовалась здесь с утра до вечера, завтракала, обедала, ужинала и просто пила кофе. Сын Марины Цветаевой Георгий Эфрон отметит в дневнике 30 июня 1940 года: «В кафе ”Националь”. Там симпатично и хорошие “Кофе Гласэ” и морс». Посещение «Националя» стало частью образа жизни, превратив его в модное место. Повара «Националя» готовили превосходные омлеты. Герой романа Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» Лимонов, принявшись жарить яичницу на электроплитке, говорил, «что он лучший специалист по омлетам в стране, – повар из ресторана “Националь” учился у него».
Михаил Булгаков
У Елены Сергеевны Булгаковой, жены писателя, встречаем запись от 8 ноября 1935 года: «Решили вечером куда-нибудь пойти поразвлечься… По дороге в автобусе ломали голову, куда пойти, и решили идти в “Националь”, благо автобус остановился у него. Произошло интереснейшее приключение. В вестибюле – шофер, который возит соседнего американца. Страшно любезен, предлагает отвезти обратно, желает приятного аппетита. Поднялись в ресторан. Я ахнула – дикая скука. Ни музыки, ни публики, только в двух углах – две группы иностранцев. Сидим. Еда вкусная. Вдруг молодой человек, дурно одетый, вошел, как к себе домой, пошептался с нашим официантом, спросил бутылку пива, но пить ее не стал, сидел, не спуская с нас глаз. Миша говорит: “По мою душу”. И вдруг нас осенило. Шофер сказал, что отвезет, этот не сводит глаз, – конечно, за Мишей следят. Дальше лучше. Я доедаю мороженое, молодой человек спросил счет. Мы стали выходить. Оборачиваемся на лестнице, видим – молодой человек, свесившись, стоит на верхней площадке и совершенно уж беззастенчиво следит за нами. Мы на улицу, он без шапки, без пальто мимо нас, мимо швейцара, шепнув ему что-то. Сообразили – вышел смотреть, не сядем ли мы в какую-нибудь иностранную машину. Ехали в метро, хохотали. Никогда не бывала в “Национале”, и вот сегодня черт понес! Захотели съесть котлету де-воляй!»
А вот более ранняя запись: «Обедали в “Метрополе” с Вильямсами. Сначала пошли в “Националь”, но там оказался какой-то банкет, вся прислуга бегала, как ошалелая, было понятно, что все равно ничего не получим толком, потому ушли в “Метрополь”. Там были Борис Эрдман (брат Николая. – А.В.) с женой, они тоже подсели к нам».
Богатый ассортимент блюд, что готовили кудесники в белых колпаках из «Националя», помимо котлеты де-воляй включал в себя и жаренных в сметане окуньков – этих нежно зарумяненных и чуть от жара пофыркивающих «ребят» подавали на стол в небольших эмалированных сковородках, и мастерски приготовленного судака Орли, и крабовый салат, и наваристый бульон с яйцом, и пожарские котлеты. «Салаты почти все были исключительно вкусными, – искушает нас московский старожил Николай Ямской. – Секрет заключался в соусах, которые здесь умели делать, как нигде в Москве. Потрясающе вкусной была осетрина по-монастырски, позже переименованная в осетрину по-советски. Ее подавали на сковородке, где лежали три здоровенных ломтя этой царской рыбы, приготовленной с грибами и заправленной одним из неподражаемых соусов. Цены при этом, между прочим, были вполне божескими. Во всяком случае, до знаменитой хрущевской реформы, когда прежний червонец вдруг приравняли к новому рублю. И тогда пара чашечек знаменитого кофе стала стоить столько же, сколько раньше пара отбивных, да еще и с бутылочкой сухого вина в придачу. Кстати, об отбивной. В “Национале” подлинной царицей мясных блюд была куриная отбивная. Ее готовили в кляре на настоящем (то есть с низким октановым числом) растительном масле. Поэтому при поедании она как-то особенно нежно похрустывала. И была прелесть как хороша в сочетании с картофельным паем – гарниром, который по-настоящему умели готовить опять же только в “Национале”. Называлось это замечательное блюдо “шницель по-министерски”».
Раз уж мы упомянули Сергея Сергеевича Прокофьева – современника Богословского, добившегося не меньшего уровня признания в жанре классической музыки, то нельзя не сказать и о его любви к «Националю». После возвращения в Советский Союз из эмиграции композитор жил в отеле до того, как не получил свое жилье в Москве. 4 декабря 1932 года: «Москва в половине одиннадцатого… – и сразу куча разговоров и визитов: ко мне в “Националь” Асафьев… Паспорт и билет получены… В пять с Мейерхольдом едем к Голованову обедать: там три народных: Юрьев, Нежданова и Мейерхольд, жена Бубнова (вампистая и шумная), Мясковский, Асафьев. Стол ломится от закусок, напитков и блестящей сервировки. Вкусно и весело, хотя я предполагал (и предпочел бы) деловое свидание о будущем исполнении меня в Большом театре. До восьми часов. Затем снимаемся и с Мейерхольдом и Мясковским едем в ”Националь”, где прием Союза композиторов в мою честь. Стол, человек пятьдесят – семьдесят, я во главе. Краткая речь и мой краткий ответ; желание придать неофициальный оттенок. Но все же масса речей, в том числе от Ипполитова-Иванова (старика) и Белого, вапмовца, который тоже приветствует меня… Подходят и пролетарские композиторы, с которыми я ласков, интересуюсь их музыкой, говорю, что ее обязательно надо исполнять за границей, как рожденную с революцией. Мейерхольд говорит острую речь, задевая Малиновскую (отсутствует) за то, что она не исполняет Прокофьева в Большом театре. Все аплодируют. В двенадцать я ухожу спать, но многие остаются до трех. Много угощений, до которых я,