после обеда у Голованова, не мог дотронуться».
Во время войны Сергей Сергеевич также жил в «Национале». В январе 1943 года в номер к композитору постучался Святослав Рихтер – Прокофьев очень хотел, чтобы молодой пианист выступил с премьерой его Седьмой сонаты, встретив горячий отклик. Рихтер «страшно» увлекся сонатой, выучив ее за четыре дня. Святослав Теофилович вспоминал через много лет, что в номере Прокофьева стоял рояль, композитор был один: «Началось с того, что педаль оказалась испорченной и Прокофьев сказал: “Ну что ж, давайте тогда чинить…” Мы полезли под рояль, что-то там исправляли и в один момент стукнулись лбами так сильно, что в глазах зажглись лампы. Сергей Сергеевич потом вспоминал: “А мы ведь тогда все-таки починили педаль!” Встреча была деловой; оба были заняты сонатой. Говорили мало. Надо сказать, у меня никогда не было серьезных разговоров с Прокофьевым. Ограничивались скупыми определениями. Правда, кроме этого случая с Седьмой сонатой, мы не бывали с ним наедине. А когда был кто-то третий – всегда говорил именно этот третий». Усилия Рихтера и Прокофьева не прошли даром, полученные ими при починке рояля травмы оказались не напрасными – премьера Седьмой сонаты в Доме Союзов сопровождалась оглушительным успехом. Публика вызывала Прокофьева на поклон, а после концерта оставшиеся коллеги и музыканты (в том числе Виссарион Шебалин и Давид Ойстрах) попросили Рихтера исполнить сонату для них на бис – факт сам по себе редкий и примечательный. «Обстановка была приподнятая и вместе с тем серьезная. И я играл хорошо», – отмечал Рихтер.
Сергей Прокофьев
Кухня «Националя» работала всю войну без перебоев. Примерно в это же, голодное военное время в «Национале» собирались удивительные компании. 23 октября 1942 года мать арфистки Веры Дуловой записала в дневнике услышанную от хорошего знакомого историю о том, как группа певцов Большого театра вкусно и сытно питается: «Пришел Остроградский, чтобы передать с Верой дочери-балерине маленькую посылку в Куйбышев, и очень образно рассказывал, как они 2 раза в месяц “когда очень хочется пожрать” (его слова) утешаются, ублажая свой аппетит в ресторане “Националь”. Их компания: Нежданова, Голованов, Катульская, Обухова, Ханаев, Собинова, Остроградский и еще кто-то, не помню. В одном из кабинетов сервирован стол – как следует, с фигурно уложенными накрахмаленными салфетками и т. д. Дамы одеты по-вечернему – концертному, мужчины также. Обед начинается с закуски: икра со свежими огурцами, семга, лососина и другие закуски. Вина какие хочешь, затем обед. Борщ красный с ватрушками. Сметана такая, что ложка стоит, причем сотейник большой, и можете не стесняясь положить хоть целую ложку; сметана так густа, что сначала лежит горкой на горячем борще и постепенно тает, достигая краев… Затем шла рыба с соусом, птица – дичь. Салаты нескольких сортов и сладкое, запеченные фрукты в соусе, в чашках, и все облито малиновым сиропом». Кроме как пиром во время чумы все эти застолья не назовешь, по всей стране в это время действовала карточная система, и в Москве, и в блокадном Ленинграде.
А вот Корнею Чуковскому как-то не везло с «Националем». 27 января 1935 года он записал: «И вообще в Москве я не написал ни строки из-за того, что в течение трех суток (с 23 по 26) был буквально на улице. Сейчас в Москве происходит Съезд Советов, все гостиницы заняты. 23-го весь день я тщетно пытался проникнуть в Националь, весь день звонил по всем телефонам, и наконец в 11 часов ночи Жеребцов устроил меня в Ново-Московской… (в то время так называлась нынешняя гостиница “Балчуг”. – А.В.) Я приехал туда, сдал паспорт, заполнил анкету, уплатил деньги и попал на 7-й этаж, где оказалось так шумно, что я через десять минут уложил чемодан и убежал. Куда? На Верхнюю Масловку к художнику Павлу Александровичу Радимову – в его мастерскую. Приехал в час ночи (на машине, которую вымолил у Жеребцова). Мастерская на 7 этаже, в ней нет постели, она выходит в такой же шумный коридор, как и номер в Ново-Московской. Но делать было нечего. Я лежу на диване и не сплю. Зажечь огонь? Но к глазам моим приливает кровь, и, кроме того, картины Радимова так плохи, что душевная муть увеличивается. У него все приемы живописи заучены, как у барышни, которая рисует цветы».
10 апреля следующего, 1936 года ему все же удалось поселиться в «Национале», в номере 132. Всю ночь он провел с поезде, не спал из-за храпящего соседа, потому, придя в гостиницу, немедля уснул почти на четыре часа: «Проснулся, поработал над корректурой Робинзона и – заснул опять. Лег в 11, встал в 5 час. Небывалое счастье, неожиданное». В тот раз Чуковский приехал в Москву для участия в совещании деятелей культуры, на котором помимо вопросов творческих обсуждалась и возможность создания в столице пантеона великих русских писателей, для чего прах Пушкина предлагалось перевезти из Святогорского монастыря – такое могло прийти в голову только большевикам.
Корней Чуковский
Если бы Корней Иванович знал, какая удача ему выпала – поспать в «Национале», ибо в это время номерной фонд гостиницы был остро востребован Наркоматом иностранных дел. В Москве в рамках подписания «Протокола о взаимной помощи между Монголией и СССР» находилась делегация из дружественной страны – ее членов поселили именно в «Национале». Чуковский столкнулся с одним из монгольских министров в ресторане гостиницы, писателю стало интересно, насколько иностранный гость щедр и дал ли он на чай официанту, на что тот ответил своим профессиональным термином: «Прилично реагировал!» А еще Чуковский стал свидетелем недобросовестной конкуренции между «Националем» и «Москвой»: «Этот же лакей со злобой говорил мне, что гостиница “Москва”, о кот. столько кричали, уже разрушается, потолки обсыпаются, штукатурка падает и проч. (Все это оказалось ложью. Я в тот же день был в “Москве” – гостиница весьма фундаментальная.) “Националь” – “конкурентка “Москвы” и потому ругает ее на чем свет стоит: “Руки надо отрезать тому, кто строил эту гостиницу, и голову тому, кто ее принял”».
Через несколько месяцев после смерти Сталина, в июне 1953 года по Москве поползли слухи о грядущей денежной реформе. А при чем же здесь «Националь?» Будто перед концом света богатенький народ, опасаясь, что все деньги сгорят, осадил ресторан гостиницы, желая потратить их хотя бы таким своеобразным образом. 27 июня 1953 года Чуковский записал: «Ни к одной сберкассе нет доступа. Паника перед денежной реформой. Хотел получить пенсию и не мог: на Телеграфе тысяч пять народу в очередях к сберкассам. Закупают все – ковры, хомуты, горшки. В магазине роялей: “Что за чорт, не дают трех роялей в одни руки!” Все серебро исчезло (твердая валюта!). Ни в метро, ни в трамваях, ни в магазинах не дают сдачи. Вообще столица охвачена безумием – как перед концом света. В “Националь” нельзя пробиться: толпы народу захватили столики – чтоб на свои обреченные гибели деньги в последний раз напиться и наесться.
Я видел в городе человека, у которого на сберкнижке было 55 тысяч. Он решил, что пять тысяч будут сохранены для него в целости, а 50 превратятся в нули. Поэтому он взял из кассы эти 50 тысяч и решил распределить их между десятью кассами – так сохранятся все деньги. Но вынуть-то он вынул, а положить невозможно. Нужно стоять десять часов в очереди, а у него и времени мало. Потный, с выпученными глазами, с портфелем, набитым сотняшками, с перекошенным от ужаса лицом. И рядом с ним такие же маньяки. Женщина: “Я стою уже 16 часов”. Милиционер у дверей каждой – самой крошечной – кассы. К нему подходит изнуренная девица: “У меня аккредитив. Вот! У меня аккредитив”. – “Покажите проездной билет!“ – “Билет я куплю завтра, чуть получу по аккредитиву“. – “Нет билета, становитесь в очередь“. Толпа гогочет. Все магазины уже опустели совсем. Видели человека, закупившего штук восемь ночных горшков. Люди покупают велосипеды, даже не свинченные: колесо отдельно, руль отдельно. Ни о чем другом не говорят… Хорошо же верит народ своему правительству, если так сильно боится подвоха!»
В те дни рестораны и магазины Москвы выполнили годовой производственный план, а денежная реформа состоялась только через восемь лет. А не имевшие ничего за душой москвичи получили повод потешаться над обладателями трех роялей и груды ночных горшков.
В советское время в ресторан без галстука не пускали. Но кое-кому все же делали исключения, не бесплатно, конечно, а за четвертак, т. е. двадцать пять рублей (после денежной реформы 1961 года). Даже с высоты сегодняшнего дня это кажется дороговато. Богемный художник Анатолий Зверев позволял себе зайти в кафе купить бутылку французского коньяка «Наполеон», сунув сотню буфетчику, естественно, без сдачи. Физиономии работников общепита вытягивались до неузнаваемости – бомж, которого и на порог-то пускать не велено, оставляет на чай кругленькую сумму! Но ничего не поделаешь – этот самый бомж вынимал из кармана червонец и унижал им швейцара ресторана. Ну а как себя чувствовали в «Национале» простые советские люди, просочившиеся через бдительного швейцара? Что ели и чем закусывали? Слава богу, не только писатели и художники вели дневники. Обыкновенный водитель-автомеханик Николай Николаевич Казаков подробно отразил свой визит в столицу в 1962 году. Приехав за автозапчастями и ничего не достав в автомобильном магазине, он решил культурно отдохнуть «в обществе добрых напитков». Но в «Метрополь» его не пустили: «Швейцар, стоявший в дверях, сказал, что ресторан закрыт в связи с конгрессом в защиту мира и русских туда не пускают». И тогда наш пролетарий направил свои стопы в «Националь», куда ему и удалось каким-то чудом проникнуть: «Ресторан на втором этаже, весьма фешенебельный. Я сел, просмотрел меню. Если в “Метрополе” названия блюд на двух языках, то тут аж на четырех. Подошла официантка. Я заказал сто грамм ликeра “Шартрез”, двести малаги и двести портвейна “Массандра”, салат из крабов, две бутылки пива “Двойного золотого”, салат из помидоров, “Боржоми”, сыр и еще что-то. Потом сообразил, что надо запастись сувенирами, и сбежал вниз, где в вестибюле был киоск. Купил там два портрета Гагарина и два – Титова, а также – для пущей важности – журнал “