Общество лагерного типа, где каждая профессиональная группа живет в отдельном бараке.
Не всем это было понятно. Однажды в Москву приехал американский поэт Роберт Фрост, его позвали в гости к писателям. Переходя из одной хлебосольной квартиры в другую, от одного стола к следующему, он резюмировал: «Почему ваши писатели любят селиться колониями?» Другой литератор, Александр Гладков, автор «Гусарской баллады», отсидевший свое уже после войны, как-то разговорился с плотником из ЖЭКа. Пролетарий удивлялся: «Надо же, целый кооператив из писателей. Вот я бы не смог жить в доме, где на каждом этаже одни плотники. Скучно!» Но советским писателям было не скучно, они стремились попасть в такие дома, расталкивая друг друга и спихивая коллег с литературного олимпа.
Стиль дома в Лаврушинском – типичный для той эпохи, его принято называть сталинским ампиром, главным ориентиром для которого вождь определил классическое наследие Древнего Рима и Древней Греции. В переводе на русский это означало следующее: здание должно быть большим, высоким и солидным, для чего облицовка фасада густо заправлялась мрамором и гранитом, украшалась лепниной и прочими внешними излишествами. Так вышло и с этим домом: своим присутствием он подавляет всю окружающую среду, заваливаясь в переулочек будто медведь, ярко контрастируя с невинной Третьяковкой с ее затейливым входом-теремком Васнецова. Правда, двор дома немного подкачал – «попахивает» от него конструктивизмом, не до конца, видать, изжил в себе вредные замашки товарищ Николаев. Но если подумать, то это не только соревнование домов, а вызов, брошенный новым, социалистическим искусством старой русской культуре.
Так было и с советскими писателями, которые занимались созданием произведений, по своим художественным достоинствам намного превосходящих творения Пушкина, Гоголя, Чехова и Льва Толстого, вместе взятых. Для этого власть обеспечила их всем необходимым – домами, санаториями, поликлиниками, детскими садами и спецраспределителями. Корифей всех наук так и сказал: «Всё вам дадим!» В общем, сиди, пиши, работай, прославляй и воспевай светлую окружающую социалистическую действительность и ни о чем больше не думай. Даже о том, будут ли продаваться твои книги – гонорар все равно получишь, независимо от читательского успеха. Главное – не пиши и не болтай лишнего, не отклоняйся от линии партии, а то присядешь по другому адресу, и надолго.
Вот зачем раньше ездили в Лаврушинский переулок поэты? В дневнике великого князя Константина Романова, творившего под инициалами К.Р., читаем запись, датированную 24 мая 1896 года, пятницей: «Утром заехал с женой на Пречистенку за дядей Карлом-Александром и повезли его за Москву-реку в Лаврушинский пер. в галерею Третьякова. Там нас ожидал Павел Жуковский и обращал наше внимание на лучшие картины». Так проводила свой досуг русская интеллигенция.
Дом в Лаврушинском переулке
А в советское время и поэты, и прозаики спешили в Лаврушинский, прежде всего, за деньгами. Для удобства сочинителей на первом этаже писательского дома разместилось Управление по охране авторских прав, начислявшее гонорары авторам за исполнявшиеся публично их произведения. Тут же рядом – и сберкасса, где гонорары обналичивались. Причем управление обслуживало не только писателей, но и композиторов. Загляни мы сюда лет шестьдесят тому назад, и встретили бы солидную очередь в том смысле, что в ней стояли сплошь солидные люди. Они давно и хорошо друг друга знали, поэтому не толкались и не лезли вперед, а спокойно переговаривались о житье-бытье, о погоде и моде, да мало ли о чем могли судачить поэты-песенники и сочинявшие на их слова музыку известные советские композиторы. Ведь раньше за каждое исполнение песни в любом привокзальном ресторане авторам капала копеечка. Пусть небольшая, но в масштабах всей страны она превращалась в огромную сумму.
Часто в 1950–1960-х годах здесь видели композитора Оскара Фельцмана, на гонорар от песни «Ландыши» он приобрел новую «Волгу» ГАЗ-21 и разъезжал на ней по Москве с ветерком, а точнее с оленем на капоте. Приезжая за деньгами, машину он обычно парковал прямо у дома в Лаврушинском (платных парковок тогда еще не было). Это был один из самых богатых людей Москвы – приглядев бывшую дачу маршала Рыбалко, стоившую семьдесят тысяч рублей, Иосиф Кобзон отправился занимать деньги именно к Фельцману. А завистники композитора шептались: «Вот что можно купить за невзрачную песенку о лесных цветочках». Даже фельетон с карикатурой опубликовали в центральной газете: мол, песня «Ландыши» – пошлость в квадрате. Фельетон тогда имел большую силу, после него нередко могли на пару лет закрыть рот тому или иному певцу, не пуская его на радио и телевидение. Но Фельцман – не певец, он композитор, правда, напугали его на всю оставшуюся жизнь.
У другого композитора, Дмитрия Шостаковича, был личный водитель, который с восхищением рассказывал другим шоферам о своем талантливом пассажире: «Представляете, ребята, какой культурный человек Дмитрий Дмитриевич! Вот встречаю я его на вокзале после очередной поездки, так он, не заезжая домой, сразу мне говорит: “Давай в Лаврушинский!” Какой человек! Без искусства жить не может, очень любит Третьяковку». Водителю – простому советскому человеку – было невдомек, что Шостакович любит не Третьяковку, а сберкассу, где ему регулярно выдавали денежки за исполнение его произведений. Композитор много тратил, а банковских карт и чеков в СССР отродясь не водилось, расплатиться можно было лишь наличными деньгами. Поиздержавшийся Шостакович потому и мчался с вокзала сюда, чтобы снять со счета приличную сумму, так сказать, «на жизнь». Как-то Дмитрий Дмитриевич встретил в сберкассе всемирно известного французского философа Жана Поля Сартра, приверженца левых идей. Сартр отказался от Нобелевской премии по литературе 1964 года, денежная часть которой, как известно, составляет весьма немалую сумму. Но в деньгах он не нуждался – в СССР активно издавали его малопонятные трудящимся экзистенциальные произведения. Какое-то время Сартр увлекался марксизмом – так почему бы не потратиться на поддержку очередного сочувствующего делу социализма «прогрессивного деятеля культуры»? Это была весьма распространенная практика. Шостакович застал Сартра за очень важным занятием – тот выполнял главную заповедь советского гражданина («Проверяйте деньги не отходя от кассы!»), неторопливо пересчитывая толстенную пачку купюр. Надо отметить, что советская идеология всячески эксплуатировала высказывание Ленина, что «мы, коммунисты, не отрицаем материальной заинтересованности рабочих при повышении производительности труда». Наблюдая за Сартром, композитор метко пошутил: «Мы не отрицаем материальной заинтересованности при переходе из лагеря реакции в лагерь прогресса».
В том жутком 1937 году, когда дом в Лаврушинском принял первых жильцов, Шостакович написал исполненную трагизма Пятую симфонию. Послушав ее, Борис Пастернак резюмировал: «Подумать только, сказал все, что хотел, и ничего ему за это не было». Но если Сартр сам отказался от Нобелевки, то Бориса Пастернака заставили это сделать в 1958 году, на закате жизни. А ведь среди русских писателей, обогативших мировую литературу, число нобелевских лауреатов, мягко говоря, незначительно, а среди всех так называемых классиков Лаврушинского переулка он и вовсе единственный, удостоенный самой престижной международной награды.
Пастернак был среди тех избранных, кому удалось получить квартиру в Лаврушинском. Даже Булгакову отказали, а вот Борис Леонидович, видимо, был у Сталина на хорошем счету. Хотя стихов его он не любил, а вот переводить грузинских поэтов доверил! И не случайно, что фамилия Пастернака значится в том самом заветном протоколе заседания верхушки Союза советских писателей, собравшейся 4 августа 1936 года для решения главного вопроса: кому дать квартиру в престижном доме. Желающих было много, более полутора тысяч человек, а вот квартир мало – всего 98. Как известно, в СССР квартиры не продавали, а давали. Даже кооперативная квартира, несмотря на полностью внесенный пай, оставалась в собственности жилищно-строительного кооператива. Давали для того, чтобы потом отобрать. Таково было следствие главного принципа социалистического эксперимента, отрицающего частную собственность. Был лишь один вид частной собственности – государства на своих граждан, которых можно было, словно марионеток, дергать за ниточки, добиваясь нужных движений.
До Лаврушинского литераторы жили в Нащокинском переулке – там стоял один из первых писательских кооперативов Москвы, где соседствовали Булгаков, Мандельштам, Ильф, Михалков, Габрилович. Но, конечно, новый дом в Замоскворечье не шел с ним ни в какое сравнение, и многие стремились переехать. Михаил Пришвин в 1940 году по этому поводу отметил в дневнике: «Писатели из дома на Лаврушинском живут во много раз [в] лучших условиях, чем писатели из дома в Нащокинском пер., но пишут-то в Лаврушинском ничуть не лучше, чем в Нащокинском. А между тем я сам помню, когда шла жестокая борьба у писателей за квартиру в Лаврушинском, в одном из таких бурных собраний выступили два друга. Один, выступая в защиту своего права на квартиру в Лаврушинском, перечислил свои заслуги в отношении составления сценария одному знаменитому кинорежиссеру. И когда он кончил, выступил его друг и рассказал, в каких ужасных [квартирных] условиях этот его друг пишет свои работы. И закончил: – Можете себе представить, какую творческую деятельность разовьет мой друг, если получит приличную квартиру в Лаврушинском переулке».
Увеличения литературной производительности, собственно, и требовала от писателей власть. Тем, от кого ожидали многого, давали четырехкомнатные квартиры, другим – трехкомнатные, Пастернак же получил небольшую квартирку на верхнем этаже, а вместе с ней – и потрясающий вид на старую Москву. И кто знает, быть может, выйдя в очередной раз на балкон или крышу дома, поэт сочинил свое знаменитое стихотворение «Музыка»:
Дом высился, как каланча.