Дело замять не удалось, оно получило широкую огласку. Разбирали его в Союзе писателей на парткоме, члены которого даже не подозревали, как им повезло, ибо они стали свидетелями небывалого зрелища. Когда разбирательство и поиск виновного достигли своего драматического накала, выдававший себя за потерпевшего Суров снял брюки и показал товарищам по партии следы нападения: следы от вонзенной в его мягкое место вилки, все четыре раны. Таким образом, Бубеннов нанес удар в самое сердце творческого организма Сурова – ведь он писал сидя, а после удара вилкой нахождение в этой позе оказалось для него болезненным. Инцидент в Лаврушинском дал повод коллегам-писателям поупражняться в остроумии. Александр Твардовский и Эммануил Казакевич сочинили сонет:
Суровый Суров не любил евреев,
Он к ним звериной злобою пылал,
За что его не уважал Фадеев
И А. Сурков не очень одобрял.
Когда же, мрак своей души развеяв,
Он относиться к ним получше стал,
М. Бубеннов, насилие содеяв,
Его старинной мебелью долбал.
Певец «Березы» в ж… драматурга
С жестокой злобой, словно в Эренбурга,
Фамильное вонзает серебро…
Но, подчинясь традициям привычным,
Лишь как конфликт хорошего с отличным
Расценивает это партбюро.
Один из авторов этого сонета, Эммануил Казакевич также жил в Лаврушинском и прославился не только повестью «Звезда». Отличался он еще и завидным остроумием, своего соседа Паустовского, например, он называл «доктор Пауст». Профессиональным писателем он стал еще до войны, в отличие от многих своих коллег в эвакуации не отсиживался, ушел на фронт добровольцем (так бы его не призвали из-за сильной близорукости), храбро воевал в действующей армии, дослужился до начальника разведки дивизии, не раз был ранен.
Казакевич не дожил даже до пятидесяти, скончавшись в 1962 году. Умирал он тяжело, от рака (многих здешних писателей почему-то сразила именно эта болезнь). За два дня до смерти к Казакевичу в Лаврушинский зашел Анатолий Рыбаков, услышавший следующее признание: «Знаете, Толя, мне приснился сон… Идет секретариат Союза писателей, обсуждают мой некролог и заспорили, какой эпитет поставить перед моим именем… Великий – не тянет… Знаменитый… Выдающийся… Видный… Крупный… Известный…» Прошло несколько дней, Казакевича похоронили, поминки. И Рыбаков решил рассказать об этом разговоре. Вдруг вскочил Твардовский: «Неправда! Ничего он вам не говорил. Просто вы знаете про обсуждение некролога на секретариате». В наступившем молчании Рыбаков возразил: «Я, Александр Трифонович, никогда не лгу. К тому же порядочные люди не выдумывают сказок, хороня своих друзей. И, наконец, я ни разу не был на ваших секретариатах, не знаю и знать не хочу, что вы там обсуждаете». Скандал с трудом замяли. Но Казакевич-то как в воду глядел! Писательская иерархия в СССР была строгой и проявляла себя даже в некрологах.
А на тех поминках точно не было Анатолия Сурова, которого Казакевич презирал. Суров не жаловал космополитов, подозревая их в предвзятом отношении к своим конъюнктурным пьесам. Ему было мало двух Сталинских премий, полученных за бездарные пьесы, он совершенно не переносил критики, особенно если она исходила от людей с нерусскими фамилиями – Борщаговский и Юзовский. К тому же ему приходилось с этим самым Юзовским постоянно сталкиваться нос к носу – они оба жили в Лаврушинском. Сами названия суровских пьес говорят о многом – «Далеко от Сталинграда», «Большая судьба» и «Зеленая улица», в те годы они шли по всей стране. Корифеи МХАТа вынуждены перед спектаклями по этим «шедеврам» принимать на грудь, заходя в кафе «Артистическое» напротив театра, иначе на трезвую голову играть такое было невозможно. Суров был очень грозным, постоянно пребывая во хмелю, для пущей строгости он ходил с толстой суковатой палкой, которой при необходимости стучал в пол. При этом он орал, что его, настоящего русского драматурга, зажимают (понятно кто), но он им всем еще покажет!
Суров вместе с себе подобными «драматургами» активно поддержал кампанию по борьбе с безродными космополитами, ознаменовавшуюся публикацией в «Правде» статьи «Об одной антипатриотической группе театральных критиков» в январе 1949 года. Он почти ежедневно приезжал в ГИТИС, где преподавали многие из его врагов-критиков, для промывания мозгов студентам. Забираясь на кафедру, похмельный Суров хрипло выкрикивал угрюмо молчавшей студенческой толпе: «Я с омерзением ложу руки на эту кафедру, с которой вам читали лекции презренные космополиты!» – вспоминала одна из невольных слушательниц.
К портрету Сурова добавляет мрачных красок еще одно неприятное обстоятельство – ненавидя космополитов, он тем не менее присваивал их труд. Проще говоря, был плагиатором. Одну пьесу он отобрал у своего подчиненного по газете «Комсомольская правда», присвоив ей свое имя. А вот с другими вышла более занятная история. Юрий Нагибин свидетельствовал: «Анатолий Суров… забросал театр пьесами, неизменно получавшими высшую награду тех лет – Сталинскую премию. Он стал любимым драматургом вождя народов. Эти пьесы писали за него литературные евреи, оставшиеся без работы после кампании по борьбе с космополитизмом. Так лицемерно называлась первая широкая антисемитская акция Сталина. Суров был разоблачен после смерти своего высокого покровителя. Обвинение в плагиате было брошено Сурову на большом писательском собрании. Суров высокомерно отвел упрек: “Вы просто завидуете моему успеху”. Тогда один из “негров” Сурова, театральный критик и драматург Я. Варшавский, спросил его, откуда он взял фамилии персонажей своей последней пьесы. “Оттуда же, откуда я беру все, – прозвучал ответ. – Из головы и сердца”. – “Нет, – сказал Варшавский, – это список жильцов моей коммунальной квартиры. Он вывешен на двери и указывает, кому сколько раз надо звонить”. Так оно и оказалось. Сурова выбросили из Союза писателей, пьесы его сняли, он спился и умер».
Ну, не знаем, сколько он пил, но здоровьем, видимо, мог похвастаться отменным. Ибо усоп «драматург» в 1987 году, прожив 77 лет (даже больше, чем некоторые критики-космополиты). За пять лет до смерти его восстановили в рядах Союза писателей, откуда он был исключен в апреле 1954 года. Похоронили Сурова на престижном Кунцевском кладбище. Там же в 1983 году упокоился и Михаил Бубеннов, автор ходульного романа «Белая береза», упомянутого в сонете. А на том памятном заседании парткома Суров требовал привлечь Бубеннова к уголовной ответственности, ибо тот, вонзив вилку в мягкое место соседа, лишил его на некоторое время работоспособности. Сидеть было больно.
А вот как жил в период триумфа Сурова один ненавидимый им космополит Юзовский, обитавший в коммуналке. Да, в этом доме они тоже были. Юзеф Юзовский проживал в этом доме в квартире № 32 с 1947 по 1964 год. Он делил жилплощадь с очень опасным соседом – начальником отдела конфискаций Замоскворецкого управления Министерства госбезопасности СССР, вселившимся в квартиру после ареста сестры поэта Иосифа Уткина (сам поэт погиб на войне, а его сестру арестовали, дабы освободить ее комнату).
Повседневные отношения соседей приобрели оригинальный характер. «Госбезопасный» сосед создал в квартире обстановку, нетерпимую к врагам народа и безродным космополитам, к которым причислили Юзовского. Не стесняясь, сосед этот пьяным разгуливал по квартире в вылинявшей майке и черных сатиновых трусах, отпуская в адрес всеми покинутого критика казарменные шуточки. Таким он и предстал перед пришедшим к Юзовскому студентом Борисом Поюровским:
«От него сильно несло перегаром. Помутневшие глаза на красном припухшем лице глядели поверх моей головы в какие-то неведомые дали…
– Вам, собственно, кого? – с икотой спросил он.
– Мне нужен Юзеф Ильич Юзовский.
– Гражданин! – привычным начальственным тоном выкрикнул мой новый знакомец. – К вам пришли! На выход!»
Юзовский, словно тень, вышел из своей комнаты, и когда Поюровский поздоровался и попросил «дать аудиенцию», то сосед, с нескрываемым интересом прислушиваясь к разговору, потребовал: «Прошу не выражаться!» Такое впечатление произвело на него это новое слово. Страх перед соседом был столь велик, что Юзовский во время разговора с нежданным гостем так и не закрыл дверь, чтобы не быть обвиненным еще в чем либо, кроме «аудиенции».
Кстати, боялся Юзовский вполне обоснованно. В феврале 1953 года в адрес Сталина пришло письмо, подписанное крупнейшими советскими писателями, просившими «дорогого Иосифа Виссарионовича» «воздействовать» на Мосгорисполком в деле переселения из домов Союза советских писателей не имеющих к ССП никакого отношения лиц. Письмо подписали Алексей Сурков, Константин Симонов, Александр Твардовский, Леонид Леонов и другие. Почуяв, что много квартир в этом доме вот-вот освободятся вследствие развернутой борьбы с космополитами (Сталин якобы хотел переселить их на Дальний Восток), писатели подсуетились, чтобы решить самый насущный вопрос советской повседневной жизни – жилищный.
Пройдет много лет, студент Поюровский станет маститым критиком и четверть века потратит на то, чтобы установить на этом доме памятную доску в честь Юзовского. Несмотря на обилие звучных имен, до сих пор фасад дома украшает лишь одна мемориальная доска: «Выдающийся театральный критик, литературовед, писатель, публицист Юзеф Ильич Юзовский жил в этом доме с 1947 по 1964 год».
Но ведь если были антипартийные критики, значит, имелись и другие – партийные. Главным из них считался Владимир Ермилов, возглавлявший «Литературную газету» в 1946–1950 годах. Константин Симонов назвал его подручным Александра Фадеева, который руководил Союзом писателей и нередко пребывал в состоянии глубокого запоя. Видимо, с Фадеевым Ермилов и пил. Как рассказывала Лидия Либединская, однажды Ермилов в пьяном виде приполз домой в Лаврушинский переулок вместе с писателем Павленко, который и тащил критика на себе. Они сели в лифт, который, однако, не выдержал двух пьяных пассажиров и сломался. Павленко оставил Ермилова и вызвал его жену. Но она оказалась не в силах вытащить его из кабины и оставила в лифте, пока он не проспится. Проснулся партийный критик в 4 часа утра, с похмелья он решил, что находится в клетке – и стал орать на весь дом. Можно себе представить, что почувствовали другие мирно спящие писатели и их родственники, услышав на рассвете звериный вой Ермилова. Пока все не сбежались, не открыли дверь лифта и не убедили критика, что он не в клетке, а в родном советском доме, он чуть не рехнулся. Что здесь скажешь? Пить меньше надо. Но меньше пить они не могли, пытаясь заглушить водкой свою больную совесть.