Проблема раннекаменного века была тогда только что поставлена. В России его выявили всего в трех-четырех точках: в Иркутске у военного госпиталя в 1871 году; в Гонцах на Полтавщине в 1873 году; в Карачарове на Оке в 1877 году. Русские ученые хорошо знали, что во Франции и Испании стойбища охотников на мамонта и северного оленя приурочены в основном к пещерам, и пробовали отыскать аналогичные памятники в наших горных районах. А.С. Уваров предпринял такую попытку и в Крыму, у Ореанды, но ничего кроме средневековых вещей ему не попалось. А Мережковский, прошурфовав за два года тридцать четыре пещеры, в девяти наткнулся на древние культурные слои. В 1934 году, после двенадцатилетних разведок, Бонч-Осмоловский писал, что из осмотренных им и его сотрудниками четырехсот пещер культурные отложения есть в шестнадцати.
Это ещё не всё. До сих пор древнейшими следами обитания человека на полуострове остаются поселения эпохи мустье. Первое из них, в Волчьем гроте на реке Зуе, нашел Мережковский. Вторую стоянку этого времени в России удалось найти через двадцать лет, а третью – через сорок с лишним, уже после революции. О позднем палеолите Крыма мы и сейчас судим по двум пещерам– Сюрень I и Качинский навес, обнаруженным Мережковским. За следующие сто с лишним лет новых памятников этого периода найдено не было. В гротах у Черкез-Кермена и в Сюрени II Мережковский выделил и мезолит. Значит, он установил все этапы местной палеолитической культуры. Побывал он и на всех характерных для неё типах памятников.
Помимо ныне существующих, бывают и погребённые пещеры с обрушившимся сводом, закрытые осыпями и оползнями. И нащупать, и раскапывать их очень трудно. Впервые расчистила от земли обвалившийся навес и извлекла из-под него мустьерские орудия моя экспедиция 1955–1956 годов на реке Альме у села Малиновки (бывшее Кабази). Но пришёл я сюда потому, что на склоне под скалами в этом пункте собирал кремни ещё Мережковский.
Немало в Крыму и стоянок вне пещер, на плоскогорьях (так называемых яйлах). И этот тип поселений отмечен Мережковским неподалёку от Кизил-Кобы. Весьма редки находки кремневых орудий на побережье, но он разыскал и такой памятник – у Замрука в Западном Крыму. До 1957 года, когда из обреза морского берега у Судака был вынут мустьерский остроконечник, подобные находки не повторялись.
В целом объём работ, проведённых в 1879–1880 годах, поразителен, в особенности, если учесть, что руководитель экспедиции не имел никакого предшествующего опыта – ни своего, ни чужого. При этом полевыми наблюдениями он не ограничивался, а стремился ответить на важные исторические вопросы. В те годы в научной литературе обсуждалась проблема хиатуса – разрыва, тёмной эпохи, разделяющей палеолит и неолит. Мережковский показал, что разрыва в действительности нет, он заполняется микролитическими культурами, вроде найденных у Кизил-Кобы. Позднейшие исследования подтвердили этот вывод.
Но самое удивительное заключается в другом: раскопками занимался двадцатипятилетний студент естественного факультета Петербургского университета, специализировавшийся не по первобытной археологии (или антропологии, как тогда говорили), а по ботанике и зоологии. Прожил он долго, стал профессором, напечатал около семидесяти работ по биологии, главным образом о простейших организмах – губках, водорослях, а также о виноградарстве. В третьем издании «Большой советской энциклопедии» о нём сказано: «Один из основоположников теории симбиогенеза, основываясь на которой, предложил оригинальную систему органического мира с делением его на три царства: микоиды (грибы, бактерии, сине-зелёные водоросли), растения и животные. Указал на эволюционное значение неотении и олигомеризации органов»[94]. За последние годы о научных прозрениях Мережковского говорили не раз[95].
Что касается раскопок, то Мережковский забросил их на второй же год. Память о нём в истории археологии сохранилась только как о человеке, открывшем крымский палеолит, авторе нескольких «антропологических» публикаций, прежде всего двух кратких полевых отчетов[96]. В них обещано скорое издание монографии о палеолите и, кажется, автор ее подготовил. Во всяком случае, С.Н. Замятнин нашёл в архивах пару отпечатанных уже таблиц к этой книге. Света она не увидела. Почему – неизвестно.
Конечно, нередко бывает, что новые задачи отвлекают ученого от старых, почти разрешённых, но тут что-то иное. В 1880-х годах Мережковский поселился в Крыму и пять лет жил по соседству с обнаруженными им стоянками, однако ни разу не попытался продолжить раскопки. Незадолго до первой мировой войны в Крым приехал немецкий археолог Рудольф Шмидт. Он заложил шурфы в ряде пещер, ничего не нашёл и заявил в печати, что палеолита там нет и быть не могло, поскольку в древности полуостров был изолирован от материка. Любой из нас кинулся бы на защиту своих открытий, а Мережковский промолчал.
Загадка за загадкой. Хочется понять, чем объяснялось странное поведение этого человека. Бонч-Осмоловский высказал такое предположение: его предшественник взялся за пещеры Крыма в крайне неудачный исторический момент. «Победоносцевское мракобесие слишком ревниво охраняло православную веру, чтобы допустить у себя какие-либо исследования, нарушавшие его догмы… Раскопки, если не были запрещены, то – ещё хуже – были преданы забвению»[97]. Предположение вполне вероятное. Изыскания в области первобытной культуры, неминуемо входившие в противоречия с Библией, в царской России не пользовались поддержкой правительства. В 1881 году народовольцы убили Александра П. Наступила эпоха реакции. Студент Мережковский тяготел к радикальной молодёжи. В поэме его брата, известного писателя, «Старинные октавы» мы читаем:
«Был Костя – старший брат мой – правоведом,
Но поступил он, возмутившись вдруг,
И полный нигилизма модным бредом,
На факультет естественных наук.
… Смеясь над чёртом и над Богом,
Он всё, во что я верил, разрушал»[98].
В прозаических воспоминаниях Дмитрия говорится, что Константин одобрял убийство императора, из-за чего надолго рассорился с их отцом – столоначальником придворной конторы[99].
Эти факты позволяют согласиться с Бонч-Осмоловским. Да, публикация книги о древнейшем человеке после 1881 года стала невозможной или, по крайней мере, нежелательной. Её автору разумнее всего было переключиться на ботанику или зоологию и вообще не обращать на себя внимания властей. Недаром именно тогда он на два года уехал за границу.
Но как ни логичны эти соображения, кое-что им противоречит. За рубежом Мережковский мог свободно напечатать серию статей о крымском палеолите, а издал лишь маленькую заметку о Волчьем гроте. Через несколько лет исследования древнекаменного века в России возобновились. В 1886 году копал на Афонтовой горе И.Т. Савенков, в 1893 – на Кирилловской стоянке В.В. Хвойко, в 1896 – на Томской Н.Ф. Кащенко. Возразить Шмидту полагалось бы каждому учёному. В 1904 году Мережковский передал Н.П. Загоскину автобиографию и список своих работ для «Словаря профессоров и преподавателей Казанского университета». В этот университет он попал с большим трудом. Ему было важно подчеркнуть, сколь значительны его заслуги перед наукой. Но из археологического раздела списка выпал ряд французских статей и рецензий. По-видимому, Мережковский забыл о них. Плохо позаботился он и о коллекциях из своих раскопок; они рассеяны по разным музеям, а частично и потеряны.
Словом, нельзя свести вопрос к внешним препятствиям. Объяснение Бонч-Осмоловского, чересчур простое и прямолинейное, надо расширить. Главное, вероятно, не в цензурных запретах и полицейских репрессиях, а в глубоком внутреннем кризисе, пережитом русской интеллигенцией в последние два десятилетия XIX века.
В 1907 году И.И. Мечников начинал «Этюды оптимизма» с рассказа о поколении, воспитанном на идеалах шестидесятых годов. Для людей, воодушевлённых идеей прогресса, победного шествия науки, развития знания, торжества разума, эпоха реакции и застоя оказалась жестоким испытанием. Многие утратили былую веру в просвещение и труд, махнули на всё рукой, отошли от активной деятельности[100]. Свидетельство высокоавторитетное, и история Мережковского выглядит как иллюстрация к обобщениям Мечникова. Ей можно найти и близкие параллели.
Знаменитый путешественник Н.Н. Миклухо-Маклай обогатил этнографию ценными наблюдениями, но плодотворно работал в этом направлении совсем недолго. Только первое его пребывание на Новой Гвинее дало обильный материал, о втором – имеются случайные разрозненные записи. С 1880 года до самой смерти в 1888 году Миклухо-Маклай жил в Австралии – краю для этнографа не менее интересном, чем Океания, но посмотреть на аборигенов за восемь лет так и не съездил. Вместо монографии о меланезийцах он изредка сочинял зоологические заметки, преимущественно о губках (т. е. по излюбленной теме Мережковского)[101].
Назову и известного фольклориста П.Н. Рыбникова. Высланный в молодости в Олонецкую губернию, он составил там замечательное собрание былин, в шестидесятые годы посвятил им ставшие классическими труды, а потом забросил науку и превратился в заурядного чиновника. Умер он в 1885 году, дослуживший до поста калишского вице-губернатора.
На таком фоне становится понятнее и жизненный путь Мережковского. Отрывочные данные об его биографии выдвигают, однако, новые вопросы. Источники наших знаний об ученых прошлого, как правило, предельно скудны. Обычно они исчерпываются юбилейными статьями и некрологами. Мережковский не удостоился ни того, ни другого. Кое-какие сведения о нём можно найти лишь в «Словаре профессоров Казанского университета» и в газетных статьях.