— Ты веришь, что я на самом деле учитель, а ты — ученик? Что это не злая шутка?
— Нет, учитель. Не верю. Это злая шутка.
— Искренность движет миром. Я рад честному ответу. Итак, продолжим: кто этот счастливчик, кого ты ненавидишь всей душой?
Поздний вечер бродил по саду. Шуршал в кустах декоракаций, очищенных от шипов умелой рукой садовника, дышал цветам в сонные венчики; пересыпал звезды в ладонях. Десятой дорогой обходил летний зал для занятий: утрамбованную площадку под навесом, где между двумя боковыми столбами расположился стеллаж с оружием. Месяц отражался в клинках: широких, узких, прямых, изогнутых, с зазубринами и без, двойных, пламевидных, изящных, ужасных… Десятки смертоносных лун. Жизнь под такими невозможна.
Рядом со стеллажом ждал Мартин Гоффер, старший ученик и доверенное лицо капитана Штернблада. Не входя в число королевских телохранителей, Мартин жил в доме обожаемого наставника больше десяти лет, — отказавшись завести семью, он твердо решил посвятить себя искусству уничтожения ближних и дальних. Когда-то он тоже ездил на остров Гаджамад, но обрести учителя из «явнопутцев» не сумел. Прикажи Нижняя Мама тысячу раз умереть за Рудольфа тысячью разных способов, Мартин Гоффер согласился бы, не задумываясь. Честь и слава наставника были его кумиром. Сам же капитан Штернблад ясно понимал, что обожание и любовь — разные, порой противоположные чувства, но объяснить это Мартину не сумел. Талантливому, упорному, преданному Мартину — нет.
Не сумел.
Честь, слава, кумир — все это никак не живой человек из плоти и крови. Казалось бы, проще простого. А вот поди, объясни…
Сейчас Мартин Гоффер страдал. Во-первых, от невозможности лично постоять за идеал. Во-вторых, от страстного, но невоплотимого желания наяву увидеть поединок двух гигантов, Просперо и Рудольфа, — дабы толпы глупцов воочию убедились, чье величие неоспоримей, а мастерство опасней! И в-третьих, он страдал от собственной ошибки. Предложив свои услуги в обучении раба, Мартин заранее составил план будущих занятий, подробный и безукоризненный, согласно методикам самого Рудольфа Великого — и был награжден саркастической усмешкой учителя. «План великолепен! — говорила усмешка. — Если, конечно, обучение предполагает двадцать лет ежедневных занятий… Но когда у тебя в распоряжении крохотный, быстролетящий год, можно ли довериться опыту и традициям?!» Нельзя, согласился Мартин, сгорая со стыда. «Как отполировать меч за минуту?» Не знаю, потупился Мартин. «Как подготовить бойца за год?» Не знаю, закусил губу Мартин, старший ученик и доверенное лицо. «Вот и я не знаю…»
От последнего Мартин страдал больней всего.
Кумир должен был знать ответ на любой вопрос…
— Я ненавижу Дылду Самуила, учитель!
— Кто это?!
— Мой прошлый хозяин. Работорговец, с серьгой.
— Хотел бы ты убить его?
— О да!
— Давай вместе поразмыслим, каким оружием ты бы хотел убить его. Ножом?
— Ножом! Острым ножом!
— Чудесно. Нож — оружие любви, он предполагает близость. Кривой, похожий на коготь нож. Он твой. Только представь: кинувшись к Дылде, одной рукой ты хватаешь негодяя за волосы, а другой вспарываешь глотку. Дылда хрипит, кровь брызжет тебе на лицо, на губы, вкус крови солоноват, а ты всаживаешь нож врагу в живот. Стоя совсем рядом, вплотную. Чувствуя дыхание умирающего, слыша тихое чавканье, с которым лезвие расекает…
— Фу! Меня сейчас стошнит!
— На первый раз прощаю. Нож не для тебя. Слишком близко. Топор? На коротком древке? Мощные руки, взмах, и голова Дылды расколота спелым арбузом. Рассказать тебе, как выглядит расколотая голова? Или иначе: тычок на манер копья, острым краем лезвия, и лицо врага трескается скальным разломом. От рта до переносицы. А ты обухом, наотмашь, превращаешь в месиво…
— Не надо! Вы нарочно, да?! Ой!
— Что я сделал?
— Вы ткнули меня пальцем в печенку! Я сейчас умру!
— И не надейся. Почему я это сделал?
— Потому что я перебил вас без разрешения… Два раза.
— Хорошее слово: «перебил». Ах, если бы ты за год сумел перебить меня… Впрочем, мечты расслабляют. Продолжим. Шпага? Меч? Это дальше, чем топор, но ближе, чем алебарда или двуручная секира.
— Да! Меч! Меч — благородное оружие героя!
— Разумеется. Кость громко хрустит, когда ее рассекает клинок. Это очень благородно. Зато кровь на лицо героя брызжет редко. Что не может не радовать. Знаешь, лучше всего подрубить врагу колено. Одноногий враг — существо занятное, но местами опасное. Поэтому постарайся зайти к нему за спину. Вонзить меч в почки. И последнее: если ты желаешь отсечь голову сразу, одним ударом, чтобы потом не надо было отрезать ножом лоскуты кожи…
— Я не хочу убивать Дылду Самуила! Пусть живет! Пусть живет сто двадцать лет!
— Пусть живет. Что ты скажешь насчет копья?
— Копье? Ну, если издалека… если кинуть… Чтоб ничего не хрустело и не брызгало.
— Собственно, я так и думал. Эй, Мартин!
— Да, наставник!
— С завтрашнего дня все свое время ты отдаешь этому юному дарованию. Нагрузки обычные. Смотри, не переусердствуй! Из оружия: все, предназначенное для метания. Копья, дротики, ножи, стрелки, диски, камни.
— Рукопашный бой?
— Ни в коем случае. Тьяден, иди спать.
— Раб ушел, наставник. Так что насчет рукопашного?
— Не трать время на глупости. Ты понял?
— Да, наставник. Верьте мне! Я заставлю раба сделать чудо!
— Чудо? Ни в коем случае. Иди спать, Мартин… Завтра тебе рано вставать.
— Я всегда рано встаю, наставник.
— Да. Но ты перед этим не ворочаешься полночи, размышляя: как из чурбана сделать самострел? Да еще за один день…
— За год, наставник.
— Ты верный друг, Мартин Гоффер. И хороший ученик. Знаешь, чем утешить.
— Спокойной ночи, наставник.
— Вот именно. Проклятье! Я способен драться любым оружием. Но это…
— Вы совершенно правы. Это не оружие.
— Нет. Это не я.
— Не понимаю…
— И не надо. Достаточно, что понимаю я.
Томас Биннори, знаменитый бард, обычно в таких случаях делал паузу, сообщая замогильным голосом: «И минуло с того дня двенадцать месяцев без малого…» Ну, барды, они вообще со странностями. Хотя что да, то да.
Минуло.
Окно распахнуто.
Духота лениво ползет в комнату, дыша июльским пеклом. За отдельную мзду лейб-погодмейстер готов снабдить окна Хладным Заклятьем II-й степени, но капитану Штернбладу эти новомодные кунштюки не по душе. Пробовал и зарекся. В первые дни наведенная прохлада вымораживает дом наглухо. Впору огонь в камине разводить. Потом ничего, вполне. А под конец, на исходе заклятья, в окнах начинает искрить. И воздух в комнатах становится неживой, стоячий, как вода в болоте. Тиной воняет.
Чума на вашу магию!
Снаружи, во дворе, визжало, завывало и свиристело на разные лады. Взвизги и посвисты перемежались тупым стуком, дребезгом и мерзкой вибрацией, от которой болели зубы. Контрапунктом звучали указания верного Мартина, перемежаемые бранью; сверху несся истошный мяв кота Брамбеуса за трубой. Вслушавшись в какофонию, словно опытный дирижер — в звучание оркестра, Рудольф огорчился явному диссонансу. Да хоть сами послушайте! Согласно канону высокого искусства, «Вж-ж-ж!» должно вступать на два пункта раньше очередного «Т-тук!», и уж наверняка раньше гнусного «Др-р-р…» В переводе на общеупотребительный, нож, кейфа, чакра или дротик должны со свистом уходить в полет раньше, чем предыдущий вонзится в мишень.
Должны.
А не уходят.
Редкие удачи Тьядена — дань скорее везению, чем мастерству.
Капитан мельком глянул в окно, хотя и так прекрасно знал: что творится снаружи. Парень без передышки метал разнообразное железо в три колоды, качавшиеся на ремнях. Железо вопило на манер заблудших душ. Это он, Рудольф, хорошо придумал. Мастер на «пищик» и ухом не поведет, зато новичок испугается, дернется, когда у виска рявкнет эдакая пакость. Глядишь, запнется на полуслове или из чародейского транса выпадет. А у Тьядена появится шанс для нового броска.
Призрачный, смутный, но все-таки — шанс.
Силы у бычка навалом. Если попадет, даже рукоятью или плашмя, — не уложит, так оглушит наверняка. И глаз верный. С «паяцем», правда, беда, три «оплеухи» из десятка, но трешник в «паяца» за год обучения… Для конопатого увальня — подвиг. А вот скорости не дано. Хоть ты тресни, хоть наизнанку вывернись! Тьяден и рад бы треснуть-вывернуться. Учителю мало что в рот не заглядывает (поначалу всерьез заглядывал, дурила!), день-деньской до седьмого пота корячится. И ведь сам, что главное, не из-под палки! Другим бы лентяям так…
Хороший парень. Жалко.
Рудольф не выдержал, отвернулся. Прошелся по комнате из угла в угол, как зверь по клетке. Три дня. Осталось всего три дня. Завалит парня мажоныш, как пить дать. Наповал. «На убой отдаю, — с тоской подумал капитан. — Будто скотину — резнику. Альраун, небось, своего гения правильно выучил! Чтоб кости — тестом, а мясо — водой… Самому надо было выходить. Самому. Не так пакостно было бы…»
С магом за этот год они виделись редко. Во дворце, на церемониях и приемах, по долгу службы. Вежливо обменивались поклонами и расходились в разные стороны. А раньше в термы — вместе, в любимую обоими харчевню «Три латимерии» — вдвоем; турниры смотреть рядом садились, хотя и не положено: у магов своя ложа, у офицеров лейб-стражи — своя. В гости захаживали, винца хлебнуть. Все, отрезало. И не в дуэли дело, будь она проклята! Что люди скажут — вот беда. Известно, что: «На попятный пошли. Сговориться заранее решили: чье оружье острее! О почетном проигрыше уславливаются. Или вовсе о ничьей! Знамо дело: приятели, рука руку моет. Еще и великий барыш на ставках слупят! Честь? Принципы? О чем вы, любезный? Вон, каждый день друг к дружке в гости шляются…»
В глаза сказать побоятся, но за спиной шепотком пройдутся.
Всем языки не оборвешь, к сожалению.
А город слухами полнится. Добрые люди доносят: Альраунов щенок молниями, как перышками, шарашит, огненные кукиши градом мечет, а глаза отводит — залюбуешься! Верней, залюбовался бы, когда б глаза в нужную степь глядели. Если не врут доброжелатели хоть на четверт