Из-под темных листьев показалась знакомая мордочка, и черные глазки глянули прямо на меня.
Не помня себя, я бросился к зверьку. Через секунду я уже держал в руках Пушка, а он обнюхивал мои пальцы, фыркал и тыкал мне в ладонь холодным носиком, требуя еды.
Тут же на земле валялся оттаявший ящичек с сеном, в котором Пушок благополучно проспал — всю зиму. Я поднял ящичек, посадил туда ежа и с торжеством принес домой.
Сиротка
Как-то принесли мне ребята небольшого сорочонка. Летать он еще не мог, только прыгал. Кормили мы его творогом, кашей, моченым хлебом, давали маленькие кусочки вареного мяса. Он все ел, ни от чего не отказывался.
Скоро у сорочонка отрос длинный хвост и крылья обросли жесткими черными перьями. Он быстро научился летать и переселился на житье из комнаты на балкон.
Только вот какая с ним была беда: никак наш сорочонок не мог выучиться самостоятельно есть. Совсем взрослая птица, красивая такая, летает хорошо, а еду все, как маленький птенчик, просит. Выйдешь на балкой, сядешь за стол, а уж сорока на столе, вертится перед тобой, приседает, топорщит крылышки, рот раскрывает. И смешно и жалко ее. Мама даже прозвала ее Сироткой. Сунет ей бывало в рот творога или моченого хлеба, проглотит сорока и опять начинает просить, а сама из тарелки никак не клюет. Учили, учили мы ее — ничего не вышло, так и приходилось ей в рот корм запихивать. Наестся Сиротка, встряхнется, посмотрит хитрым черным глазом на тарелку — нет ли там еще чего-нибудь вкусного, да и взлетит на перекладину под самый потолок; или полетит в сад, на двор… Она всюду летала и со всеми была знакома: с толстым котом Иванычем, с охотничьей собакой Джеком, с утками, курами; даже со старым драчливым петухом Петровичем сорока была в приятельских отношениях. Петух всех на дворе задирал, а Сиротку не трогал. Когда клевали куры месиво в корыте, сорока всегда тут же вертится. Вкусно пахнет теплыми мочеными отрубями. Хочется сороке позавтракать в дружеской куриной компании, да ничего не выходит. Пристает Сиротка к курам, приседает, пищит, клюв раскрывает — никто ее покормить не хочет. Подскочит она и к Петровичу, запищит, а тот только взглянет на нее, пробормочет: «Это что такое!» и прочь отойдет. А сорока попрыгает, попрыгает по двору, в конюшню слетает, заглянет к корове в стойло — все сами едят, а ей опять приходится лететь на балкон и просить, чтобы мы ее из рук покормили.
Вот однажды некому было с сорокой возиться. Целый день все были заняты. Уж она приставала, приставала ко всем, никто ее не кормит.
Я в этот день с утра рыбу на речке ловил, вернулся домой только к вечеру и выбросил на дворе оставшихся от ловли червей — пусть куры поклюют.
Петрович сразу приметил добычу, подбежал и начал кур сзывать: ко-ко-ко-ко! ко-ко-ко-ко! А куры, как назло, куда-то разбрелись, ни одной на дворе нет. Уж Петрович прямо из сил выбивается, зовет, зовет, потом схватит червяка в клюв, потрясет им, бросит и опять зовет. Такой учтивый, ни за что первый съесть не хочет. Даже охрип, а куры все не идут.
Вдруг откуда ни возьмись — сорока, подлетела к Петровичу, растопырила крылья и рот раскрыла: покорми, мол, меня.
Петух сразу приободрился, схватил в клюв червяка, поднял и трясет им перед самым носом сороки. Та смотрела, смотрела, потом цоп червяка — и съела. А петух уж ей второго подает. Съела и второго и третьего. А четвертого Петрович сам склевал.
Гляжу я из окна и удивляюсь, как Петрович сороку из клюва кормит: то ей даст, то сам съест, то опять ей предложит. А сам все приговаривает: ко-ко-ко-ко!.. Кланяется, клювом червей на земле показывает: ешь, мол, не бойся; вот они какие вкусные.
И уж не знаю, как это у них там все получилось, как он ей растолковал, в чем дело, только вижу — закокал петух и показал ей на земле червяка. Сорока подскочила, повернула головку на один бок, на другой, пригляделась — цоп и съела прямо с земли. Петрович даже головой в знак одобрения тряхнул; потом схватил сам здоровенного червяка, подбросил, перехватил клювом поудобнее, да и проглотил: вот, мол, как по-нашему! А уж сорока, видно, и сама смекнула, в чем дело, прыгает возле него и знай себе поклевывает. Видит петух — нечего ее угощать, а то сам голодный останешься. Начал и он червей подбирать. Так друг перед другом и стараются — кто скорей. Вмиг всех червей склевали.
С тех пор сороку кормить из рук уже больше не приходилось. В один раз ее Петрович выучил с едой управляться. А уж как он ей это объяснил, я сам не знаю.
Дружба
Помню, один год рано холода настали. Уже в октябре выпал снег, завернули морозы, метели. Очень обидно! По календарю еще осень должна быть, а на дворе уже зима, да еще какая — носа никуда не высунешь!
Вот как-то сидим мы с братом в комнате, глядим на двор в окно. У забора вороны и галки в мусоре копаются. Вдруг видим — прилетела к ним какая-то птица, совсем черная с синевой, а нос большой, белый. Что за диво! Да ведь это грач! Откуда он зимою взялся? Глядим — ходит грач среди ворон и прихрамывает немножко: наверное, больной какой-нибудь или старый; улететь на юг не смог с другими грачами, вот и остался у нас зимовать.
Потом каждое утро повадился грач к нам на двор летать. Мы уже бывало нарочно хлебца ему покрошим. Только мало ему доставалось: всё вороны поедят. Это уж такие нахальные птицы! А грач тихий какой-то попался. В сторонке держится, все один да один, как бобыль. Да и то верно: своя братия улетела на юг, а он один и остался; вороны — ему компания плохая. Видим мы — обижают серые разбойницы нашего грача-бобыля, и как ему помочь, как его покормить одного, чтобы вороны не мешали, не знаем.
День ото дня грач становился все грустнее. Бывало — прилетит и сядет на забор, а спуститься к воронам боится — совсем ослаб.
Один раз посмотрели мы утром в окно, а грач под забором лежит. Побежали мы, принесли его в дом; он уже еле дышит. Посадили мы его в ящик к печке, попонкой закрыли и дали всякой еды.
Недели две он так у нас просидел — отогрелся, отъелся немножко. Думаем: как же с ним дальше быть? Не держать же его в ящике всю заму! Решили опять на волю выпустить — может, он теперь покрепче будет, перезимует как-нибудь.
Выпустили, а он со двора и не летит: видно, смекнул, что мы ему добро сделали; значит, нечего людей и бояться. С тех пор целые дни так вместе с курами во дворе и толчется.
В это время жила у нас ручная сорока — Сиротка. Мы ее еще птенцом взяли и выкормили. Сиротка свободно летала по двору, по саду, а ночевать возвращалась на балкон. Вот видим мы — подружился наш грач-бобыль с Сироткой: куда она летит, туда и он за ней. А один раз смотрим — Сиротка на балкон прилетела, и грач тоже вместе с ней заявился. Важно так по столу разгуливает. А сорока, будто хозяйка, скачет вокруг него, суетится.
Мы потихоньку высунули из двери чашку с моченым хлебом. Сорока прямо к чашке — и грач за ней. Позавтракали оба и улетели… Так каждый день и начали на балкон вдвоем прилетать кормиться.
Прошла зима, вернулись с юга грачи, загалдели в старой березовой роще. По вечерам усядутся парочками возле гнезд, сидят и переговариваются, будто дела свои обсуждают. Только грач-бобыль не нашел себе пары, попрежнему всюду летал за сорокой. А под вечер сядут бывало возле дома на березку и сидят рядышком, близко так — бок о бок.
Посмотришь на них — и невольно подумаешь: значит, и у птиц тоже дружба бывает.
Воришка
Когда мы были еще детьми, нам как-то раз подарили молодую белку.
Она очень скоро стала совсем ручная, бегала по всем комнатам, лазила на шкафы, этажерки, да так ловко — никогда ничего не уронит, не разобьет.
В кабинете у отца над диваном были прибиты огромные оленьи рога. Белка любила лазить по ним: заберется бывало на рог и сидит на нем, как на сучке дерева.
Нас, ребят, она очень хорошо знала. Только войдешь в комнату — белка прыг откуда-нибудь со шкафа прямо на плечо. Это значит — она просит сахару или конфетку, большая была сластена.
Конфеты и сахар у нас в столовой в буфете лежали. Их никогда не запирали, потому что мы, дети, без спросу ничего не брали.
Но вот как-то зовет мать нас всех в столовую и показывает пустую вазочку:
— Кто же это из вас конфеты отсюда взял?
Мы глядим друг на друга и молчим — не знаем, кто из нас это сделал. Мать покачала головой и ничего не сказала. А на следующий день сахар из буфета пропал; и опять никто не сознался, что взял.
Тут уж и отец рассердился, сказал, что теперь все будет запирать, а нам всю неделю сладкого не даст.
И белка заодно с нами без сладкого осталась. Вспрыгнет на плечо, мордочкой о щеку трется, за ухо зубами дергает — просит сахару. А где его взять? У самих нет.
Один раз после обеда сидел я тихонько на диване в столовой и читал. Вдруг вижу: белка вскочила на стол, схватила в зубы корочку хлеба — и на пол, а оттуда на шкаф. Через минуту смотрю — опять на стол забралась, схватила вторую корочку и опять на шкаф.
«Постой, — думаю, — куда это она хлеб все носит?» Приставил я стул и заглянул на шкаф. Вижу — старая мамина шляпа лежит. Приподнял я ее — вот так раз! Чего-чего только под нею нет! И сахар, и конфеты, и хлеб, и — разные косточки.
Я — прямо к отцу, привел его и показываю:
— Вот кто у нас воришка.
А отец рассмеялся и говорит:
— Как же это я раньше не догадался! Ведь это наша белка на зиму себе запасы делает. Теперь осень, на воле все белки корм запасают, ну и наша не отстает.
После этого случая перестали от нас запирать сладкое, только к буфету крючок приделали, чтобы белка туда залезть не могла.
Но белка на этом не успокоилась, все продолжала запасы на зиму готовить. Найдет корочку хлеба, орех или косточку — сейчас стащит, убежит и запрячет куда-нибудь.
А то ходили мы как-то в лес за грибами. Пришли поздно вечером, усталые, поели — и скорее спать. А кошолку с грибами на окне оставили — прохладно там, грибы не испортятся до утра.