«Ока» влезла на горбатый мост: с него, с середины, открывался эпический вид на Затокинский монастырь, стоящий у самой реки. В приоткрытое окно пахнуло сыростью и тиной. Бобров вычитал в блоге завзятого богомольца, что монастырь сооружен в восемнадцатом веке, и с тех пор не реконструировался. А вот моста здесь тогда не было – на южный берег сплавлялись по воде.
Навстречу Боброву и его добровольному гиду из монастырских ворот выпорхнула стайка бледненьких мальчишек. Они нестройным хором поздоровались.
- Я в воскресной школе занятия веду, - похвастался Антон Михайлович. – А извольте-ка, Виктор, откушать, угощаю.
В трапезной он был завсегдатаем и меню знал наизусть.
- Уха здесь – пальчики оближите. И непременно отведайте кулебяку с рыбой, такую вам нигде не подадут. Старинный рецепт, сам епископ благословил пользовать. А вот квас и медовуху не берите, они с градусом, а вам за руль садиться. Попейте водички клюквенной.
Самый привередливый гурман не побрезговал бы затокинской монастырской ухой, но Боброву кусок в горло не лез. Кто свистнул брошюру из офиса? Какова ее реальная стоимость? Антон Михайлович, смачно хлюпая ухой, с воодушевлением развивал свои теории.
- …провода гудели очень громко. Несколько человек даже оглохли. Гудели – значит, энергия оттекала. Куда-то задействовалась, понимаете? Потом еще нюанс: купол рухнул от урагана или ДО него? Это существенно. Матушка бабы Паши, когда жива была, говаривала, что селяне помчались вызволять Николая, и тут уж вдарил ураган. Отсюда и погибшие…
Заслонив льющиеся в окно лучи солнца, над столом встал косматобородый пресвитер.
- Опять ты, раб божий, не по уму речи заводишь, - витиевато попрекнул он Копытина. («А, отец Григорий, доброго дня!»). – И как тебе, Антон Михалыч, не надоест усопших всуе поминать? Всё хочешь божий промысел в уравнения перевести? И чем ты лучше тех, кто под болезных да новопреставленных весы подсовывает? А вы, - священник грозно уставился на Боброва, - не телевизионщик ли?
- Не-а, - съехал Виктор.
- А то был у нас тут один. Я, говорит, ищу доказательства того, что Николай Сапов в 1925 году украл научный труд профессора Шкруевича. – Бобров почему-то не удивился, услыхав эту одиозную фамилию, хотя внутри что-то оборвалось. - А, дабы себе его присвоить, настрочил в ОГПУ анонимку, что Шкруевич за монархию агитирует. Как только бедного Сапова не шельмовали: и чекист, и анархист, и самозванец, а этот вором заклеймил… Только сам же Шкруевич Сапову и отдал свой трактат, на вычитку или еще зачем. И навряд ли там что выдающееся было, ну какой из Шкруевича профессор? Войтех Шкруевич морской корпус закончил, по дядиной протекции его флаг-офицером взяли. Шулер, распутник и безбожник, с большевиками не поладил, вот и залег в глубинке. Это сейчас до столицы два часа езды, а тогда – глухомань…
- Для чего же эта примитивная личность чекистам понадобилась? – Антон Михайлович взял с блюда кулебяку. – За ним роту штыков командировали, не много ли чести?
С отцом Григорием он держался на дружеской ноге.
- Чекистам он понадобился, чтобы золото стрясти. Рота не для чести, а чтобы не сбежал. Шкруевичи богачами слыли.
- Всё равно, отец Григорий. При аресте он всей деревне дьявола сулил, а Николаю и вовсе персонально. Что Сапов такого знал о Войтехе, что разогнал всех и молебен отправлял?
- Пустозвонишь много, Антон Михалыч, - после короткого раздумья сумрачно ответствовал Григорий и удалился. Копытин проводил его исполненным почтения взором.
- Натерпелся Григорий от Шкруевичей, - прочавкал он в кулебяку. – Журналист тот – изверг, его б воля, он бы монастырь по камешку разобрал. Оказался родичем Войтеха. А Григорию из Епархиального приказали: в архив допустить, рукопись, если таковая найдется, отдать. По былым, де, заслугам: предки его церковь деньгами облагодетельствовали. Он весь архив перелопатил, но ничего не нашел. Тогда отца Григория чуть не за грудки взял: где, мол, прячешь? Чуть до греха не довел, да позвонил ему кто-то на сотовый – якобы, в другом месте искать надо. Показал, между прочим, копию письма Войтеха Адамовича, где черным по белому: «…служка Сапов, меня ограбивший и оболгавший, поплатился, и жалею лишь, что при том не был. Мои дневники и подшивка записей в Затокинском монастыре: Сапов накануне одолжил у старосты подводу, а куда ему ехать, кроме Затоки?». Отец Григорий насчет Войтеха непреклонен, но повод ополчиться против Сапова у того, выходит, был, и каких-то бумаг он впрямь лишился.
- Может, карты сокровищ?
- Ну, может быть, и карты. Я, школьником еще, да и студентом, мечтал найти клад. Все окрестности облазил, байки старожилов конспектировал… С кладом не повезло, а коллекцию минералов уникальную собрал, учился-то я на геолога. Но вот какая штука: о драгоценностях семьи Шкруевичей никто и не обмолвился, а ведь кладоискатели в Затоке и до меня были. Не факт, разумеется, что Войтех своё золотишко в наших краях прикопал, ему в Петрограде сподручнее. Однако что такое карта сокровищ? Лист, ну два, но не рулон, тем более не пачка, их специально маленькими рисуют, чтоб удобно при себе носить. А Шкруевич в архив с мешком подался. Зря наместник Войтеха упрощает. Кавалергард, карточный фокусник, атеист – не главное всё это. С червоточиной он был.
- А что, если… - Бобров запнулся.
- Что, если что? – поощрил его Копытин.
- Всё сходится к тому, что Сапов с его трактатом ознакомился. Если он был, с церковной точки зрения, богомерзким? Мог Николай пренебречь христианской моралью, обычной порядочностью и донести на Войтеха?
- Чужая душа – потемки, а через семьдесят с лишком лет и подавно. Но я думаю – отче Николай деревенских выгнал не вдруг. Понимал, что Войтех не впустую грозится. Если хотите, прогуляемся после обеда по монастырю, да покажу вам заодно и Николаеву могилку.
Бобров покосился на часы: половина третьего. Торопиться пока некуда.
- Давайте.
***
В 16:45 он опять стоял на платформе. Копытин, при всем его самомнении и ретроградстве, был весьма любезен, и, хотя ему названивала рассерженная жена, отвез подопечного к станции. Пытаясь стряхнуть сонливость (в трапезной кормили на убой), Виктор переминался с ноги на ногу, отхлебывая из пластикового стаканчика жидкий общепитовский кофе. Ему требовался отдых в горизонтальном положении: до кладбища и обратно к монастырю не ближний свет, да и похоронили отца Николая в самом отдаленном закутке.
Мраморного архангела на могиле не было: Прасковья Власьевна приукрасила легенду. На камне имя и цифры: 12.IV.1882-1.IX.1925, и коричнево-белый портрет семинариста в косоворотке, с гладко прилизанными волосами, невзрачного, обделенного даром провидения и не ведающего, что в царствие божье придется протискиваться сквозь кирпично-балочный завал.
А ведь складывается впечатление, что Сапов предусмотрел последствия своего конфликта с Войтехом Шкруевичем и подразумевал под ними вторжение дьявола. Не канонического ветхозаветного, с рогами, а надевшего личину бушующей стихии. Сельский пастор – не метеоролог, но по каким-то собственным оценкам он считал расстояние в полтора километра достаточным, чтобы уберечь людей.
Объявили электричку до Измайловска, и Бобров протопал к краю платформы.
На переезде прозвенел сигнальный звонок, шлагбаумы опустились, по обеим сторонам замерли автомобили.
Бобров тоже замер; тело обратилось в гранитный монолит, но нервы натянулись и бешено резонировали. Прожектора прибывающего поезда зажглись в полную мощь, и это было предостережение, хотя Бобров, который видел то же самое, что должен был видеть машинист, еще не верил своим глазам. Сквозь густеющие сумерки по рельсам шагал человек.
«Это ОН», - подумал Бобров. Он, разрезанный колесами в Измайловске, в Дороховске, в районе Фабричного, а теперь он за тем же самым явился сюда. Другие пассажиры тоже заметили «пешехода»; несколько десятков указательных пальцев согласно метнулись вниз, и кто-то заорал во всё горло: «Эй, посторонись!!!». «Куда прешь, дебил?!». Вопреки вынесенной из пещер страсти созерцать кровопролитие, никто не хотел быть пассивным наблюдателем, и, наверное, не один только Виктор Бобров думал: «Это обдолбанный наркоман в наушниках».
Он шел, глядя прямо перед собой, невозмутимый, как Сфинкс, и его намерения не оставляли сомнений: идти дальше. Так ходят привычной, не единожды проверенной дорогой, по определению безопасной и даже скучной. Его прогулка началась в совершенно другом мире, в котором не было ни станции, ни пригородных электричек, ни кричащих людей на перроне, а вместо шпал и рельсов – тропинка, координатно совпадающая с железнодорожной колеей, но сам пешеход пребывал в том мире, где всё это было. Или наоборот, физически он оставался там, у себя, но в нарушение оптической логики был виден с платформы, однако неуязвим.
Истошно завопила женщина с ребенком на руках.
Головной вагон состава проскочил семафор, токоприемники искрили, машинист подал еще один оглушительный длинный гудок. Воздух наполнился скрежетом экстренного торможения. Рельсы засияли от прожекторов, и сияние обогнало Идущего. В этот момент он чуть замедлил шаг и повернул голову, словно дивясь чему-то необычному, чего раньше с ним никогда не случалось. Полы его пальто взметнулись, подброшенные воздушным потоком, мгновенно опровергнув слепленную наспех гипотезу. Идущий не отражался в этом мире, а принадлежал ему со всеми потрохами и потому был обречен. Возможно, он успел испугаться, но испуг его умер во младенчестве.
Секунду спустя Идущего подмяли триста тонн железа.
***
Путейцы обследовали насыпь и пространство под колесами вагонов.