Состав показался у дальнего семафора, но полз медленно, машинист никуда не торопился. Димыч и Аня бегом метнулись по дощатому настилу; первым вскарабкавшись на насыпь, Димыч подал девушке руку. Когда «Антикварра» только-только заселялась в отведенном ей бараке, на этом самом месте товарняк смолол в крупу влюбленную парочку, романтично целовавшуюся взасос.
- Ага, слыхал я про собак. Местные говорят, из лаборатории сбежали. Якобы, там на них какое-то средство испытывали, они вообще бешеные. Их даже ищут, чтобы поубивать, но они прячутся.
- Здесь еще и лаборатория есть? – перепугалась Аня.
- Наверное, здесь много чего есть, - не слишком-то успокоил ее Димыч.
Аня бросила на него затравленный взгляд через плечо и ускорила шаг.
- Боже, ну и суббота выдалась! – пожаловалась она, пыхтя. - То ресепшен вылизываешь, то Клебан носится туда-сюда с лицом киллера… отобрал у меня пакет, в котором я туфли принесла, даже спасибо не сказал! Как ты с ним дружишь? Хотя, ты-то со всеми дружишь, но он же психопат натуральный!
- Мизантроп, - поправил Димыч.
В отличие от прочих, ему посчастливилось знать Клебана с другой, светлой стороны. Дома у Димыча телевизор вечно занимала жена, смотревшая мыльные оперы и реалити-шоу, и Клебан гостеприимно пускал его к себе наслаждаться футболом. Благо живут они по соседству.
- Да как ни назови… Я чувствую, что он всем смерти желает. Того и гляди с винтовкой заявится в офис, и положит всех, кто спрятаться не успеет. Как тот, из аптеки…
Димыч пожал плечами.
- Игнат, может, и злой чел, но со здравым смыслом у него всё в порядке. Садиться на пятнадцать лет он не собирается. Да ничего, сходит в отпуск – полегчает ему.
***
Но Клебан вовсе не думал, что ему полегчает. Он чувствовал, что теряет всё больше нормальных человеческих черт; раньше он пытался бороться с этим, а потом поплыл по течению. Когда-то у него всё было четко и ясно: отдельно зависть, отдельно злоба, отдельно презрение. Теперь же ингредиенты смешались в один сплошной коктейль ненависти, требующей выхода. Но забрать никчемушные жизни коллег по «Антикварре» и сесть в тюрьму не казалось ему хорошим выходом. Его изнуренная не проходящей яростью душа обретала покой лишь вдалеке от города с его электронным ритмом, людскими толпами и чадящими в небо машинами – на проселочных дорогах, тянущихся от деревни к деревне, мимо полей, лесов, маленьких магазинчиков и одиноких заправок. Вот почему большинство их с Димычем экспедиций разворачивалось не в Москве, а в Подмосковье - в ущерб делу, но хотя бы в некоторое удовольствие.
Сейчас он направлялся в городок под названием Затока, защищенный от изуверских инноваций и диких набегов кочевых «россиян» скучной броней патриархальности. На пассажирском сидении лежал медный ставец, запакованный в непрозрачный пакет из гипермаркета. Ставец терпеливо переносил пробку, в которой приходилось тащиться, и Клебан охотно взял бы у него терпения взаймы… Хотя большинство дачников старается выезжать утром затемно, среди них немало лодырей и любителей поспать, и весь этот клуб обормотов заполонял магистраль. Клебан ощущал себя изгоем за рулем «Оки», но, по крайней мере, прочие автомобилисты избегали проявлять неуважение в его адрес. Достаточно было ему выставить в окно своё лицо, и ржавую малолитражку тут же принимали как равную. Лицо у Клебана не то чтобы большое или страшное, но ничего доброго в нем точно нет.
Через два часа унылого дерганья на первой передаче в дорожном просвете показался деревянный герб Затоки. Двести метров через пролесок – и началась фешенебельная часть города, представленная аккуратными, в бюргерском стиле, таунхаусами. За убогой церквушкой, безмятежно сияющей на солнце остатками купольной позолоты, Клебан повернул к центральной площади, к торговым рядам.
Семён Цыплаков пятнадцатый год работал в краеведческом музее, обосновавшись с семьей во флигельной пристройке. Ему Клебан отчетливо завидовал: человек нашел себя в этой жизни, он в ней не посторонний, он нужен, и он получает удовольствие от любимой работы. После исторического факультета Цыплаков единственный не пошел ни в ФСБ, ни в торговлю, а стал именно тем, на кого учился. Да, он получает гроши и живет во флигеле музея, но живет в ладу с миром и в мире с собой. При том в качестве эксперта он намного квалифицированнее, чем носатый, с огромными ушами Саргосян. Его память непостижимым образом хранила в себе бессчетное множество фактов, дат и событий, в том числе и таких, про которые и в энциклопедиях не говорится… Вдобавок, Цыплаков отлично разбирался в ценах на objects d’art, и, в отличие от Оганеса, был кристально честен.
«Купить, что ли, дом здесь? – задумался Клебан. – Съехать к чертям из Москвы, всё равно ее уже не осталось – такой, какой я ее помню». С каждым приездом в Затоку эта идея обязательно его посещала, но потом он возвращался в мегаполис, и всё катилось дальше привычной колеей…
«Съеду, обязательно съеду, - впервые пообещал он себе. - В Москву буду кататься по праздникам. Если меня и здесь не отпустит, то не отпустит нигде. Но здесь должно отпустить».
***
- Что ж, ты правильно угадал, - сказал Цыплаков, вертя в пальцах тускло-желтый ставец. – Это сделано здешним мастером. Начало шестнадцатого века. Но только ты исходил из ошибочной предпосылки.
Во флигеле стоял специфический, свойственный деревенскому жилью кисловатый запах, смешанный с печным дымом и старой книжной бумагой. Несмотря на тесноту, Цыплаков умудрился оборудовать себе «кабинет» - отгородил шкафом угол два на полтора метра. На остальной территории хлопотала по хозяйству его жена Валентина. Как и обычно, Клебан вручил ей коробочку конфет и бутылку полусладкого белого вина.
Двое детей Цыплаковых допоздна учились в воскресной школе.
- В смысле – из ошибочной?
- Герб на ставце – это не герб Затоки. У нее, впрочем, тогда и не было герба. Видишь, на нем меч и палица? Это геральдический символ воеводы Затокинского, Громовласа, а фраза «…обратно не взыщи» – его девиз. Убери-ка его с глаз подальше, у меня аж кровь в жилах стынет от этого ставца.
- Никогда не слышал о Громовласе, - Клебан бережно завернул ставец в Анькин пакет из-под туфлей.
- О нем мало кто слышал. Я и сам знаю всего ничего. Случайно в архиве наткнулся на именную летопись. Моё начальство не поощрило бы интерес к воеводе.
Клебан переложил пачку журналов «Вестник историографа», перевязанных шпагатом, с потертого дивана на пол и уселся, закинув ногу на ногу. В воздухе закружилась пыль, Клебан чихнул и спросил:
- А, собственно, почему?
- Потому что, коллега, - Цыплаков именовал Клебана «коллегой», догадываясь, что тому это приятно льстит, - воевода Затокинский не относится к одобряемым историческим фигурам. Если найдешь неразборчивого коллекционера, выручишь тысяч двести, триста. Чисто за возраст. Последний раз, если не ошибаюсь, ставец ушел с аукциона какому-то партийцу. Кстати, вам с напарником он достался уже без крышки?
- Ага, крышки не было. Объясни мне, Сёма: кто, по-твоему, такие, эти «одобряемые исторические фигуры»?
Цыплаков сдвинул на лоб очки с перемотанными изолентой дужками.
- Обычно – великие патриоты и великие злодеи. Революционеры, реформаторы – словом, те, кто лил кровь и морил голодом. Воевода Затокинский – человек совершенно иного типа. Был он, если можно так выразиться, фанатичным защитником. Защищал доброе от злого. Притом у него имелась своя система ценностей, и он сам себе был мерилом добра и зла. Не терпел причинения муки сильным слабому, и горе тому крестьянину, что бил жену и детей, горе мяснику, убившему быка не первым ударом.
- Другими словами, Громовлас пёр против традиций и устоев общества?
- Верно, коллега, против самых его основ. Именно это Громовласа в конце концов и сгубило. Но он долго и твердо правил в Затоке. И всякого рода насилие здесь происходило в основном только с его санкции, он ведь по закону отправлял судопроизводство. Однажды, объезжая Затоку дозором, он увидел, как мальчишка лупит палкой лошадь. Громовлас приказал своим ратникам, чтобы отрубили отроку десницу – пусть на своей шкуре прочувствует.
- Десницу - это руку, что ли? Однако серьезный мужик… - пробормотал Клебан.
- Нрав у него был крутой, - кивнул Цыплаков. – Подстать имени. В летописи упоминается случай, когда подчиненное ему войско взбунтовалось, и Громовлас обрушил на него «громы небесные». Хотя трудно сказать, метафора это или правда, но эпизод с усмирением войска вынесен отдельной главой. Однако, когда воевода разделался с мальчонкой, громы и молнии ему не помогли. За Громовласом и прежде водились, как сейчас модно говорить, «заскоки», но тут чаша терпения переполнилась. Личным указом великого князя его сместили с должности и подвергли «судебному следованию». Любопытный нюанс – ему вменили разграбление казны, и осудили именно на этом основании.
- А он грабил казну?
Поднявшись со стула, Цыплаков толкнул от себя створку окна. В комнату повеяло свежестью и кладбищенской землей: кладбище находилось за оврагом, напротив здания музея, и как раз оттуда дул ветер.
- Сомнительно, - задумчиво произнес Цыплаков. – Сдается мне, что кроме ставца и сбруи с седлом, имущества у Громовласа не было. Ну и оружие, конечно… В гражданскую войну большевики осквернили и разграбили его могилу – в идеологию коммунизма нравственные установки Громовласа тоже плохо вписывались. Он жил, как подобает рыцарю, почти в нищете, зато отлично содержал своё войско. Но! Как ты думаешь, кого он полагал самыми большими грешниками?
- Я ничего не думаю, Семён. Детей?...
- Худшими из худших для него были сборщики податей, недоимки, и, как ни странно – те, кто получал с должников. Громовлас утверждал, что давать взаймы нуждающемуся деньги, или зерно, или дрова – значит, творить богоугодное. Просящий же добро обратно повинен перед богом втройне. Мытарям всех мастей он собственноручно перебивал кости и кидал на съедение собакам. По его мнению, именно эта процедура подходила лучше всего, ведь бог тоже, в известном смысле, дает нам тело взаймы, и уж коль отдавать, то с процентами…