Отец появился на свет незадолго до октябрьского переворота. Советская республика формировалась, пока он взрослел. Он на себе испытал весь подъем тех лет – то, что мы путаем с потогонной системой, приправленной расстрелами. Никаких особых хитростей не было. Трудись на совесть, не отставай от лучших, покажи, чего ты стоишь – и тебя окружат почетом, создадут условия для работы. Но только не отлынивай, иначе придется худо! Отец был выдающимся агрономом, соратником Мичурина, а после под его руководство передали целый отдел с огромным штатом сотрудников. Тогда-то он и переехал в Москву; мама работала в Ленинграде, им пришлось расстаться – они думали, что на время. Это отец привел меня в науку, хотя я и выбрал другую ее область…
- Выходит, после революции ваш род обретался в относительном благополучии, и вы классический московский интеллигент? – осведомился Бобров. Он почему-то гнул свою линию, словно хотел что-то доказать. Что они одного поля ягоды? На отрезке железной дороги от Киевского вокзала до Наро-Фоминска это не столь принципиально…
- О, можно быть москвичом, не будучи интеллигентом, - пробормотал старик. – Что до благополучия, оно, как вы заметили, весьма относительно. Я же говорил вам: тут не обойтись без феноменального везения, и то полагаться на него нельзя до самого конца. Наш род фортуна не баловала. Перед войной отец представил в Центральный Комитет очень нетрадиционный проект и поплатился за это головой. Он использовал дневниковые записи Алиции и материалы из дедовского архива – тот злоупотреблял служебным положением и понемножку прибирал к рукам секретную информацию. У отца накопилась солидная теоретическая база, прежде чем он снарядил экспедицию в Сибирь и привез оттуда семена почай-сорняка. Растение это само по себе безобидно, но в определенных комбинациях дает неожиданные эффекты… Я профан в этих вопросах. Отец докладывал самому Кобе, а на другой день получил пулю в затылок.
Старик скорбно склонил голову, Бобров сочувственно прицокнул.
- Расстрел отца тяжело на вас отразился?
- Практически никак. Я продолжал учебу, нам оставили квартиру и дачу, они по сию пору в нашей собственности. Отец ведь ни в чем не провинился ни перед Сталиным, ни перед государством. Он действовал во благо прогресса. Но прорыв мог оказаться чересчур сильным, могущим нарушить равновесие, перевернуть мир вверх ногами, и скрыть его было бы невозможно. Проще избавиться от отца…
В диалоге наметилась новая заминка, но она не продлилась долго. За спиной Боброва грохнула дверь, и он вздрогнул, обернувшись. Сюжет о людоедах засел в его подсознании несколько прочнее, чем он полагал, причем с такими подробностями, которые в статье вообще не упоминались. Грохот стал для Боброва сигналом тревоги: маньяк ворвался в вагон, и охота началась. В руке маньяка тяжелый мясницкий тесак, а пассажиры видятся ему сквозь призму его болезни (или порока) мешками, набитыми субпродуктом. Бобров длинно выдохнул воздух, обнаружив, что это явилась контролерша. Они предъявили ей билеты, и она направилась дальше шмонать толстуху, грызущую семечки. Бобров растеряно улыбнулся попутчику – похоже, тот заметил его испуг.
- Я и сам беспокоюсь, - кивнул он. – В поселке, где наш дом, начались неприятности. Убийства. Такое уже было раньше, но редко. С какой-то… периодичностью, что ли. Комбриговы дачи – слышали о них?
Комбриговы дачи… Это было подзаголовком статьи о людоедах. «Комбриговы дачи небезопасны для праздных прогулок», вот как.
- Что-то знакомое… - пробормотал Бобров.
- Скоро засветимся во всех новостных лентах, - невесело усмехнулся старик. – Места у нас прекрасные, хотя всегда пользовались дурной славой. Благодатная почва, отличный воздух. В тридцатые там селили военачальников в ранге не ниже комкора – по три ромба на рукаве, а в полукилометре от въезда на участки стояла палаточным лагерем мотострелковая часть. Правда, тот, с кого всё это началось, был не командиром корпуса, а по политической части, но в должности не маленькой. Звали его Яхота, Иоаким Генрихович Яхота.
Если бы какой-нибудь художник задумал написать портрет злодея – притом наделенного властью вершить человеческие судьбы – лучшего, чем Яхота, натурщика было не найти. Хотя, разумеется, Яхота не позировал портретистам, и, обратись к нему кто с таким предложением, пристрелил бы на месте. Совершенно лысый, с длинным выпирающим затылком, высокий и худой, в очках без оправы; губы тонкие и с фиолетовым отливом, как у покойника. Никто из обитателей Комбриговых дач не слыхал его голоса; только скрип сапог и портупеи, когда утром Яхота молча садился в служебный «виллис», а поздним вечером, чаще за полночь, так же молча выходил из него и запирал калитку на висячий замок. Собственно, его и видели-то не часто, а я - лишь однажды, но в части он был демонической фигурой. Он из тех негодяев, которые и среди себе подобных – худшие из худших. Комиссар нередко единолично выносит вердикт: подвергнуть ли взысканию, отдать в штрафбат… а то и в расход. С подачи Яхоты в большинстве случаев применялся именно третий вариант. Исполняя свои обязанности, он демонстрировал такую жестокость, что заслужил репутацию сумасшедшего. Командиры в глаза называли его «палачом» и строчили рапорты вышестоящему руководству, но Яхота долгое время оставался непотопляем, а доносчиков каким-то образом угадывал и уничтожал. Если с офицера срывали нашивки и низводили до рядового, это считалось милостью.
В лагере для Яхоты построили отдельный барак, в котором он хранил бумаги и разбирал гарнизонные дела. Любой, самый незначительный проступок оценивался им как шпионаж, предательство или дезертирство, с предсказуемым исходом. И еще Яхота присутствовал на расстрелах. Те, кто сталкивался с ним после казней, утверждали, что линзы очков покрывали крохотные брызги крови.
…Слушая этот довольно усредненный ужасник о репрессиях в РККА и обезумевшем от полномочий комиссаре, Бобров тщетно пытался определить, чем он отличается от тысяч и тысяч таких же драм с истекшим сроком годности. Если ты не военный историк, подобные эпизоды пропускаешь мимо ушей, но… Что-то нехарактерное в неспешной и назойливой манере повествования мешало воспринимать его «как обычно». Бобров был слушателем против воли. Ему стало не по себе, когда он представил, как на своей станции дачник с медалью сойдет с поезда, чтобы проделать остаток пути до Комбриговых дач пешком, и на платформе будет стоять высокий лысый человек в военной форме образца тридцатых годов и в очках, мелко забрызганных кровью. Кровь оставалась только на линзах очков, потому что комиссар надевал фартук и маску, а фуражку надвигал вниз козырьком…
- …К тридцать девятому году «чистки» пошли на спад. Рядовой и командный состав гарнизона обновился чуть ли не полностью, лишь Иоаким Яхота по-прежнему занимал свой барак, хотя новое начальство, явно получив соответствующие указания, не допускало политрука к решению служебных вопросов. Яхоте остались считанные дни, и сам он понимал это лучше других. Собственно, необходимость в «чистильщиках», вроде Яхоты, отпала, а ни на что иное они не годились. За Яхотой пришли в сентябре тридцать девятого. Его дом в Комбриговых дачах долго обыскивали, вывезли всю мебель и все вещи. Это существенно! Комиссара Яхоту не просто устранили по ненадобности. За ним было что-то еще…
Старик расстегнул свою сумку на колесах, достал из внутреннего кармана пачку таблеток, выдавил одну и положил ее в рот.
- Желудочные колики, - поморщился он, убирая пачку и застегивая молнию. Бобров вполоборота глянул на толстуху, которая расправилась с беляшами и теперь жевала шоколадный батончик: вот уж кому желудочные колики неведомы. Толстуха громко рыгнула – почему-то керосином. Вот ведь дракониха. – Извините, я отвлекся. – «Мог бы не извиняться», подумал Бобров. – Да, что-то еще. И, для начала, биография его не блистала рабоче-крестьянской чистотой, а звали его по-другому.
- Да неужели? – буркнул Бобров.
- Настоящее имя Яхоты - Густав фон Шварцкапф, он немец, в Россию приехал до революции. Он практиковал оккультизм или имел к нему непосредственное отношение, вращался в сопутствующих кругах и в определенный момент обратил на себя внимание Охранки. Ясновидящих и хиромантов никто не принимал всерьез, но царская контрразведка частым гребнем вычесывала из них иностранных агентов. Особенно интересовались теми, чье ясновидение могло быть вызвано избыточной осведомленностью. Но случай фон Шварцкапфа иной. Он был полностью сосредоточен на своем, если можно так выразиться, «хобби», не пытался наладить связи с информаторами, да и вообще редко бывал в столице, путешествуя по отдаленным районам страны и производя «полевые исследования». После одной из поездок его и вызвали на интервью в Охранку, где ему пришлось ознакомить с результатами своих исследований должностное лицо – как оказалось, собственного куратора.
Шварцкапф остался тесно связан с Охранкой – его завербовали. Его достижения, что бы они собой не представляли, были крайне значимы, и полезность Шварцкапфа оценивалась необычайно высоко. Настолько, подчеркну, высоко, что в преддверии государственного переворота, консервируя внутреннюю агентуру, о фон Шварцкапфе позаботились в числе первых, изготовив для него документы на имя Иоакима Яхоты. Поддельный паспорт и биографическая легенда спасли ему жизнь, а собственная предприимчивость вознесла его выше многих в новом укладе. Однако Шварцкапф страдал серьезной психической патологией, углубившейся в процессе его оккультной деятельности, и это его подвело – он зарвался. Не прими он с такой готовностью роль палача, застенки НКВД обошлись бы без него…
- Откуда вы-то всё это знаете? – осведомился Бобров. «И зачем мне об этом знать?» - добавил он мысленно, чувствуя себя флешкой, на которую