скупили. А скоро весь скупят. Да если бы не иностранные туристы, вы бы там вообще с голоду померли.
– Прекрати! Я ведь правда возьму и уеду завтра.
Но теперь уже не могла остановиться я.
– И уезжай. Плакать не буду. И за тобой не побегу, не надейся.
Я ожидала, что после этих моих слов Дражен еще больше разозлится. Но к моему удивлению, он вдруг посмотрел на меня то ли с горечью, то ли с сожалением и сказал примирительным тоном.
– Слушай, хватит на сегодня, а? Мы сейчас оба явно взвинчены, наговорили друг другу гадостей. Надо остановиться.
Мы уже давно пришли к нашему ресторану. Мне было очень не по себе от нашего разговора, от того, что я наговорила Дражену. Очень не хотелось расставаться вот так, сразу после ссоры. Но Дражен, сухо кивнув мне на прощанье, пошел к ресторану. Мне не оставалось ничего другого как поплестись на свой катер. Слова Дражена об отъезде меня огорчили, но зная его спонтанную натуру, я надеялась, что завтра он может изменить решение.
На следующий день было воскресенье. Я плохо спала ночью. Когда шла к ресторану, обратила внимание на то, что наша дама с собачкой сегодня на пляже одна, но не придала этому значения, я слишком была погружена в мысли о случившемся вчера. Зато Дражен не преминул прокомментировать сей необычный факт. Довольно хмуро поздоровавшись со мной, он кивнул в сторону пляжа.
– Да, гроза не только на меня подействовала отрезвляюще, – ухмыльнулся он. – Гуров-то не явился.
– Я смотрю, ты у нас скор на выводы. Мало ли, почему человек не смог приехать, а тебе уже все ясно.
Спорить опять нам обоим не хотелось. Да и некогда было. В воскресенье народу всегда было очень много, и расслабляться даже с утра не удавалось.
Дражен уехал через неделю. Он уговаривал меня приехать к нему в Хорватию, когда закончу работу в ресторане, но делал это как-то вяло, неубедительно. Я тоже пыталась отговорить его от отъезда, но без большого энтузиазма. Мне было понятно, что свое решение он принял и мне его не переубедить. Нам обоим было также ясно, что наши чувства как-то вдруг сникли, увяли. В отличие от деревьев, травы и вообще растительности, которая явно воспряла к жизни после грозы.
Единственный, кто все дни перед отъездом Дражена горячился, был Бронко. Он то меня пытался уговорить поехать с ним в Хорватию, то его остаться в Женеве. Прибегал он, по определению Дражена, и к мерам эмоционально-психологического воздействия. Поздно ночью, когда мы, закончив дела, шли посидеть на берегу, над озером раздавалась одна и та же волнующе-призывная мелодия, и голос Горана Карана начинал умолять из темноты: «Stay with me. Stay with me. When the angels disappear, be my shelter, stay with me».8
Первое время после отъезда Дражена мне было не то чтобы плохо, но как-то нерадостно. И, возможно, поэтому я немного со злорадством смотрела каждое утро на одинокую женскую фигурку, сидевшую на скамейке. Мужчина так больше и не появился. И меня в тот момент это даже утешало: не одну меня бросили.
Становилось прохладнее, особенно по утрам. На пляже все реже перестали появлялись купальщики. Да и те, кто отваживался забираться в озеро днем, когда вода немного прогревалась, сделав пару-тройку энергичных бросков, выходили на берег, поеживаясь, и старались поскорее одеться. Лишь нашей даме с собачкой все было нипочем. Она по-прежнему быстро заходила в воду и плыла спокойно и размеренно. Но однажды утром я не дождалась и ее. Это было так странно. Женщина и собачка настолько вписались в утренний пейзаж, что ее отсутствие заметила не только я одна.
– Я знаю, вы с Драженом подглядывали за ней… – как-то обратился ко мне Бронко.
– За кем за ней, – я сделала вид, что не понимаю.
– Ну за этой, за пловчихой и ее хахалем.
– А чего было подглядывать, они и не скрывались.
– Да я и не говорю ничего такого. Просто хотел спросить, кто они такие. Вы узнали что-то?
– Да нет, только то, что они из России.
– А мужик так и исчез?
– Да, после грозы больше не появлялся…
– Да, дела… Видно вроде тебя, не сумела мужика удержать… – прокомментировал Бронко.
– Да нужны они очень! – фыркнула я.
– Гляди, прокидаешься! Как бы потом поздно не было!
Бронко не выдержал и в очередной раз выразил мне свое неудовольствие по поводу нашего расставания с Драженом.
– Да ладно, ладно, слышала уже, останусь в старых девах. А что, лучше быть женой такого вот мужика, который к другой бегает на пляж по утрам?
– С чего ты взяла, что он женатый? А может разлюбил…
– Ну да, вчера еще был весь из себя влюбленный, а назавтра исчез.
– А что, так не бывает? Вон как у вас с Драженом? Любились и разлюбились…
– Да не было у нас любви! Вот у этой пары – была, а у нас так, летний роман.
Мне показалось, я сказала это очень уверенно. Интересно, кого я пыталась убедить: Бронко или саму себя? Наверное, больше себя. Я почему-то все больше скучала по Дражену.
– Ну ладно, не горячись. Может еще вернутся твои влюбленные.
Но они больше не вернулись. Правда, однажды я встретила даму с собачкой. Дело было в центре города. Я стояла на перекрестке, ожидая зеленого сигнала светофора. И вдруг услышала знакомую мелодию, полную нежности и грусти. Она так странно звучала на этой женевской площади! В двух шагах от меня остановилась машина, из которой и доносились звуки песни Горана Карана. А в ней сидела наша Анна Сергеевна. Она и не она. Если бы не песня, я бы и не узнала ее. Передо мной была женщина, вполне соответствующая марке дорогой престижной машины, в которой она находилась. Элегантно одетая, как будто только что из парикмахерской, с лицом несколько даже надменным. А возможно, такое впечатление она производила, поскольку была погружена в себя и совершенно не обращала внимания на происходящее вокруг. Меня она тоже не заметила.
А в один из последних дней моей работы в ресторане я увидела и нашего Гурова. Он был не один. Рядом с ним за столом сидела женщина: средних лет, высокая, статная, уже начинавшая несколько полнеть. Лицо у нее было несколько грубоватое, но в то же время властное. Описывая ее, точнее будет употребить слово «дама». Пожалуй, она единственная внешне походила на свой прототип из чеховского рассказа. Я подумала, что, наверное, как и чеховский персонаж, наш Дмитрий Дмитриевич побаивается своей жены. В том, что передо мной муж и жена, сомнений не было. Об этом говорила вся их манера общаться, а вернее, не общаться друг с другом, не говоря уже о том, что третьим за их столом был молодой человек лет двадцати, явно сын, настолько он был похож на отца.
Приняв заказ, я отошла и стала раздумывать, как бы сделать так, чтобы испортить им вечер. У меня даже возникла идея, ставя бутылку на стол, будто бы случайно опрокинуть ее так, чтобы залить явно недешевый костюм мужчины. Но потом одумалась. Что за ребячество? Кто она мне, эта дама с собачкой? Нарываться на скандал из женской солидарности? Что мне, в конце концов, за дело до их неудавшегося романа?
Но невольно я время от времени поглядывала на Гурова. Он явно постарел и как-то сник. Подумав так, сразу же оборвала себя: наверняка мне просто хочется, чтобы он плохо выглядел, а на самом деле он ничуть не изменился. Да и как человек мог постареть за месяц?
Чуть позже меня вдруг поманил из кухни Бронко.
– Смотри, смотри пришел этот ваш, как вы его называли?
– Гуров. Да я его видела.
– Странно, чего это он сюда с семейством приперся?
– Ну может, это не он захотел, а жена.
– А ты права, женатый он…
– Да, жаль нашу пловчиху, – эти слова ненароком сорвались с моих губ. На самом деле мне совершенно не хотелось обсуждать с Бронко историю дамы с собачкой.
– А мне его жаль, – вдруг заметил Бронко. – Ты посмотри, как он сдал… Я тут видел, как он курил. Пошел к той самой ихней скамеечке и сидел там долго, пока его жена не позвала. Тоже, небось, страдает…
– Страдает он, как же, а что ему мешало уйти? Вон сын уже совсем взрослый. Негодяй! – я сама не поняла, почему это слово вдруг сорвалось у меня с языка.
– Ну ты даешь! – Бронко был явно ошарашен моим определением.
– Конечно, трус и негодяй! – отступать было некуда.
– Много ты понимаешь, – вздохнул Бронко. – Вот поживешь, как я, со своей женой тридцать лет, может и поймешь. Столько прожито вместе. А если хорошо прожито, то рвать – это все равно что себе добровольно руку там или ногу отрезать. По молодости-то оно гораздо легче…
– Ну не знаю, не знаю… Нечего было тогда все это затевать… А то ездил тут, обнимался, целовался, голову морочил…
Тут Бронко позвали на кухню, и наше бесплодное пререкание закончилось. Слова Бронко заставили меня задуматься. Конечно, в нем говорила мужская солидарность, поэтому он и защищал Гурова. Но после разговора с поваром то смешанное чувство презрения и осуждения, которое я испытала, увидев спутника дамы с собачкой, улетучилось, и я впервые за этот вечер посмотрела на него с какой-то долей сочувствия. «А ведь, действительно, страдает, – подумалось мне. – Иначе не постарел бы так, вон и Бронко подметил».
Вечером, забравшись на свой катер, я все никак не могла отделаться от мыслей о сегодняшней встрече в ресторане. Спать не хотелось. Решила почитать, но лампочка перегорела, а в запасе имелся лишь остаток свечи. Я вышла на пляж. Было полнолуние, и мягкий серебристый свет луны делал все вокруг удивительно красивым и таинственным.
И мне вдруг показалось, что я поняла, почему так изменился наш женевский Гуров. Я вернулась на катер, зажгла свечу и написала: «Она поняла, почему его лицо перестало быть красивым. Раньше его освещала нежность. Но нежность – эта верная служанка любви – осталась со своей госпожой там, на пляже Женевского озера, на той самой каменной скамейке, стоящей у самой воды». Лавры Колетт явно не давали мне покоя.
Наутро, перечитав написанное, я все порвала. Мне стало ясно, что сюжет получается чересчур мелодраматичным. Но я обязательно напишу этот рассказ. Возможно, в нем все-таки останется налет романтизма. Какой же рассказ о любви без этого? Тем более, о любви, которая так красиво началась и так печально завершилась. Как будто Дражен накаркал, назвав незнакомку дамой с собачкой, а незнакомца – Гуровым.