– И что, ты разве его разлюбила? Насколько я могу судить, нисколько. Носишься со своим Володечкой как с писаной торбой. Ты слышишь меня?
Татьяна, конечно, слышала, но последние слова Алены ее немного задели. Она подумала: не только ее подруг удивляет, насколько в последние годы она изменилась. Полностью замкнулась на Володе, забросила всех, общается в основном по телефону. Но разве объяснишь, почему это произошло? Она и раньше очень любила мужа, а уже после того, что с ним случилось…
Татьяна прекрасно помнила свой первый визит к мужу. Его удалось устроить в дорогую женевскую клинику, специализировавшуюся на сердечных заболеваниях. Володя был еще в реанимации. Ее поразило, как просто оказалось пройти к нему. В Москве, в больнице, где она работала, к реанимации никого из посторонних на пушечный выстрел не подпускали. А в Женеве – пожалуйста, приходи хоть сразу после операции. Только руки вымой и жидкостью специальной продезинфицируй – и иди. Да и то никто не проверяет, сделал ты это или нет. Даже халат не дают, хоть в верхней одежде заходи. Наверное, если коллегам из московской больницы рассказать, не поверят.
Так вот, когда она вошла к нему в палату, первое, что увидела – ноги. Большая часть кровати была закрыта ширмой, и остались видны только желтые худющие ноги. Точно, как у Христа на картине Гольбейна «Мертвый Христос». Страшная картина. Они как раз незадолго до того с Володей в Базель ездили, она там в музее выставлена. Татьяна потом где-то прочитала, что это полотно так потрясло Достоевского, что он застыл перед ним в оцепенении и провел так минут двадцать. Но, видимо, образ, навеянный фигурой мертвого Христа, долго не отпускал писателя. Не случайно картина Гольбейна упоминается в «Идиоте». Увидев репродукцию на стене в комнате у Рогожина, Мышкин заявил: глядя на эту картину, можно потерять веру. Для меня ясно, почему он так сказал – от всей фигуры так и веет смертным оцепенением.
Христос изображен в гробовой нише, но на плите постелена белая ткань. Как простыня у Володи на кровати. И точно такие ноги лежали на этой простыне, высовываясь из-за ширмы. В какой-то момент Тане стало страшно: она вдруг представила, что за ширмой увидит такое же мертвое тело, как на картине. Но когда, пересилив подкатившую к горлу дурноту, подошла ближе, то увидела Володины глаза, смотрящие прямо на нее. Живые и внимательные. Именно в тот день, там, в палате, взяв его за руку, она почувствовала: ей все равно, каким он оттуда выйдет. Лишь бы живым. Раньше, когда Таня видела женщин, толкавших инвалидную коляску, всегда им сочувствовала: вот несчастные, всю жизнь приходится мучиться, с инвалидом возиться. А тогда она осознала: если любишь человека, то совсем по-другому чувствуешь. Можно любить и калеку, и убогого. Татьяна приходила к мужу в больницу и была уже счастлива оттого, что сидела рядом, смотрела на него, могла обнять, поцеловать. Но все это бесполезно объяснять сейчас Алене. Это надо самой пережить… А лучше не переживать вовсе.
– Ты чего не отвечаешь? Ты слышишь меня? – Алена не понимала, почему вдруг замолчала ее подруга.
– Нет, конечно не разлюбила, – очнулась Татьяна от своих раздумий.
– А что, Володя до сих пор плохо себя чувствует?
– Нет, все в норме.
– А в чем же дело? Как ты считаешь?
– Страх. Остался страх. Это я тебе как врач говорю. Знаешь, сколько я таких больных перевидала?
– И что, все после операции меняются?
– Большинство. Ведь ты пойми, человек чуть ли не на том свете побывал. Его после этого мало что волнует. А ты к нему со своей любовью полезешь! Зачем она ему? Твоему Саше сейчас не любовь, а покой нужен. Покой и режим.
– Да у него и так жизнь была спокойной.
«Во всяком случае, до встречи со мной покоя было полно, даже покойницкой отдавало, – подумала Алена. – И потом – дело же не в абстрактной любви, а в том, что тебе нужен и важен этот человек. Тебе именно с ним хорошо, ты с ним счастлив. А счастье – лучшее лекарство. Мы привыкли воспринимать эту фразу как пустую банальность, но в каждой банальности есть немалая доля истины. Ученые утверждают: положительные эмоции – залог здоровья и долголетия».
– Я бы советовала дозвониться в госпиталь и узнать, как прошла операция. А потом успокоиться, взять себя в руки и сказать себе: да, была прекрасная история, но она закончилась, – Татьяна явно приняла молчание Алены за согласие.
– Вот так – взять и бросить человека!
– Никто не говорит – бросить. Возможно, вы останетесь друзьями, если сможете и захотите. Но пойми раз и навсегда: любовь кончилась, началась совсем другая жизнь, и в этой жизни для тебя нет места. Да и тебе так лучше. Ты должна и о себе подумать. Я, может, скажу грубую, но правду: зачем он тебе теперь – полуинвалид? Уверяю – того, что раньше он мог дать, он тебе уже не даст. Ни в каком отношении. Уж поверь мне.
– А сама сейчас говорила: «Люблю Володю». Значит, тебе с ним хорошо?
– Так он мне муж… Это совсем другое дело.
– Ах, вот как оказывается. Все понятно. В тебе просто сейчас говорит не подруга, а жена!
– Ты о чем? – не поняла Татьяна, но Алена уже со злостью швырнула трубку.
Алене и до разговора с Татьяной было тяжело, а теперь стало совсем тошно. Она не сердилась на подругу. Та сказала правду, как она ее сама понимала, как она ее пережила. Алена знала: люди разные и по-разному реагируют на тяжелую болезнь. Она вспомнила другую свою приятельницу, Светлану, сражавшуюся больше года с тяжелейшим недугом. Когда они недавно встретились, Алена была поражена тем, что услышала. Светлана, только-только оправившаяся после болезни, записалась на курсы живописи. Сколько ее помнила Алена, Светлана всегда и везде рисовала – на салфетках в кафе, в блокноте во время собраний… Но при этом работала бухгалтером.
– Ты знаешь, – призналась Светлана, – мне так страшно было во время болезни: не хотелось умирать, не увидев и не сделав почти ничего из того, что хотелось бы сделать. И когда я поправилась, на меня напала, именно напала, такая жажда жизни… Мне теперь хочется объять необъятное. Если бы не маленькие дети, я бросила бы все: мужа, хорошую работу, – и постаралась бы осуществить все то, о чем всегда мечтала, но откладывала на потом. Сначала бы отправилась путешествовать, а потом, наконец, по-настоящему занялась бы живописью. Бросить все сейчас не могу, поэтому хотя бы начну учиться рисовать. А там посмотрим…
То, в чем призналась Светлана, было ближе и понятней Алене. Преодоление болезни дало ей новые силы, которых не было раньше, и заставило по-иному взглянуть на многие вещи. Алене казалось, что если бы она знала, что ей, может быть, не так много осталось впереди, то ей бы хотелось прожить их на полную катушку. Без постоянной оглядки на болезнь.
Немного успокоившись, она опять позвонила в госпиталь. Ответила «сочувствующая». Очевидно, после одиннадцати дежурить на телефоне осталась она одна, и Алена хотя бы не замирала теперь каждый раз, набирая вновь и вновь телефон госпиталя. Когда пробило двенадцать, в ответ из трубки раздалось прежнее: «Он все еще в операционной», Алена по-настоящему запаниковала. Операция, по ее подсчетам, длилась уже больше шести часов! Разве такое бывает? Наверное, что-то случилось, а телефонистка просто не в курсе, сведения не поступили. А может, просто не хочет говорить правду, надеясь, что Алена угомонится и перестанет звонить. Наконец, в час ночи, когда уже казалось, что дальнейшее ожидание невозможно, Алена услышала радостное: «Операция закончена! Все в порядке! Я вас сейчас соединю с медсестрой в реанимации».
– Я его сестра, – выдавила из себя Алена в ответ на очередной вопрос, кем она приходится Смирнову.
– Вы знаете, врач как раз сейчас разговаривает с его женой и все объясняет. Он очень устал. Вы позвоните, пожалуйста, жене, и она вам все расскажет. Вас же это не затруднит?
– Нет, конечно. Спасибо большое.
Алена повесила трубку.
«Так, все. Что еще можно сделать? Ничего. Все нормально. Жена уже знает, как прошла операция, что у Саши, как он. А я? Когда же я узнаю хоть что-то? Кончай истерику, – приказала она сама себе. – Главное, Саша жив, а уж завтра я придумаю что-нибудь и все узнаю».
Алена прилегла в гостиной. Но как ни убеждала себя, что ей нужны силы и надо попытаться заснуть, сон не шел. Да было бы странно, если бы пришел. О бессоннице она знала уже давно и не понаслышке. А сейчас – то ли от пережитых волнений, то ли от выкуренных сигарет, а скорее, и от того, и от другого – сердце не стучало, а колотилось, отдаваясь в висках. Почему-то подумала о Сашином сердце во время операции: вот оно – живое, дышащее, а над ним колдует хирург, трогает его руками, надрезает скальпелем. Неужели режут само сердце? Как же это может быть? И что будет с Сашей после этого? Сегодня она начиталась статей об операциях на сердце. Пишут, если операция прошла успешно, то потом человек живет, как писали раньше в сказках, долго и счастливо. Но будет ли это сердце прежнего Саши? То, которое любило ее? Сохранится ли в нем любовь к ней, Алене? А вдруг нет?
В который раз за сегодняшний вечер она оборвала себя: «Саша сейчас там, может быть, борется за жизнь, а ты о чем думаешь! Все о себе! Как тебе не стыдно!» Но стыдно не было, был только страх. Прежде всего, конечно, за Сашу. Но и за себя – как же ей жить без него? Когда она сможет его увидеть? Удастся ли попасть в больницу? Допустим, сможет. А потом? Сколько времени он будет вынужден сидеть дома? Раньше такие больные очень долго оставались в постели. Сейчас, конечно, другие времена. Через два-три месяца, если все идет хорошо, люди уже выходят на работу. Но разве она выдержит: не видеть его столько времени?
Алена почувствовала внезапно возникшую боль, как будто чуть ниже затылка, на границе головы и шеи, чья-то невидимая рука начала ввинчивать что-то острое.
«Так, не хватало еще завтра мигрени. Нет, я должна заснуть, иначе встану развалиной. Этого нельзя допустить. Сколько уже? Четыре! Ну, ничего, завтра суббота, на работу не над