Да, женские слезы я совершенно не могу переносить. Мать никогда в жизни не плакала. Она у меня была замечательной. Очень красивой. Даже когда ей было далеко за сорок, на нее мужики на улице оглядывались. Не только внешность, но и манера себя держать привлекали к ней внимание. Ходила она степенно, теперь так не ходят. Нынче все бегают. А она никогда не бегала, даже когда очень спешила. И держалась удивительно прямо, никогда не горбилась. Она ведь из старой, хорошей семьи. Ее родители не были дворянского звания, но отец – из потомственных военных. Она много о нем рассказывала. Он был, что называется, человеком долга. После революции остался в России и служил в Красной армии. Говорил, что обязанности перед Родиной выше обязанностей перед властью. Служил верой и правдой советской власти и, как ни странно, умер своей смертью, уже после войны, незадолго до моего рождения. В общем, для него долг был превыше всего. И дочь свою, мою мать, он также воспитал. И у нас в доме слова «ты должен» звучали постоянно.
Отца я почти не помню. Он был летчиком. Вечно в полетах, в командировках. Весь дом держался на маме. Она работала – преподавала музыку в Гнесинке и еще частными уроками подрабатывала – моталась по всей Москве. Да и семья была немаленькая – нас у нее трое было. Тогда я, конечно, об этом не думал, но сейчас понимаю, как ей было непросто. Да еще при таком муже, который, даже когда бывал в Москве, вечно где-то с друзьями время проводил. Но мама никогда не жаловалась, всегда была с нами ровной, спокойной.
Но однажды я застал ее плачущей. Мне тогда лет восемь исполнилось. Помню, я пришел почему-то раньше времени из школы, думал, никого дома нет. Захожу в гостиную, а она сидит у стола с каким-то застывшим лицом, а по щекам слезы катятся. Я к ней кинулся. Кричу: «Мама, мама, что с тобой, что случилось?» А она так спокойно отвечает: «Папа ушел». Я не понял, говорю: «Как ушел? Куда?» А она говорит: «Не куда, а откуда. От нас ушел. Бросил он нас. Вот и все». И как зарыдает.
Та сцена у меня до сих пор перед глазами. То, что нас отец бросил, я не очень осознал тогда, а вот мамино состояние меня потрясло. Вот с тех пор на меня слезы так и действуют.
На душе муторно, хоть волком вой.
5 октября
Жене лучше, но она еще очень слаба. Стараюсь больше времени проводить дома, да и хозяйство на мне. Вера на звонки не отвечает. Позвонил ей на работу. Ответили: она в отпуске до конца октября. Выйдет первого ноября.
В голове все время вертится вопрос: если я так люблю ее и не представляю жизни без нее, то почему я не смог уйти от жены? Не могу найти ответа. Я точно знаю, что не трус. Свидетельств тому достаточно – в армии мне пришлось пройти через такое, что далеко не всякий выдержал бы. Да и позже, когда начинали с Василием бизнес. Несколько раз на нас наезжали – никогда не трусил и не отступал. А теперь пасую перед собственной женой.
Ненормальный я все-таки. А может у меня действительно какие-то дефекты психики? Ведь когда я увидел мать плачущей, я же неделю вообще не мог говорить. Мать напугал, все думали, что немым останусь. Меня тогда по врачам затаскали, но те ничего не нашли. Хотя, чего эти врачи понимают в детской психике? Тем более что в советские времена нюансов не признавали: или ты нормальный, или псих.
Все больше наваливается тоска. Я чувствую, как она наползает и наползает на меня, и все тяжелее становится дышать. В голове чаще всего никаких мыслей, и только постоянно, как заезженная пластинка, звучит одна и та же тоскливая мелодия. И мужской голос напевает слова из когда-то давно услышанной песни: «Sorrow. Sorrow in the morning… Sorrow in the evening…»24. По-моему, песня была из фильма, который так и назывался «Sorrow». Чтобы как-то перебороть это состояние, читаю и читаю – до одурения.
10 октября
Тоска вроде немного отступает. Но зато находит какое-то оцепенение. Вернее, даже не оцепенение, а странное состояние. Сложно описать. Я будто бы вижу, слышу, все чувствую. Но сигналы поступают ко мне приглушенными, словно пройдя через толстую стену. Как-то давным-давно на даче я забрался на чердак и увидел под потолком огромную паутину. И в этой паутине запутался какой-то жучок. Бился, бился и никак не мог выпутаться. Когда я на следующий день вернулся на чердак, жук уже наполовину был закутан в кокон, которым его, как одеялом, окутал паук. Но бедняга еще был жив. Меня почему-то как магнитом тянуло на чердак. Через пару дней жучка уже не было видно, он весь оказался под серо-черным покрывалом. Потом этот кокон затвердел – может быть, в слюне паука есть какое-то цементирующее вещество? А возможно, это был какой-то необычный паук? Не знаю. Я потом часто возвращался на чердак и смотрел на этот домик без окон и дверей, раскачивающийся на паутине, и думал: а мой жучок еще жив? Как он там, бедный? Конечно, жука уже давно не было в живых. Но когда я прислушивался, мне казалось, что слышу его тихое жужжание. И я помню, думал: «Вот, жил он себе, ползал, летал. И вдруг попал в паутину, которая постепенно все плотнее и плотнее окутывала его своими пуховыми нитями. Интересно, что он там при этом испытывает: живой, но совершенно изолированный от солнца, света?»
И теперь мне все время кажется, что со мной происходит нечто подобное. Тоска затягивает меня в паутину. Плетет вокруг меня свой кокон. И мне почему-то кажется, что внутри него становится легче. Ничего не хочется, ничего не волнует. Покой. А разве не к нему мы в итоге все стремимся?
30 октября
Завтра Вера должна вернуться в Москву. Чем меньше остается до 1 ноября, тем неспокойнее на душе. А со вчерашнего дня я просто сижу как на иголках. Я не могу представить себе, что не увижу ее больше. Что делать?
1 ноября
Сегодня весь день звонил ей на работу. Вечером поехал и караулил около дома. Но вместо Веры наткнулся на мужа. Хорошо, что он меня не знает. Вера так и не появилась. Странно. Может быть, она не помирилась с мужем? Тогда она, наверное, на даче. Поеду завтра туда.
10 ноября
За эти дни столько всего произошло, что даже и не знаю, с чего начать. Второго утром, это было воскресенье, как и решил, поехал на дачу к Вере. Она была там. Сначала не хотела меня слушать и все время повторяла только одно: «Уходи, я умоляю тебя, уходи. Оставь меня в покое». На улице дождь, я стою на крыльце, а она даже не впускает меня в дом. А потом и дверь захлопнула. Что было делать? Повернулся, пошел по саду к калитке и вдруг слышу шаги сзади. Обернулся, а это она бежит. Не помню, сколько мы просто стояли, обнявшись, в саду под дождем. Никуда нам друг от друга не деться. Я так ей и сказал.
Вера на юге сильно загорела и очень похудела. Она и всегда-то была худая, а теперь на лице – одни глазища остались. Наверное, курит еще больше, чем прежде. При мне она старается не курить, знает, что я очень этого не люблю. А вот без меня… Сколько раз умолял бросить. А она смеется: «Когда ты бросишь жену, тогда я брошу курить. Ты с женой двадцать лет душа в душу прожил, и я столько же с сигаретами. Так что это одинаково сложно».
Весь день провели вместе. Как будто и не расставались. Говорили, говорили и говорили. Я рассказывал ей о семье, о детстве. О матери. Не пытался оправдаться, нет. Может быть, старался сам в себе разобраться, не знаю. Но Вера слушала меня внимательно, было видно, что все это ей действительно важно и нужно знать. Только очень близкому, родному человеку можно вот так выговориться, добраться до самого донышка своей души.
Странно. У Веры глаза темные, почти черные. Мне всегда казалось, что такие глаза не могут излучать тепло. Но когда она смотрит на меня, ее глаза излучают такую нежность и ласку, что мне становится удивительно тепло и уютно. Было так хорошо, что я даже запел. Отрывок из какого-то сентиментального романса.
Был день осенний, и листья грустно опадали.
В последних астрах печаль хрустальная жила.
Грусти тогда с тобою мы не знали,
Ведь мы любили, и для нас весна цвела.
Ах, эти черные глаза,
Кто вас полюбит,
Тот потеряет навсегда
И сердце, и покой.
Что за романс? Вроде бы Лещенко его пел… Не помню. В юности я любил петь под гитару. И говорили, что у меня это получалось неплохо. Но уже много лет как забросил это занятие.
Выходили немного погулять. Осень в этом году фантастическая. Необычно поздняя. Таких красок я просто не помню. Стояли под кленом, целовались. В саду сильно пахло прелыми листьями. И вдруг чуть-чуть подул ветер. И на Веру посыпались разноцветные листья – желтые, красные, бурые. Падали ей на волосы, на лицо, и она вся пахла осенью. А как мы потом дома любили друг друга…
Но вечером, когда я собрался домой, Вера все испортила. Стала уговаривать меня все-таки уйти к ней. Я попытался объяснить, что сейчас неподходящий момент, жена еще плохо себя чувствует. Обманутый ее спокойным видом, я даже признался, что пообещал жене остаться. Вот тут-то и началось. Сначала слезы, потом рыдания, а под конец настоящая истерика. У меня только одно желание – бежать. Я, как дурак, повторял: «Прости меня. Прости меня». Вера видно почувствовала, что я ничего не соображаю в таком состоянии, взяла себя в руки, успокоилась немного. Но от своего не отступает. «Поезжай – говорит – домой, собери вещи и сегодня же возвращайся. Я буду тебя ждать». И еще добавила довольно выспренную фразу, так ей не шедшую: «Дай нашей любви шанс».
Пообещал сделать все, о чем она просила. В тот момент главное для меня было уйти.
Приехал домой. Сел в кресло и двинуться с места больше не мог. Сил не было никаких. А уж собираться, да еще с женой объясняться и выносить вторую за этот день истерику – нет, увольте. Жена что-то почувствовала, все около меня крутилась. И тут вдруг звонок. Я трубку взял. Это была Вера. Спросила: «Ты едешь?» Я ответил: «Нет, не могу». Она еще что-то спрашивала, говорила, убеждала меня, уговаривала. А я твердил одно: «Не могу». Я был в какой-то прострации. Ничего не чувствовал, не переживал даже, хотелось только одного: чтобы все это побыстрее кончилось и я мог пойти лечь. Поэтому, наверное, я даже не сопротивлялся, когда жена сказала, что хочет поговорить с Верой. Она сразу же поняла, кто звонит и что происходит. Дал я ей трубку, тем более что Вера не возражала, когда я ей об этом сказал. Плохо слышал, что жена говорила. И вдруг, как будто издалека, до меня донеслась ее фраза: «Он меня любит и сказал, что счастлив со мной». Помню, что тут я ей возразил: «Я этого не говорил». И попытался даже это сказать погромче, чтобы Вера услышала. Хотя какое это уже имело значение.