— Да, да, конечно… непременно, завтра же! — сказал Андрей Андреич как-то слишком поспешно, чтобы она не подумала, что ему жаль денег на билеты.
Она уже надевала шляпку, а он все еще не выбрал момента сказать ей про обстановку.
— Я пойду провожу вас, — сказал он, — кстати, мне нужно переговорить с вами. Только далеко вас проводить не могу, потому что мне нужно забежать к приятелю совсем в обратную сторону.
Когда они вышли, он проводил ее до ближайшего перекрестка и, собравшись с духом, сказал:
— Приходите завтра между тремя и четырьмя, мне нужно с вами переговорить по одному важному делу.
При прощании она в сумраке слабого фонарного света посмотрела на него долгим, задумчивым взглядом и сказала:
— Прежде я не была суеверной и не верила в судьбу, а теперь… теперь верю…
Она сжала его руку и, быстро повернувшись, пошла по пустынному тротуару ночной улицы.
Он долго видел ее тонкую, элегантную фигуру, потом, вздохнув, пошел к дому, оглянулся у подъезда, не вернулась ли она и быстро скользнул на лестницу.
А когда засыпал, то перед глазами вставала она в своем весеннем костюме, и он с бьющимся сердцем снова и снова вызывал в воображении ее тонкую фигуру в свете фонаря, ее последний взгляд и торопливое пожатие руки…
В три часа она пришла.
Андрей Андреич решил ей коротко сказать только о том, что он возвращает ей обстановку. И при этом дать понять, что ему нужно уходить по делу, чтобы не оставаться с ней долго и не стать опять на линию сближения.
Но ему все-таки хотелось дать почувствовать, что если он возвращает, то это является только результатом его личной порядочности, что законы все на его стороне. И другой бы на его месте ни за что не отдал, и сделать с ним было бы ничего нельзя. Даже опасно поднимать этот вопрос, ввиду того, что это имущество принадлежало эмигранту. А она, вероятно, по своему неведению, думает, что он обязан отдать и потому отдает ей.
Поэтому он все-таки сначала нарисует ей фон, ту ситуацию, при которой он возвращает, а потом корректно и сухо скажет, что она может брать обстановку когда угодно.
Его только возмущало отношение Василия Никифоровича, — главное, тон его письма, в котором он просил об этом, как о какой-то ничтожной приятельской услуге.
Эти господа все-таки великолепно умеют устраиваться: когда было опасно, он улепетнул, а теперь, когда мы тут наладили и своим горбом создали приличную жизнь, он присылает сюда разведенную жену, чтобы спихнуть ее с рук и не давать на содержание.
Что ж, у него правильный расчет, он знает, что отправляет к своему брату интеллигенту, которому будет стыдно и неловко не поддержать человека, а тем более женщину, у которой нет ни близких, ни родных. Это бы я тоже так-то женился, разводился, а потом бы посылал к приятелям, — делайте, мол, что хотите, хоть женитесь, хоть просто так содержите. Дураков много. Конечно, она — несчастная женщина. Что она должна чувствовать, когда очутилась здесь в чужом городе безо всего? И неужели она его любит?
Вера Сергеевная вошла совершенно неожиданно, так как он не слыхал ее звонка.
— Кто же вам открыл? — спросил он удивленно.
— Ваша соседка…
— А… присядьте, пожалуйста, очень рад, очень рад, — говорил Андрей Андреич и сам чувствовал, что совсем неуместно и нелепо это «очень рад» после тех отношений, какие у них были.
Он указал ей кресло у письменного стола, а сам сел по другую сторону, как садится адвокат, когда принимает пришедшего к нему по делу клиента.
И то, что он сидел по одну сторону стола, а она по другую, делало их разговор как бы строго официальным.
Молодая женщина даже удивленно приподняла брови. Он заметил это, покраснел, но пересилил себя и сказал официальным тоном:
— Я прочел письмо Василия Никифоровича…
Андрей Андреич взял в руки карандаш и, подняв кожу на лбу, продолжал:
— Я должен вам сказать, — продолжал он тем же тоном, решив сначала нарисовать фон, — должен вам сказать, что здешнее законодательство таково, что… если становиться на официальную, законную точку зрения, то обстановка… не может быть возвращена…
Молодая женщина подняла на него глаза, и он видел, как вслед за выразившимся на ее лице глубочайшим удивлением, щеки побледнели, точно она увидела перед собой совсем другого человека, чем ожидала.
Но он не смутился, потому что знал, что отдаст обстановку, а если она временно подумает о нем дурно, то тем больше будет приятное разочарование у нее потом.
— Теперь есть декрет, который определенно говорит, что лицо, не предъявившее право на свои вещи в течение шести месяцев со дня обнародования декрета, лишается этого права.
— Зачем вы говорите мне это? — сказала, еще более побледнев, молодая женщина и поднялась со стула.
Теперь было самым подходящим моментом сказать ей, чтобы она не беспокоилась, так как он только рисует фон, на котором им приходится действовать. Но ему хотелось еще упомянуть про Василия Никифоровича, про его бесцеремонное, небрежное письмо. И он стал говорить о том, что у него всегда было подозрительное отношение к этому субъекту.
Вера Сергеевна, уже стоя у стола, лихорадочно, нервно натягивала перчатки, а он, боясь, что она не дослушает, торопясь и чувствуя, что у него выходит совсем не то и он точно летит в пропасть и не может остановиться, стал говорить крикливым голосом:
— Странно рассуждают эти господа, они там отсиделись в самый опасный момент и, наверное, презрительно фыркают на нас, как на перебежчиков… А потом… когда мы… тут с величайшими усилиями создали всё… вы, то есть он, приезжаете сюда на готовое и вам отдавай все. То у него одна была жена, а теперь вы говорите, что вы его… жена… а там приедет еще жена…
Все это вырвалось у него совершенно вопреки сознанию и желанию. Он на секунду спохватился, увидев, что это уже не фон, хотел схватиться за голову, извиняться и умолять простить. Но молодая женщина, с ужасом смотревшая на него, вдруг почти бегом выбежала из комнаты.
У него мелькнуло сознание, что такого позора с ним никогда еще не было и после этого невозможно жить, бросился за ней, чтобы вернуть ее, объяснить… но она уже выскользнула на площадку и бросилась вниз по лестнице.
Тогда он, сам не понимая, как это случилось, — у него только похолодело под сердцем и кровь бросилась в голову, — высунулся на лестницу и крикнул:
— К черту! К дьяволу!.. Мы на вас не работники. Тю!.. А-я-яй!..
Андрей Андреич вбежал в свою комнату, схватил себя за голову обеими руками, весь сморщился, точно от нестерпимой зубной боли, потом, случайно остановившись перед трюмо, несколько времени широко открытыми глазами смотрел на себя в зеркало, все еще держась руками за голову…
Чёрные лепёшки
Когда до Москвы оставалось тридцать верст, Катерина уже не могла спокойно сидеть в вагоне. Ей казалось, что она никогда не доедет. И с каждой верстой сердце билось все сильнее и сильнее.
Вчера она узнала, что Андрей, работавший уже пять лет на заводе, сошелся и живет с другой женщиной.
Сам он ничего не писал ей и ни в чем не изменился по отношению к ней: к празднику по-прежнему присылал деньги, изредка писал письма. Говорили, что он теперь каким-то председателем и хорошо живет.
Может быть, ему ничего и не стоит посылать ей те сто рублей, которые он посылает, а остальные четыреста — пятьсот с той проживает. И, казавшаяся ей прежде большой, сумма в сто рублей теперь вдруг представилась оскорбительно маленькой.
Что ей сделать, когда она приедет в Москву? Ворваться к нему, застать его на месте, устроить скандал?..
Пусть люди видят, что он подлец и негодяй. Стекла еще побить… нарочно голыми руками, чтобы в крови были. А эту стерву за косы!
«— Ах, пралик, пралик, — что наделал!.. Все эти красные ленточки… А давно ли они вместе по-хорошему жили, в лощину к речке по вечерам за травой ездили: солнце, бывало, сядет, за речкой в сыром лугу коростели кричат, с деревни слышны в вечернем воздухе неясные голоса. Она стоит на телеге, а он, с расстегнутым воротом рубашки, с сухими, нажженными за день солнцем волосами на макушке и мелкими капельками пота на бритой верхней губе, поддевает вилами скошенную сырую, пахучую траву и бросает ей на воз в руки. Потом он ведет лошадь в поводу, а она лежит на возу с травой, жует былинку и знает, что после ужина усталые от жаркой работы, но бодрые и веселые, пойдут босиком через двор спать в сарай на свежем сене в телеге. Зайдет гроза от бесшумно надвинувшейся летней тучи, молния будет вспыхивать в щели ворот, и в свежем воздухе сильнее запахнет сеном и кумачом ее сарафана…
А теперь все насмарку…»
И она чувствовала, что способна сейчас на все.
Но когда она в густой толпе вышла из вокзала, то почувствовала себя потонувшей, затерявшейся среди большого города. Ей нужно было сейчас же налететь на него ураганом, высказать ему все, а тут пришлось ходить и спрашивать, как проехать на ту улицу, где он жил. Катерине показали трамвай, но она, взявши билет, не догадалась спросить, когда ей выходить, и сидела до тех пор, пока не приехали куда-то на конец города.
Пришлось обратно ехать, а потом ходить и спрашивать, где такой-то номер дома, так как сама была неграмотная. Ей укажут вперед, — она пойдет и все совестится еще раз спросить, а когда спросит, — оказывается, что она уже прошла мимо, и приходится возвращаться назад.
Она шла, все прибавляя шагу, и только думала о том, что пока она тут будет ходить, они из дома уйдут куда-нибудь.
Когда она нашла нужный номер дома, с огромными дверями и отсвечивающими в них стеклами, оказалось, что двери всех квартир заперты, и нужно было стучать или звонить. А куда звонить, как угадать, в какую дверь к нему идти?
— Тетка, ты что тут ткаешься? — спросил ее какой-то человек в фартуке, со стамеской в руке.
Катерина сказала.
— Нет его тут, не живет.
— Как не живет? Матушки, что ж я теперь буду делать?!