Отчего же тогда, когда они ходили в валенках, сжавшись на одном стуле, грелись около скудного тепла железной печурки, была эта великая серьезность жизни, была любовь, готовая, не задумываясь, жертвовать здоровьем, даже жизнью для любимого человека? А теперь они из-за забытого театрального билета готовы прорвать горло друг другу…
Отчего?..
Отчего все так сузилось? Отчего совершенно его оставили те мысли, какие выносили его прежде на вечный простор жизни, а сейчас он потонул в вопросах о квартире, о мебели, о стаканчиках?
И выше стаканчиков уже нет сил поднять головы.
И вот сейчас, отъехавши от Москвы и сидя в вагоне, он вспомнил об одном ощущении: как однажды, звездной ночью, в далекой юности он ехал со станции домой, смотрел вверх, где среди бесчисленных звезд его взгляд почему-то остановили на себе две звезды, горевшие особенно свежим и ярким блеском. И вдруг испытал одно из тех ощущений, которые, будучи раз пережиты, остаются потом на всю жизнь: он вдруг до остроты ясно почувствовал себя живой частью всей вечной бесконечности этих мерцающих миров и пережил удивительное ощущение безграничного простора и неумирающего движения, совершающегося во вселенной.
Он движется в цепи этого великого движения, как одно из звеньев. Все, что в нем совершается, это не случайно, а идет оттуда в подчинении общему закону.
Теперь этого давно ничего нет. Великая связь утеряна. Он, очевидно, выпал из цепи общего и вечного движения. Очевидно, эта цепь включает в себя только тех, кто сам вечно движется.
Теперь вместо этой великой связи образовалась другая, маленькая связь: он близкий знакомый и друг Петра Ивановича, старый приятель Анны Петровны, член клуба и т. д. и т. д.
И только…
Поезд остановился, и Волохов вспомнил, что ему надо выходить.
В первый раз после многих лет он задумался о том, о чем не думал уже давно.
Волохов вышел из вагона. Это была не станция, а разъезд среди пустого снежного поля.
В пролет вагонов и с крыш сыпало в лицо мелким снегом. Ноги тяжело, как по песку, шли по нанесенному на платформу снегу, и тускло светились огоньки в замерзших окнах разъезда. А в стороне еще светились два мутных окошечка, вероятно, — постоялого двора.
Алексей Николаевич Волохов с невольным содроганием подумал о той беспросветной жизни, какой живут здесь люди за этими замерзшими окошками в голом поле. Его охватила тоска безнадежности при одной мысли об этом. Наверное, одинокая лампа над столом, ситцевые занавески, диван с клеенчатым сиденьем для проезжающих, комодик с зеркалом и вся та убогая обстановка, которая бывает в этих домиках.
При одной мысли о том, что было бы, если бы ему пришлось одному остаться в таком углу, его охватывала дрожь.
Если там, в столице, среди электрического света и движения, он чувствует, что жизнь умерла, то — что же здесь, в этих огромных снежных пространствах?
И это в ста верстах от Москвы. Так же в трехстах верстах… Так же в пятистах… Так же и в тысяче…
А между тем он помнит, какое он испытывал необыкновенное ощущение в юности, когда в метель ехал на лошадях, и они заезжали погреться на постоялый двор. Как приветливо светились тогда огоньки в замерзших окнах, как была приятна теплая с вымытыми полами комнатка с этим неизбежным диваном, обитым клеенкой, пузатый самовар с решеткой красноватого света на подносе и незнакомые фотографии в рамках на стене.
Это было тогда, когда в нем только что начиналось движение впервые осознанной внутренней жизни.
Теперь же эта клеенка и фотографии были только символом убогого мещанства и вульгарности. Отчего?
А тут еще оказалось, что около разъезда не было лошадей, которых должны были за ним выслать.
И гнетущее впечатление от заброшенности и безжизненности необъятных снежных пространств, с тусклыми огоньками в замерзших окнах, еще более увеличилось. Пришла мысль о том, что он с своим именем принужден, как балаганный актер, трепаться по вагонам третьего класса, чтобы иметь возможность жить прилично.
Но в это время ему сказали, что лошади из колонии обыкновенно останавливаются по ту сторону полотна.
Алексей Николаевич пошел к поезду, который еще стоял с заиндевевшим, седым от мороза паровозом, под колесами которого переливался от топки отсвет яркого пламени между рельс.
Он нагнулся под вагон и крикнул:
— Из колонии есть кто-нибудь?
— Есть, есть!.. — ответил живой и, как ему показалось, радостный женский голос, — сейчас поезд уйдет, вы и перейдете.
Вышел начальник станции в красной фуражке, что-то передал кондуктору. Кондуктор, надув щеки, на ходу дал свисток, и поезд тронулся, сверкая далеко впереди вспыхивающим на снегу ярким пламенем под колесами.
Простучали колеса, мелькнул последний с красным фонарем вагон, забеленный сзади снегом, и после частого мелькания проходивших, все ускоряя ход, вагонов, перед глазами открылось неподвижное пустое поле и по ту сторону рельс двое саней и какие-то фигуры.
Волохов, не умевший ходить по снегу, пошел к ним, сбиваясь каждую минуту с узенькой протоптанной тропинки, наполовину занесенной снегом.
Фигуры, обвязанные платками, оказались девушками-учительницами. Одна была повыше, другая пониже.
— Ну, наконец-то! А мы беспокоились, думали, не приедете, — радостно и оживленно заговорила девушка пониже. — Мы ведь выехали к первому поезду и с тех пор ждем вас.
— Я вас заморозил?
— Ну, нет, это-то ничего, — мы привыкли. Все-таки приехали. А это самое главное, — сказала другая девушка, ростом повыше.
— А с кем же мы поедем?
Девушки не поняли.
— Как с кем? — переспросили обе.
— Кто нас повезет?
— Сами. Ну, садитесь. Мы на всякий случай лишнюю лошадь захватили, думали, с вами еще кто-нибудь приедет. Катя, ты садись сюда, втроем поедем. А Звездочка порожняком пойдет, — говорила девушка пониже.
Стали усаживаться, причем Волохов почувствовал себя как-то неловко, когда девушки, усадив его в сани, стали укутывать ему тулупом ноги.
Он не знал, как к ним относиться. В последние годы, когда уже прошла целомудренная романтика юности, он на каждую женщину смотрел с точки зрения возможности интимного сближения с ней в обмене взглядами, в нечаянном прикосновении руки.
К этим девушкам он не знал как относиться, ввиду того, что они были в валенках и платках: относиться ли к ним как к женщинам, или как к посланным за ним возницам.
В последнем случае можно было дать им закутывать свои ноги, а потом привалиться получше к спинке и дремать, предоставив им самим занимать себя.
Но он счел все-таки необходимым на всякий случай сказать что-нибудь.
— Ничего не понимаю, — проговорил он, — девушки меня, мужчину, усаживают, укрывают ноги тулупом и везут за кучера.
— О, нам не привыкать, мы ведь деревенские, — сказала девушка пониже и крикнула: — Катя, садись, садись!
Идя рядом с санями, с вожжами в вытянутых руках, она вывела лошадь на дорогу, прыгнула на ходу в передок и, стоя, как кучер, погнала лошадь, оглядываясь назад — бежит ли Звездочка.
— Шура, ты поезжай кругом, а то полем дорогу замело, — сказала Катя, которая села как-то на край, точно боясь стеснить гостя, и даже не закрыла тулупом ноги.
Волохов подумал о том, что хотя они и в валенках, но они представительницы того самого нового поколения, которое не знает ни морали, ни стыда, а потому могут быть интересны с этой стороны. И кто знает — может быть, неприятно начавшаяся поездка кончится совсем иначе. Тем более, что, может быть, валенки они надели только на дорогу.
Он просунул свою руку между спинкой саней и спиной высокой тоненькой Кати, обнял ее за талию и потянул к себе, как бы крепче ее усаживая.
Девушка, обернувшись к нему, улыбнулась и сказала:
— Вы думаете, я вылечу? Нет, мы привыкли.
Волохова это охладило: во-первых, она ничего не поняла, а во-вторых, эта фраза: «Мы привыкли»…
Точно ямщик говорит про себя во множественном числе. Но в то же время в тоне ее было что-то ласковое и простое.
Шура, правившая лошадью, постоянно покрикивала и погоняла лошадь вожжами, встряхивая их по-женски обеими руками. Все что-то говорила, то и дело раздавался ее веселый голосок и смех.
Катя была тише. Она больше сидела молча, задумчиво глядя перед собой в туманную даль ночной дороги.
Ветер дул с правой стороны и наметал на дорогу длинные косицы. Визжавшие подрезами сани, въезжая в косицу, переставали визжать, мягко и тяжело переезжали нанесенный снег.
Впереди саней странно высоко чернел колеблющийся круп лошади с отдувающейся в сторону гривой. Вдали сквозь метель неясно что-то чернело, обманывая зрение и двоясь в слезящихся от ветра и напряжения глазах: то ли это была стена ближнего строения, то ли — дальний лес.
Когда сани поворачивали, холодный резкий ветер начинал дуть прямо в лицо и забираться за воротник.
Волохов сидел и думал о том, что на каждом шагу приходится делать теперь то, что ему глубоко противно. И все ради денег.
Вот он едет увеселять этих представителей новой жизни, вернее, представителей смерти когда-то великой страны. И должен делать вид, что он их сторонник.
И так в продолжение восьми лет жить только одной ложью, только одной неправдой! Это ужасно. Оттого так серо и противно все кругом. И вот эти, наверное, полуграмотные девицы — учительницы, — чему они могут научить? И чуть не каждый месяц у них съезды. Все только съезжаются, а дела, конечно, никакого нет.
Сани круто повернули. И ветер, дувший справа, стал дуть слева с еще большей силой.
А когда кончилось поле и подъехали к парку, стало вдруг тихо за деревьями и тепло. Сквозь черные стволы весело замелькали огоньки, и Волохову это напомнило далекое детство, когда он приезжал, бывало, из гимназии и, проезжая по деревне с ее сугробами, кучами хвороста у изб, с замирающим от нетерпения сердцем смотрел на мелькающие огоньки родительской усадьбы.