— Вот видишь?.. — сказала пришедшая и развела руками, как бы показывая себя во всем своем несчастном и непривлекательном виде.
— Идем же, идем, расскажи все. Боже мой…
Она потащила гостью, сняла с нее жалкую ватную кофтенку, очевидно, с чужого плеча.
— Может быть, кушать хочешь? Я сейчас… Что же это, боже мой! — говорила Софья Николаевна. — Покушай сначала, потом все расскажешь.
Она наскоро подогрела кофе, и, когда странная гостья, держа чашку красными озябшими руками с черными ободками ногтей, с жадностью пила, Софья Николаевна сидела на ковре у ее ног и с нежностью гладила ее руку.
Это был лучший друг ее молодости, единственный друг ее души, Ирина, тонкая, необыкновенная душа, перед которой всегда хотелось раскрыть свою душу, женщина с нежнейшим кротким сердцем, которое, казалось, целиком отражалось в ее огромных грустных и правдивых глазах.
И вот эта женщина хорошей семьи, знавшая в своей жизни только любовь со стороны всех окружающих, сидит в обтрепанном платье, с забрызганной сзади грязью юбкой, как у проституток низшего разбора, с грязными ногтями, с красными от мороза руками и, как нищая, с жадностью пьет кофе.
Очевидно, голод ее был так силен, что она в первые мгновения как-то мало реагировала на слова подруги и только пила.
Потом глаза ее, потеряв выражение голодной жадности, как бы вернулись к действительности, и она, отставив чашку, уронила голову на плечо Софьи Николаевны и заплакала. Потом рассказала все.
Оказалось, что муж ее, активный белогвардеец, расстрелян, а сама она, оставшись нищей в полном смысле этого слова, бежала из Орла в Москву, где два месяца скиталась от одних знакомых к другим, а потом ее стали избегать как человека, который может подвести под неприятность, и она осталась совсем на улице без крова и без куска хлеба.
— Сегодня я вдруг узнала, что ты здесь, на последнюю мелочь получила справку о твоем адресе и пошла. Ты не знаешь, с каким чувством я шла к тебе… Я боялась, что наша встреча будет такою, после которой жить будет уже нельзя…
— Как ты могла!..
— Я уже привыкла… Человеческая черствость и эгоизм смяли меня настолько, что…
Она заплакала и, достав грязный носовой платок, стала сморкаться.
Софья Николаевна невольно посмотрела на этот платок.
Подруги сидели обнявшись. Одна в шелковом свежем платье, в тончайших шелковых чулках, видных от приподнявшейся юбки до самых подвязок из шелковой резины, с бантами.
Другая в старенькой обтрепанной юбке, которая прикрывала десятки раз заштопанные чулки, с прямыми, давно нерасчесываемыми волосами и с робким, неуверенным взглядом нищей, которой дали неожиданно кусок хлеба.
— Но, слава богу, слава богу, что все так кончилось, — сказала Софья Николаевна. — Когда ты была богата, мне всегда было досадно, что я ничем не могу тебе отплатить за твое отношение ко мне и за отношение твоей мамы, которая была для меня второй матерью, и без вас я, круглая сирота, конечно, давно бы погибла.
— Ну, довольно обо мне. Я хочу знать о тебе, — сказала Ирина, улыбнувшись после слез и погладив руку подруги своей грязной рукой.
Софья Николаевна оживилась. Эта тяжелая повесть утомила состраданием ее душу. А потом и хотелось рассказать про себя человеку, который ближе всех понимает и интересуется ею.
— Обо мне?.. Ты видишь, что все хорошо, — сказала Софья Николаевна, обведя рукой комнату, кабинет мужа, где они сидели после кофе на диване.
— Мне очень хорошо. Я его люблю. Хотя мы часто расходимся в отношении к жизни. Он как-то не понимает и не ценит комфорта, на первом плане у него долг, а в то же время он сух с людьми. Имея постоянно дело с теорией, с государственными делами, он мало чувствует просто человеческую душу. Я часто не могу без раздражения слышать эти их обычные ученые слова: «класс», «экономические интересы» и т. д. Но, конечно, мне грех роптать.
Ей вдруг захотелось показать подруге свои платья, белье, духи, которые она получила из Парижа.
Она повела Ирину в спальню.
И через десять минут все стулья, постель и туалетный стол были заложены вынутыми платьями, тонким бельем. Ей особенно приятно было показывать Ирине потому, что для той, находящейся на положении нищей, все это должно казаться сказочным сокровищем, не так, как прочим ее знакомым, которых нельзя особенно удивить, так как у них тоже есть неплохие вещи.
И то удивление, какое она видела в глазах своего друга, заставило ее как бы вновь, с удвоенной силой, переживать удовольствие от созерцания своих сокровищ.
На одну минуту у нее в голове мелькнула мысль, что нехорошо перед подругой, находящейся в нищете, хвастать своим изобилием. Но с другой стороны, это изобилие как бы говорило Ирине, что теперь ее жизнь спасена, так как есть из чего поделиться.
И все-таки Софье было как-то неловко чувствовать себя осыпанной милостями судьбы, и она, убрав вещи, сказала:
— Но внутренне я чувствую себя неважно. Я ведь три года сама и готовила и стирала, так что хотелось бы наконец отдохнуть. Но у меня несчастье с прислугами. Конечно, отчасти виноват мой характер, я не терплю ротозейства и растяпости. А ведь теперь ты знаешь, какие они стали: чуть повысишь голос сейчас в союз. Я вот эту Машу, что ушла сегодня, два месяца не могла приучить, чтобы она убирала комнаты, когда мы еще спим. А потом бы шла в лавку. Нет, она упорно продолжала сначала ходить в лавку, а потом убирать комнаты. Я же положительно не выношу вида неубранной комнаты. Меня это раздражает и выводит из равновесия.
Софья Николаевна взглянула в зеркало и увидела свою выхоленную фигуру хорошо одетой женщины и рядом с собой нищенскую фигуру подруги в простых, грязных башмаках с резинкой.
— Перед твоим приходом у меня был целый скандал. Эта Маша вечно приводила каких-то своих приятельниц, а в результате — то ложка пропадет, то еще что-нибудь. Когда чужой человек в доме, никогда не можешь быть спокойной, приходится все запирать, все проверять. Это невыносимо А тут муж все мне старается втолковать, что на девятом году революции нельзя обращаться с прислугой, как прежде, что в ней нужно уважать такого же человека. Но могу же я наконец за свои деньги купить себе право быть спокойной? Почему я обязана вечно жить для других?
— Но, голубчик мой, ведь это же не так существенно, — сказала Ирина, с печально-ласковой улыбкой дотронувшись до руки подруги.
— Да, в самом деле, — сказала Софья Николаевна, — как мне не стыдно говорить о каких-то пустяках, когда ты… Да, ну, что же мы только говорим, а ведь надо обдумать и решить, как устроить твою судьбу.
Она напряженно сжала лоб своими тонкими пальцами и, потирая его, задумалась.
— Документов у тебя нет никаких?
— Я уничтожила их, потому что иначе меня арестуют. Впрочем, у меня есть удостоверение со службы, где проставлена моя девичья фамилия.
— Ну, так вот и прекрасно. Я попрошу одного знакомого, он поможет и устроит так, что тебе дадут настоящий вид на жительство. Мужу, конечно, боже сохрани говорить об этом. Знаешь, что я придумала? — сказала Софья Николаевна с просиявшим лицом. — Я не хочу тебя отпускать от себя, ты для меня единственная близкая человеческая душа на свете.
— Но как же?
— Я придумала. Ты будешь у нас жить как прислуга. При муже мы будем держаться, как нужно, а когда никого нет, мы с тобой будем вместе убирать комнаты и без конца говорить, как когда-то в Петербурге.
На глазах Ирины выступили слезы, и она, наскоро вытащив грязный платок, закрыла им лицо и уткнулась в колени Софьи Николаевны.
Софья Николаевна тоже заплакала.
Потом достала свои старые платья, башмаки, чулки, и они, смеясь и плача, устроили маскарад.
Ирина даже подвязала фартучек.
И когда посмотрела на себя в зеркало, то опять обе засмеялись и заплакали.
— Я никогда не забуду то, что ты для меня сделала, — сказала Ирина, — ты не испугалась беспаспортной и приютила меня.
— Как тебе не стыдно это говорить! — сказала Софья Николаевна и еще раз горячо ее поцеловала. — Да, о жалованье совсем забыла.
— Ну, брось, бог с тобой, что ты говоришь, — сказала Ирина.
— Во-первых, это необходимо перед мужем. Должна же я ему сказать, сколько я плачу своей «прислуге», — проговорила Софья Николаевна, улыбнувшись. — А потом я смотрю чисто практически на это: я тебе положу тридцать рублей и потом из своих буду добавлять двадцать. Ты проживешь у нас год, у тебя будут уже свои деньги. Вообще, ты не рассуждай. Я знаю жизнь лучше тебя.
— Ну, делай как хочешь. Я знаю только одно: судьба мне послала ангела-хранителя в твоем лице, и я безумно, невыразимо счастлива.
— Ну, вот и слава богу.
— Что у тебя какое-то сияние на лице? — спросил, придя со службы, Семен Никитич.
— Сияние потому, что я, наконец, нашла прислугу, которой, кажется, буду довольна.
— Слава богу, наконец. Если бы только это было действительно так.
Но по тому, как новая прислуга подавала обед, как она забывала подать то одно, то другое, Семен Никитич не находил поводов быть от нее в таком же восторге, как жена. Но он, никогда не вмешивающийся в дела хозяйства, ничего не сказал. И даже, по своему обыкновению, поздоровался с новой прислугой за руку. Но на нее, очевидно, его присутствие действовало парализующе, она волновалась, терялась, забывала, что нужно подать.
После обеда Софья Николаевна, забежав в кухню, успокаивала Ирину, целовала, гладила по волосам и говорила, что все великолепно, маскарад удался, а со временем она освоится и привыкнет.
— Но что за странное чувство, — сказала Ирина, моя в тазике посуду с засученными рукавами, — я испытываю при нем связанность, даже какой-то страх, как будто боюсь не угодить хозяину. Боже, какое будет счастье, когда он уйдет. Но ведь как дико, как нелепо: я, хорошего круга женщина, испытываю страх перед мужчиной. А ведь год тому назад мужчины целовали у меня руки.
Софья Николаевна как-то невольно вспомнила про ее грязные руки и ногти и при этой нелепой мысли не нашла ничего сказать, а только сочувственно, но неловко улыбнулась.