Мы пришли в себя только тогда, когда оказались в нашем убежище у реки. Как мы преодолели два километра, нельзя было понять, да и думать не хотелось об этом.
— Ванька! — неожиданно закричал я. — Что это у тебя на руке?
— Где?
— Вот здесь… на левой…
Ванька ощупал руку и посмотрел на свою ладонь. Она была красная.
— А-а-а, кровь, — сказал он с удивлением. — Оцарапался где-то… Понимаешь, какая штука… ой, как заболело! Ну-ка, погляди!
Я посмотрел и ахнул. Над самым локтем, под якорем, там, где было написано «Дерзкий», была большая кровавая рана; она совсем не походила на царапину. Ванька тоже посмотрел на рану, побледнел и стиснул зубы. У него на лбу заблестели маленькие капельки пота.
— Ванька, — испуганно закричал я, — это же от…
— Знаю от чего, — прервал меня Ванька, стараясь быть спокойным. — Чего рот разинул! Ты что, первый раз видишь пулевое ранение? Чем пялить глаза, лучше взял бы да перевязал меня, а то вся кровь вытечет…
— Нечем, — беспомощно пожал я плечами.
Ванька оглянулся.
— Стаскивай с меня рубаху! — кратко приказал он.
Снимая с него рубашку, я все думал о том, что будет, если Ванька упадет сейчас на землю и… умрет. Шутка сказать — пулевая рана!
— Рви на полоски!
— Как же… — колебался я. — А тебя мать не побьет за это?
— Эх, голова! — рассердился Ванька. — Мне перво-наперво за рану попадет. Ну, побыстрей!
Разорвав рубашку, я неловко начал перевязывать рану.
Ванька стиснул зубы и лишь время от времени, не в силах сдержаться, тихонько стонал от боли.
— Постой! — крикнул он неожиданно. — Развязывай сейчас же!
Я уставился в него взглядом, полным удивления.
— Развязывай, развязывай! Так насухо нельзя. Надо подложить табаку… Мне брат говорил…
— Откуда же взять сейчас табак?
— Послушай, — сказал Ванька. — Ступай поищи в нашей кассе! Там должны быть окурки, штуки три…
Я побежал к «кассе». Это была маленькая деревянная коробочка, которую мы прятали в самом потайном месте ивняка. В ней мы хранили самые ценные припасы нашей четы! Я сделал три шага от деревянного крестика, служащего ориентиром, повернулся лицом к реке. В пяти шагах вправо была «касса». Я откопал ее и стал шарить дрожащими пальцами по ее дну. Под мешочком с гильзами от патронов я нашел три окурка и тотчас же принес их на перевязочный пункт.
Когда я приложил к ране табак, Ванька забился, как рыба, но не закричал ни разу и не охнул, иначе бы всему геройству грош цена.
После этого мы сели на берегу, опустили ноги в воду и задумались. Солнце уже клонилось к закату, и река переливалась тысячами цветов. Напротив выступали очертания низкого румынского берега. Где-то справа равномерно и кротко позвякивали колокольчики разбредшихся по ивняку коров. Было тихо и спокойно, и мне показалось, что никакой стрельбы и никаких немцев не было, что мы просто-напросто уснули на мягкой траве и нам приснился бессмысленно кошмарный сон.
— Хорошо еще, что кость не задело! — нарушил молчание Ванька. — Это что, ерунда! А иначе пришлось бы отрезать руку… Дело, конечно, не в этом… с якорем пришлось бы распроститься…
— Эх, зря мы подшутили над этим немцем, правда? — испуганно заметил я. — Задели его, на свою беду…
— Глупости! — сказал Ванька и посмотрел на меня насмешливо. — Ну-ка, сознайся, браток, ты здорово струхнул, а?
— Не-е-ет… чего там…
— Сознайся, сознайся!
— А ты-то не испугался?
Ванька не нашел нужным отвечать на этот вопрос, а лишь презрительно махнул своей здоровой рукой, словно хотел сказать: «Что мне с вами толковать, с детворой!»
Мы снова замолчали.
— Сейчас ты, конечно, всем разболтаешь про это, — сказал наконец Ванька.
— Вот еще!.. Очень мне нужно болтать! — обиделся я.
— Как будто я тебя не знаю, что ты за болтун…
— Фу!
— Никому ни слова, слышишь? В участке за такие дела по головке не погладят… А если только посмеешь сказать старой… Ну-ка, поклянись!
Я встал, плюнул на землю и торжественно сказал:
— Если скажу кому-нибудь хоть слово, то пусть, когда высохнет слюна, я буду в могиле!
Это была наша самая страшная клятва, которую мы никогда не преступали. Ванька успокоился.
— А ты… — спросил я у него, — что ты скажешь матери про твою рану?
— Это мое дело, — сказал Ванька. — Тебе об этом нечего беспокоиться.
Немного подумав, он снова заговорил:
— Ну, пойдем, что ли, в город, а? Там, наверное, сейчас такой крик…
Я кивнул в знак согласия. Ведь мне самому хотелось скорее вернуться домой. Чего только там сейчас не говорят! Как-то нас встретят? Будут ли бить дома или обойдется как-нибудь?
Мы пошли абрикосовыми садами, где нас никто не мог увидеть; да и гораздо интереснее было пробираться сквозь заборы из колючей проволоки, чем подымать пыль по дороге. Ванька был хмур, видно, у него сильно болела рука, но он вопреки всему держал голову высоко, гордо. И, поглядев на него, я снова позавидовал его счастью. Ведь могла же эта проклятая пуля задеть и меня, черт бы ее взял! Или только Ванька должен быть героем?
Но тут я вспомнил, что геройство имеет и оборотную сторону и что отцы и матери не очень-то любят наше геройство.
Я вообразил, что бы было, если бы я предстал перед отцом с перевязанною рукой, в изорванной рубахе, и зависть моя тотчас же испарилась.
Когда мы достигли первых домов города, Ванька обернулся ко мне и сказал:
— Теперь нам надо расстаться! По крайней мере, сегодня вечером нас не должны видеть вместе… Ты валяй направо, а я — налево! И ни слова, слыхал? Я не хочу, чтоб меня драли из-за тебя…
Я кивнул ему головой — еще вопрос, кого будут драть, — и побежал домой. Ванька свернул в первую же узкую кривую улочку.
У калитки стояла мать с сердитым лицом и с палкой в руке.
— Ага, — сказала она, завидев меня, — вот он наконец! Я тут весь день с ума схожу от этой стрельбы, а его нет и нет! Говори сейчас же, паршивец, где ты шлялся целый день?
— Нигде я не шлялся, — ответил я и остановился в пяти шагах от нее.
— Где ты был во время стрельбы?
— Какой стрельбы?
— Ага, он, бедняжка, ничего не знает! Ну-ка, подойди поближе да погляди мне в глаза!
Я посмотрел матери в глаза, но ближе подходить не стал.
— Где ты был?
— На реке, где! С Ванькой ловили рыбу…
— Гм!.. Как же это ты мог не слышать стрельбу? Уж не врешь ли ты?
— Хочешь, крест поцелую?
— Ладно. Ступай домой!
Я с большой опаской прошел мимо матери и шмыгнул во двор. Все-таки она успела стукнуть меня палкой по спине, но не больно, а только так, для виду.
Поздно вечером пришел мой отец и стал возбужденно рассказывать про большой бой вблизи школы и про то, какая в городе поднялась тревога.
— Поговаривают, что и какие-то ребятишки в этом были замешаны, — сказал он и подозрительно взглянул в мою сторону. — А наш где был?
— Слава богу, в этот раз оказался на реке, — ответила мать. — Иначе я бы его убила.
Я молчал. В подобных случаях действительно, молчание — золото, как гласит поговорка.
Так в городе и не узнали, что было истинной причиной стрельбы. Мы с Ванькой сохранили нашу тайну. И только сейчас я ее раскрываю. Насколько мне известно, самая страшная детская клятва сохраняет силу пятнадцать лет.
Волшебная коробка
Излюбленным местом наших мальчишеских развлечений в городе была пристань. Каждый день сюда прибывали пароходы и корабли из далеких неведомых стран, на набережную с шумом и грохотом сгружались всевозможные товары. А какие только языки и наречия здесь, бывало, не услышишь! Тут непрестанно сновали купцы и комиссионеры в роскошных белых костюмах, пьяные моряки в широких штанах, носильщики в лохмотьях, хмурые таможенные полицейские, рыбаки с подвернутыми штанами на худых, опаленных солнцем ногах. И в этом шуме и грохоте, путаясь под ногами у взрослых, в течение всего лета сновали, гонялись друг за другом и играли мы, босоногие полуголые мальчишки большого портового города.
Тут же, на пристани, произошла история, о которой я сейчас хочу рассказать. Это было лет двадцать пять назад. Теперь зрелые люди, мы были в ту пору десяти-двенадцатилетними мальчишками с заплатами на штанах и с вечно израненными коленками. Свою группу мы называли не иначе, как «Спортивный клуб «Шипка»; весь инвентарь клуба состоял из двух тряпичных футбольных мячей и пяти-шести мячей меньшего размера, сделанных из ворованного каучука-сырца. Эти мячи мы пускали в ход лишь в дни наших «международных» встреч. Вожаком и капитаном нашей команды был высокий смуглый паренек по имени Наско. Он поддерживал в нас железную дисциплину, и плохо приходилось тому, кто не подчинялся его приказам и чинил самоуправство.
В то лето мы мало играли в футбол. Нашими беспокойными сердцами овладело новое увлечение. Все городские мальчишки загорелись страстью к собиранию крышек от папиросных коробок. Эти красочные картонки мы называли «картами», мальчишки вели ими бойкую торговлю, менялись, играли во всевозможные игры. Особенно высоко ценились «трудные карты», которые можно было раздобыть только на пристани, у иностранных моряков. Обладатель такой «карты» был настоящим счастливцем; чтоб ее заиметь, ребята проявляли чудеса находчивости, хитрости и отваги.
Наша «Шипка» вся отдалась этой страсти. «Шипкинские» разведчики, словно ищейки, ходили за каждым моряком, который сходил на берег, и не выпускали его из виду до тех пор, пока «карта» не попадала в наши руки.
Однажды к месту сбора — к сапожной мастерской Душко — прибежал запыхавшийся разведчик с главной улицы. Он сообщил Наско, что в кондитерской «Малина», самой большой кондитерской города, сидит и пьет кофе моряк с только что прибывшего итальянского корабля «Милан». В кармане у моряка находится чудесная яркая коробка сигарет, такая коробка, какой никто из нас до сих пор не видел. По команде Наско вся «Шипка» пустилась стремглав к кондитерской. Моряк был там. Он сидел за столом у витрины и курил. Коробка лежала возле пепельницы, но с улицы нельзя было видеть, что она собой представляла. Одно было бесспорно — что она «трудная».