После полудня, когда многие в палатках были заняты игрою в кости, в лагерь ввалилась толпа. Представьте себе это зрелище: ненавистный всем Ауфидий, изнемогающий, дрожащий от страха, и гогочущие глотки:
– Тебе не тяжело, Ауфидий?
– Подложите ему под плечи пуховик!
– Как тебе, префект, показалась дорога? – слышалось со всех сторон.
На шум из претория вышел Блез. Его сопровождали центурионы и несколько ветеранов.
– Схватить их! – приказал Блез, указывая на солдат, пришедших из Наупорта.
И хотя все это происходило на наших глазах, никто не бросился защищать товарищей. Напрасно те кричали и звали на помощь, напоминая, что и нам грозит их участь. Напрасно они призывали небо и богов. Приказ был выполнен. Арестованных отвели в тюрьму.
Конечно, мы бы смогли легко смять Блеза и его помощников. Но это означало бы прямое неповиновение. Стоит нам применить силу, и наше посольство не будет принято, а послы схвачены. Кто захочет разговаривать с бунтовщиками.
Я бросился к Перценнию. Он был бледен. Губы крепко сжаты.
– Что делать, Перценний? – обратился я к нему.
Он прижал указательный палец к губам.
И той же ночью к тюрьме подошло несколько человек. Я был среди них. Впереди нас шагал Перценний в плаще легата.
– Кто идет? – послышался голос часового. – Говори пароль!
– Открой! – проговорил Перценний голосом Блеза.
Часовой замешкался, и мы бросились на помощь нашему вожаку.
И вот мы в тюрьме! Сколько раз я со страхом обходил эту приземистую постройку с оконцами, зарешеченными железом! Какие ужасы рассказывали о тюрьме те, кто там побывал.
Двери камер трещали под ударами. Ключей мы не нашли. В ход пошли сваленные у тюрьмы бревна. Недаром нас учили искусству взятия вражеских крепостей. Теперь же наши силы удесятерило сознание, что мы разрушаем крепость, воздвигнутую против нас. Наконец арестованные на свободе. Не только схваченные вчера, но и дезертиры, приговоренные к смерти и ожидающие исполнения приговора.
У меня не хватает слов, чтобы передать наше ликование. Мы сжимали недавних узников в объятиях, качали на плащах. Наши вопли были, наверное, слышны и по ту сторону Савы. Мы готовы были сделать все для солдат, приведших Ауфидий, чтобы загладить перед ними свою вину.
Возбужденные победой, мы гурьбой шагали к палаткам. Ветер раздувал над нашими головами факелы. И пламя вырывало из мрака то бородавку над переносицей Долговязого, то крепко стиснутые губы Перценния, то чей-то взметенный кверху кулак.
И надо же было встретиться на нашем пути Луцилию! Все другие центурионы попрятались в палатках, как мыши, боясь высунуть наружу нос. А он бесстрашно шагал нам навстречу, то ли уверенный в своей власти, то ли пьяный.
И сразу же он оказался в молчаливом кольце. Конечно же, он пьян. Он не чувствует нависшей над ним угрозы, не видит ненависти в наших глазах.
– Разойдись! – командует он зычно.
И в это же мгновение на его голову обрушивается палка. Десятки рук протягиваются к нему, рвут одежду.
– На помост! На помост! – слышатся крики.
Луцилия подхватывают и волокут по земле, как куль с зерном. Пламя факела освещает перекосившийся рот и белую, как молоко, спину. Напрасно он молит о пощаде. Его никто не слушает. Он распластан на досках. Долговязый садится ему на ноги, кто-то держит голову. Третий (это бывший мясник Фульвий) заносит над головой фаски и опускает их со страшной силой. Отвратительный, режущий уши свист и нечеловеческий вопль. И снова свистят фаски. Я расталкиваю любителей кровавых зрелищ. Что-то кричу. Бегу в темноту. Бросаюсь на холодную землю лицом.
«Но ведь он это заслужил, заслужил», – сверлит мысль.
«Нет. Нет. Пусть любая вина. Но человек не должен мучить человека».
Между тем пришла весть: к нам послан Друз и вместе с ним префект претория Элий Сеян с двумя когортами преторианцев.
– А, мой земляк! – сказал Перценний, имея в виду Сеяна. – Мы жили в Вольсиниях на одной улице. Ему лучше в руки не попадаться.
– Так ты этруск? – удивился я.
– А разве это было тебе не ясно раньше из моего имени? – отозвался Перценний.
И только тогда я понял, что имя нашего вожака произошло от этрусского «Порсенна» или «Персенна» – так звали царя, осаждавшего Рим при первых бородатых консулах.
– Не пойму, – продолжал Перценний, – почему на Палатине питают особую любовь к римлянам этрусского происхождения. Ведь правая рука Августа Меценат был потомком этрусских царей. «Сейяна» на языке моих предков – я знаю из него лишь несколько слов – означает «коварный». И избранник Тиберия достоин этого имени.
– Но этруски, – вставил я, – дали нам и театр.
– Верно! – сказал Перценний. – Ведь и слово «гистрион» наше, этрусское. Я пошел по пути предков. Но мы отвлеклись. Надо решать, что делать…
Весть о посылке Друза нас напугала. Перценний рассчитывал на то, что «медленно жующие челюсти» – так Август называл своего нелюбимого пасынка – будет медлить. А он сразу отреагировал на опасность. А ведь Вибулен еще не успел добраться до германских легионов, и нам приходится рассчитывать только на себя. Что же нам делать? Арестовать Блеза и центурионов и посадить их в опустевшие камеры? Укреплять лагерь? Но ведь Друз к нам направлен без войска. Две когорты преторианцев не в счет. А может быть, Друз везет благоприятный ответ императора? И как быть с солдатами, которые, разойдясь по окрестностям, грабят и нападают на женщин? Не расправиться ли с ними своим судом?
Никакого решения мы не приняли, а центурионы тем временем вовсе обнаглели. Расправа над Луцилием ничему их не научила. Они мутили солдат, уговаривая их выйти навстречу Друзу с повинной. Как бы не так! Авторитет Перценния еще не был сломлен.
По его распоряжению мы вышли из лагеря в грязных плащах, с нечищеным оружием. На небритых лицах выражение усталости и недоверия. Зато центурионы и военные трибуны – они тоже заняли свои места – при полном параде. Некоторые, осмелев, даже покрикивают: «Равнение! Равнение!»
И вдруг из-за леска появилась кавалькада. «Едут!»
Друз был впереди на удивительно стройном, белом, как вершины Альп, коне. Таких скакунов для нас выращивает Аравия, так и не ставшая римской провинцией. И стоят они целое состояние. За полководцем на почтительном расстоянии скакали преторианцы, в полном вооружении, в сверкающих латах и шлемах с павлиньими перьями, рослые и широкоплечие, все как на подбор. За преторианцами была еще дюжина всадников в нарядных дорожных плащах, видимо сенаторы.
– Пожаловали! – бросил кто-то сзади с нескрываемым раздражением.
– Что-то они привезли! – откликнулся другой.
Друз остановил коня против нашего манипула. Блез в сопровождении военных трибунов направился к нему почти бегом.
Спешившись, сын императора начал обход легионов. Впервые я увидел Друза в раннем детстве, и тогда он был тоже на коне. Было мне лет семь, и отец, да будут к нему милостивы маны, привез меня в Рим на праздник в Величайшем цирке. Друзу тогда было лет пятнадцать, и он как «предводитель молодежи» возглавлял отряд юных всадников в Троянской игре. Теперь же ему можно было дать лет сорок, хотя и не должно быть более тридцати. Видимо, один год жизни во дворце, среди волнений и интриг, старит на два года. Или его расстроило данное отцом поручение. Разумеется, ему было нелегко. И он на всю жизнь запомнит встречу с нами, как я запомнил первую встречу с ним. Мы демонстрировали свое недовольство, пренебрежение к дисциплине, неуважение к нему. Но вот Друз встретился взглядом с Перценнием и не мог скрыть не то испуг, не то недоумение. Не завершив обхода, он повернулся и ушел, сопровождаемый свитой.
Друз. I в. до н. э.
В третьем часу по сигналу мы собрались у претория. Еще до этого Перценний распорядился расставить у ворот караулы и вооружиться. Надо быть готовыми ко всему. Но, вопреки нашим ожиданиям, Друз не угрожал нам, не требовал покорности и выдачи зачинщиков. В письме отца, которое он нам прочел, не содержалось ни слова осуждения. Тиберий приветствовал нас, называя «доблестными воинами», и извещал, что уполномочивает сына рассмотреть наши претензии со всей справедливостью.
– Клемент, иди! – послышались голоса.
Вытянувшись перед Друзом, Клемент прочел те самые пожелания, которые были изложены в письме к Тиберию и отправлены в Рим.
Слушая центуриона, Друз благожелательно покачивал головой. И мы уже были готовы к благоприятному исходу нашего дела. Но после окончания чтения Друз сказал:
– Я предоставлю ваши пожелания решению отца и сената.
Слова эти вызвали бурю возмущения.
– Довольно тянуть! Зачем тебя тогда послали! – кричали солдаты.
Кое-кто, расталкивая охранявших Друза преторианцев, пытался пробиться к сыну императора. Его отталкивали. Завязалась драка. Многие схватили камни. Перценнию с трудом удалось навести порядок.
С наступлением темноты все, кто не был назначен в караулы, разошлись по палаткам.
С Савы дул резкий ветер, донося плеск волн и шепот прибрежного камыша. Мне же, охранявшему лагерные ворота, слышались в этих звуках шаги, шелест одежд, дыхание подкрадывающегося врага. До боли в глазах я вглядывался в ночь, залившую всю землю черной смолой. Но меня тревожило и другое. Не ловушка ли письмо Тиберия? Не маневр ли это с целью выиграть время? Может быть, надо ждать нападения не со стороны границы, а с тыла? Не идут ли со стороны Италии или Галлии верные императору легионы? Кто нам простит разгром тюрьмы и освобождение дезертиров, убийство Луцилия, открытое неповиновение Блезу и Ауфидию? Кто допустит, чтобы весть о мятеже, приведшем к уступкам, распространилась по всей империи от холодного Рейна до Нила и ленивого Евфрата?
В полночь выглянула луна, осветив своим серебристым светом всхолмленную поверхность реки и кремнистую дорогу, уходящую к Риму, куда ведут все пути. И страхи, терзавшие меня, как эринии, отступили. Теперь я охраняю ворота не один. Со мною «караульщица мира» – так называл луну Лукреций.