Еще недавно я знал всю его поэму наизусть. Но надолго ли моя память сохранит мудрые и тревожные гекзаметры? Как теперь далека от меня та жизнь, где была вилла на берегу теплого моря, где родились стихи Лукреция, бассейн, окруженный бронзовыми статуями, библиотека с шуршащими свитками! Кажется, это было с кем-то другим. А я всегда стоял в карауле близ холодной реки. И надо мной всегда мерцала эта луна, покрытая окисью, как давно не чищенный щит.
Есть люди, которые по луне и звездам предсказывают будущее. Потрясая шутовскими колпаками, они обходят круг земель и торгуют своим знанием. Хотелось бы и мне научиться читать по небесным светилам и знать, что нас ждет впереди. Может быть, наш мятеж – начало великих перемен в судьбах империи? Или перемены начнутся не здесь, а в какой-нибудь другой римской провинции, где сейчас у ворот города или лагеря стоит такой же, как я, легионер и вглядывается в луну?
Но что это с нею творится? Край ее потемнел. Словно бы его откусило какое-либо чудовище. Разевая пасть, оно старается проглотить лунный диск. Да ведь это омрачение луны! Не случайно ведь я вспомнил Лукреция. Вот я и прочту, луна, его стихи о тебе:
И омраченья луны, и солнца затмения
также
Могут, как надо считать, совершаться
по многим причинам.
Ибо, коль может луна от земли
загораживать солнцу
Свет и на небе главу возвышать
между ним и землею,
Темный свой выставив диск навстречу
лучам его жарким.
– Ты совсем спятил! – раздался голос за спиной.
Я оглянулся. Это Долговязый. В отчаянии он грозит мне кулаком.
Я прислушался. Вопли сливались с ударами по железу. Трубачи во всю мочь дули в горны и трубы, извлекая из них невообразимые звуки.
– Глупцы! – проговорил я со смехом. – Их напугало омрачение луны. Еще Фалес из Милета…
– Идем! – оборвал он меня сурово. – Сейчас не до твоих декламаций.
И только когда мы оказались в лагере, я осознал, какая нам грозит опасность. Между палатками, сталкиваясь друг с другом, метались солдаты. Кто-то из них рвался в преторий, чтобы повиниться перед сыном Тиберия. Но преторианцы их не пускали.
А луна становилась все меньше и меньше. И так как небо покрылось тучами, можно было думать, что она исчезла навсегда. А между тем Друз и Сейян не дремали. Они-то не боялись омрачения луны. Они поручили центурионам обходить палатки, караулы, скопления солдат. И они находили слова для каждого. Новобранцам они говорили: «Ты еще новичок и не привык к тяжести службы. Ветераны побудили тебя нарушить присягу. Это они не хотят брать участки в провинции. Им нужна земля в Италии. И ради этого они готовы погрузить империю в гражданскую войну». Ветеранов они увещевали: «Опомнитесь! Вас смутили эти зеленые юнцы! Они привыкли к амфитеатру и гладиаторским боям. Им бы послужить под орлами, понести солдатскую лямку, как несли ее вы».
Эти уговоры возымели действие. Недоверие посеяно. И оно под помраченной луной тотчас пустило ядовитые побеги.
Напрасно мы пытались уговорить солдат держаться вместе и не поддаваться на провокации. Нас никто не слушал. Одни бежали от нас, как от зачумленных. Другие же осыпали проклятиями:
– Все из-за вас, смутьяны! Даже луна от вас отвернулась!
– О суеверия! Людская темнота! Сколько бедствий вы принесли роду человеческому! Сколько еще страданий он примет из-за вас! Что мы можем сделать с этой взбесившейся толпой! Как стадо баранов, она несется к пропасти и влечет нас!
Но Перценний, кажется, сохранил спокойствие. Он не из тех, кто теряется при неудачах. Вокруг него те, кто ему верит. Мне приказано вернуться к воротам и, закрыв их, никого не выпускать из лагеря.
– Даже Друза? – спрашиваю я.
– Друз не уйдет! – бросает Перценний на ходу.
– Ты убьешь его?
– О нет! Поговорю наедине. Мне есть что ему сказать.
Перценний убегает. Я вспоминаю, с каким удивлением смотрел сын Цезаря на гистриона. Но о чем он собирается с ним говорить?
Я бегу к воротам, но, еще не подбежав к ним, слышу крики и звон оружия. Похоже, в дело вступили преторианцы Сейяна. Видимо, и им дан приказ никого не выпускать из лагеря. Но я успеваю выбежать. Меня заметили. Их четверо или пятеро.
– Берите живьем! – слышится команда.
Я обнажаю меч. Нет, мне с ними не справиться. Я сворачиваю в придорожные кусты, рву одежду о терновник. Как-то отец водил меня на кабанью охоту. А теперь я сам зверь, попавший в засаду. Я почти не верю в спасение. Но вот берег. Ямы, из которых мы берем песок для черепицы и кирпичей. Может быть, спрятаться? Но я отбрасываю эту мысль. Они меня найдут. Я срываю с себя плащ и, свертывая, бросаю в одну из ям. Слева и справа слышатся шаги. Понемногу светлеет. Моя фигура отбрасывает тень. В ногах нет сил, в груди – дыхания. Но я бегу, спотыкаюсь о кочки, падаю, поднимаюсь и снова бегу.
Но что это черное на песке? Рыбачий челн с обломком весла. Я сталкиваю его в воду и бросаюсь на дно. Сильное течение уносит меня к варварскому берегу. Я слышу:
– Вот он!
Это нашли мой плащ. Когда я вышел на берег, лунный диск уже висел над рекой. Я не мог отвести от него глаз. Пятна на круглом лике вытянулись в зловещую улыбку.
Гость из Рима
В правление императора Септимия Севера (193–211) Римская империя вступает в полосу жестокого кризиса. Усиливается сопротивление обнищавшего населения римским властям. В самой Италии свирепствует удачливый разбойник по имени Булла. На севере Италии он собрал отряд из 300 беглых рабов, который совершал налеты на богатых людей, императорских чиновников. В рассказе использован действительный эпизод из истории восстания.
Гелиос впился в землю полуденным яростным оком. Воздух густ и неподвижен. От стен и черепичных крыш пышет жаром, как от раскаленной печи. Лавочники задвинули ставни. Одинокие прохожие стремятся поскорее миновать открытые места и укрыться в спасительной тени портиков. В этот час в южном городке не встретишь и собаки, но вдруг к форуму несется щегольской экипаж, который здесь называют «карпентум». Два обитые железом колеса гремят по камням. Прямоугольная тень бежит по мостовой, ломаясь на углах зданий. Крытый верх из дорогой плотной материи, великолепная пара коней той гнедой масти, которую выращивают для императорских конюшен в Каппадокии, рослый кучер в нарядном хитоне и широкополой шляпе со страусовым пером.
«Такого выезда нет ни у кого в окрестных виллах, – думал дуумвир[327] Теренний, высовываясь из двери курии[328]. – Конечно же, это гость из Рима. Наверное, какой-нибудь из императорских любимцев. Решил захватить врасплох! Даже не захотел представиться! Эта публика привязчива, как осенние мухи, и прожорлива, как саранча. Вино им кислит! Масло горчит! В банях грязно! В прошлом году пожаловали для ревизии пожарной команды. Кто-то донес, что среди пожарных поджигатели. Еле откупились. Притащили целую свиту! А этот один пожаловал. Боится свидетелей? Или хочет, чтобы все досталось ему одному?»
Повозка повернула от форума к городской тюрьме. Теренний облегченно вздохнул. За тюрьму он спокоен. «Эдил[329] Сервилий безупречен, как денарий добрых старых времен. Не наливается до бесчувствия. Денег с заключенных не берет. Впрочем, что с них возьмешь! В тюрьме пятеро арестантов. Четверо из них – беглые рабы, пятый – молодчик из шайки Буллы. Удивительные теперь пошли разбойники! Золото и драгоценности в землю не зарывают, нищим отдают! Будто у них другой заботы нет, как одевать и кормить бездельников и лентяев. А раньше припрятанным золотом от креста[330] откупались. Тяжело стало служить. Доходов никаких. Одни волнения».
Теренний заторопился на кухню, чтобы дать распоряжение об обеде для знатного гостя. Конечно, сенатор на обратном пути посетит дом дуумвира. Хорошо бы узнать, что делается при дворе. Кто теперь в чести, кто в опале? Не готовится ли новый эдикт о налогах? А завтра Теренний поведет сенатора в амфитеатр. Прибыли звери из Африки. Есть что показать.
Пока Теренний готовился к приему знатного гостя, в одной из комнат тюрьмы шла беседа. Приехавший сенатор сидел напротив эдила, положив на стол большие загорелые руки. Сервилий не мог отвести глаз от его перстней. У всех ювелиров города не найти такого камня, что красуется у приезжего на среднем пальце левой руки. Да и каждое из других колец стоит состояния. Эта кроваво-красная яшма, как огонек пламени. А рядом с нею – великолепный изумруд. «Наверное, этот сенатор – близкий друг самого императора», – думал Сервилий, с подобострастием ловя взгляд гостя.
Сенатору на вид было лет сорок. У него волевое лицо с крупным носом и крутым подбородком. На правой щеке выше губы – небольшой шрам. Сразу видно, что не родству, а боевым заслугам обязан этот человек своим положением в государстве. В его взгляде есть что-то говорящее об умении подчинять людей своей воле.
– Так ты говоришь, что у тебя пятеро? – спросил сенатор, играя кольцами. – А куда ты девал остальных?
– Троих беглых отдал господам. Вот расписки.
Сенатор взял свитки и углубился в чтение. На мгновение его квадратный лоб прорезала морщина. Брови сошлись.
– Расписки, – недовольно проворчал он. – А где подписи трех свидетелей? Знаешь, чем это пахнет? Раба согласится взять каждый и расписку выдаст. Ты и разбойника готов продать в эргастул, а там его ищи!
– Разбойник продан устроителю игр, – осторожно возразил Сервилий. – Завтра вечером его сожрут львы. А деньги, пять тысяч сестерциев, получила городская казна. Есть расписка и подписи трех свидетелей.
Лицо сенатора побагровело.
– Львы… Пять тысяч сестерциев! – с усилием проговорил он. В его взгляде были ярость и презрение.
Сервилий съежился, хотя еще не понимал, что могло вывести сенатора из себя.