– Вам лишь забота о своей городской казне. А знаешь ли ты, во что обходятся государству посты в портах и на дорогах? Сам божественный Септимий Север приказал выдать сто тысяч сестерциев на поимку разбойника. Нет ни одного уголка земли, куда не простиралась бы власть нашего императора, а в Италии, чуть ли не у стен вечного Рима, хозяйничает Булла. Он опустошает богатые виллы, нападает на императорскую почту. Мы сбились с ног, чтобы отыскать след, а вы затаптываете его своими грубыми калигами ради каких-то пяти тысяч сестерциев! Узнали ли вы хотя бы приметы этого Буллы?
Сервилий молча пододвинул сенатору пергаментный свиток.
Сенатор небрежно взял его и, развернув, пробежал глазами.
– Узнаю руку Теренния! Видно, по ней скучает линейка школьного учителя. Да разве так составляют приметы? Подумаешь, шрам на правой щеке! У меня самого шрам. Оттопыренные уши! Посмотри на себя в зеркало. Это говорится о твоих ушах. Неужели разбойник больше ничего не сказал о своем главаре?
– Приметы нам известны и без него, – проговорил эдил. – Вот узнать бы, где он скрывается. Огонь и железо не помогли. Я свободу предлагал. И знаешь, что он ответил? «Если Булла узнает, что я его выдал, он найдет меня и на дне морском». На всякий случай я приказал усилить охрану тюрьмы. Кто знает этого Буллу. Вдруг он вздумает освободить своего сообщника!
Сенатор захохотал.
– Ты думаешь, Булле жизнь недорога! – сказал он, давясь от смеха. – Будет он ею рисковать. А палачи у тебя шутники. Наверное, они умеют только щекотать. У нас в Риме твой разбойник заговорит. Я займусь этим сам! Веди меня к нему, – сказал сенатор после короткой паузы. – Хочу взглянуть на человека, который не боится ни огня, ни железа.
У входа в подземелье сенатор брезгливо поморщился. Видно было, что ему неприятны грязь, и смрад тюрьмы, и вообще вся эта миссия, возложенная на него императором, и только чувство долга заставляет его заниматься этим дурно пахнущим делом.
Сервилий шел впереди, за ним неторопливо шагал сенатор. Шествие замыкал тюремщик. Ключи звенели у него на поясе. Коридор казался бесконечным. Он освещался лишь оконцами, пробитыми под самым потолком.
Наконец Сервилий остановился. Тюремщик вынул из связки большой ключ и просунул его в замочную скважину. Дверь со скрипом открылась. Прошло несколько мгновений, пока глаза привыкли к темноте и можно было различить человеческую фигуру на куче соломы в углу камеры. Разбойник лежал неподвижно, не проявляя интереса к тому, что делалось у него за спиной.
– Почему он лежит? – заинтересовался сенатор.
– Такой уж это народ, – сказал Сервилий, как бы извиняясь. – Нет у него уважения ни к чину, ни к возрасту. Да приди сюда сам император, этот не поднимется! Кроме Буллы, никого не признает.
Сенатор с насмешкой взглянул на Сервилия.
– Говоришь, нет уважения, не признает. Сейчас проверим. Встать, собачий корм! – крикнул он.
Словно какая-то сила подняла разбойника на ноги. Он стоял, дрожа всем телом, и, как показалось Сервилию, с ужасом смотрел на сенатора.
– Вот видишь! – Сенатор покровительственно похлопал Сервилия по плечу. – Не понадобилось и раскаленное железо. Эти молодцы чувствуют, что со мной шутки плохи.
«Этот заставит заговорить, – думал Сервилий, с уважением глядя на сенатора. – Вот его бы в наш город! Дороги снова бы стали проезжими. Прекратились бы грабежи. Рабы забыли бы о своих дерзостях».
– Собирай разбойника, – сказал сенатор эдилу, когда они остались в таблине. – Он мне понадобится в Риме.
– Нельзя. Он уже продан. И я за него отвечаю головой.
Сенатор усмехнулся:
– Видимо, ты ценишь свою глупую голову дороже, чем оценена голова Буллы. Но я бы не дал за твой черепок ни асса. Ты, кажется, забыл, с кем разговариваешь и чье распоряжение я выполняю! Если тебе мало моего слова, я оставлю письменное распоряжение.
Сенатор пододвинул к себе свиток с приметами Буллы, развернул его и небрежно нацарапал на обратной стороне несколько слов.
– Передашь это Тереннию. А теперь веди своего разбойничка. И поживей! Я пока напишу Тереннию еще пару слов.
Когда Теренний подошел к тюрьме, чтобы встретить гостя и проводить его в курию, еще не осела пыль от колес повозки. Из тюрьмы выбежал Сервилий и чуть не сбил Теренния с ног. Никогда еще дуумвир не видел Сервилия таким возбужденным.
– Вот! Прочти! – выкрикнул он, протягивая Тереннию свиток.
Теренний развернул свиток с приметами Буллы.
– Не здесь! На обороте! – кричал Сервилий.
«Булла не оставляет своих в беде», – прочитал Теренний.
А ниже была приписка: «Твой Сервилий – такой же осел, как и ты».
Багауды
В рассказе освещено массовое движение колонов, вспыхнувшее в Галлии в 283–285 гг.
Дорога в Августодун[331] – сестра других римских дорог. Каменные плиты и милевые столбы[332], казалось бы, вросли в землю, став такой же частью ландшафта, как рощи с опавшими листьями, как ручьи, текущие к Родану[333], и свежевспаханные пашни. Но здесь не увидишь римских сенаторов и мчащихся быстрее ветра гонцов с донесениями императору. По сторонам от дороги нет гробниц, кричащих мрамором о могуществе полководцев и фантастическом богатстве императорских вольноотпущенников. Погребальные памятники из грубого известняка, как бы они ни взывали своими надписями: «Остановись, прохожий…», не вызывают желания узнать, кто под ними похоронен. Здесь все проще и беднее, потому что Августодун – провинциальный город. Его храмы Аполлона и Януса, самые крупные во всей Галлии, крупнейший во всей Галлии амфитеатр – не чета римским. Разве лишь выходящие из мастерских Августодуна щиты и панцири не уступят римским: здешние оружейники хранили секреты старинного кельтского[334] ремесла.
Проехало несколько повозок с товарами из Лугудуна[335]. Проскользнула стайка школяров, возвращавшихся в город после каникул. И дорога на несколько часов опустела, чем воспользовался заяц. Он высунулся из-за придорожного куста и, насторожив уши, крутил головкой, как бы раздумывая, перебежать или нет. Но, услышав за спиной шум, одним прыжком перемахнул через дорогу и, петляя, помчался к лесу.
С проселочной дороги на римскую, так назывались здесь мощеные дороги, выкатился возок, запряженный парой тощих мулов. За ним другой, третий. И вскоре дорога заполнилась повозками, груженными доверху кулями и мешками.
Рядом с повозками шли люди в овчинах, браках[336] из козьего меха. Один из них в шапке из оленьей шкуры, которую здесь называли кервезией, в потрепанном плаще, подпоясанном сыромятным ремнем, глядя вслед убегающему зайцу, вздохнул:
– Перебежал! Пути не будет.
– Его и так не будет, Аманд, – отозвался его сосед с огненно-рыжими усами на бритом лице. – Ты ведь не везешь Арборию винá и оливкового масла, которых он потребовал сверх ячменя, пшеницы и гороха?
– Не везу, – ответил тот, кого назвали Амандом. – Но ведь и ты их не везешь, Силекс?
– Откуда мне их взять? – сказал Силекс. – А вот Алфен купил вино и масло, и поэтому ему заяц не помеха.
Не пройдя по дороге и левки[337], колоны обогнали юношу лет двадцати, с котомкой на плече, одетого по-римски. Поравнявшись с ним, Аманд воскликнул:
– Везуций[338] тебе в помощь, Элиан!
– И тебе того же желаю, – ответил тот, кого назвали Элианом. – Но откуда тебе известно мое имя?
– Я был в доме твоего отца, да будут к нему милостивы маны[339]. Очень ты на него похож. И одежда у тебя городская. А твой отец рассказывал, что сын у него в Риме мудрость постигает.
– Да. Меня зовут Элианом. А Рим мне пришлось покинуть, когда отец умер. Дорого там учение обходится. Да и мать одну оставлять нельзя. Решил продолжить образование в Августодуне. Постой! Тебя не Амандом зовут?
– Амандом.
– Отец мне о тебе говорил. Он писал для тебя прошение императору.
– Не для меня, – поправил Аманд. – Для всей нашей деревни. Я из Каселук, в трех левках от твоего дома.
– Ну и как, получили ответ?
Аманд махнул рукой:
– Какое там! У Арбория всюду свои люди. К ним наша жалоба попала.
– Я говорил, писать не надо, – вставил большеголовый поселянин. – Мы люди маленькие. Не нам на господ жаловаться.
– Вот из-за таких, как ты, Алфен, – оборвал Аманд жестко, – мы все страдаем. Тебя хоть бей, а ты будешь бьющую руку лизать.
– Жаловаться надо! – возразил колон с торчащей седой бороденкой. – Да только с умом. Надо было прошение самому императору доставить, а не через чужих людей пересылать.
– Какому императору? – поинтересовался школяр.
– Как какому? – удивился седобородый. – Нашему императору – защитнику колонов.
– А теперь у нас два враждующих императора – Карин и Диоклетиан. Какому жаловаться пойдешь?
– Тому, кто поближе! – ответил седобородый, потирая ладонью затылок.
– Тогда к Карину иди! До Диоклетиана[340] за год не дотопаешь!
Колоны захохотали.
В разговорах время прошло незаметно. И вдали уже показались холм, городские стены и возвышающиеся над ними строения.
– Августодун, – протянул Аманд.
– Это римляне его так назвали, – пояснил Элиан. – А его старинное название Бибракте. Был он городом нашего племени эдуев. О нем и Цезарь в своих «Записках»[341] пишет.
На бревенчатом мостике через ров колеса задребезжали, и первая из повозок остановилась у белокаменных ворот с высокой железной решеткой. Отворилась калитка, откуда выскочил страж с копьем наперевес, словно встречая врага.